Охотничья лихорадка

Когда будильник трещит, звенящими щелчками разрезая спокойствие на безобразные ошметки, Кэйси готова заснуть навсегда — как в сказках про принцесс, но она не ждет ни одного поцелуя от монстров, так и не превратившихся в принцев. Ей хочется на самом деле больше не открывать глаза, и она жмурится, желая, чтобы сухие веки прилипли к друг другу, как неправильно сшитыми линиями, и так и завязли бы в хмурости и вязкости образов, лезущих утром вместо подступающей тошноты. Но Деннис даже под её глазами до боли в висках осязаем отсутствующим запахом мужского одеколона, он пахнет морозной парализующей свежестью, реанимационной чистотой. Кэйси подскакивает на постели, как будто в её грудь ударили импульсы тока от дефибриллятора, она вынужденно пробирается до медленного осознания — запах, застрявший в перегородках носа, нереален. Здесь нет Денниса. Она одна в своей спальне. И ей хочется, как всегда бывает поутру, вообразить себе, что всё вчерашнее было сном. Пойти в школу, остаться там после уроков, а после — сбежать и допоздна не возвращаться домой, дожидаясь заветного часа, когда дядя уснет и не одарит её пощечинами, расцветающими на щеках вместо румянца. Кэйси бы в руки пленку заученных кадров и мотать её до победного: вернуться к дням в Филадельфии, когда Марша с Клэр были живы и могли считать её странной, незлобно посмеиваясь над её походкой и курткой, доходящей чуть ли не до колен, с которой она не хотела расставаться вплоть до самых жарких дней. Ей бы знать лица одноклассников наизусть и просчитывать поведение учителей, отталкиваясь от своих неуместных криков на них — всё ради того, чтобы остаться в убежище. Не читать новостей, не содрогаться от вопросов и взглядов родителей убитых, с которыми она встречается в полицейском здании и читает в их глазах смертельное выражение скорби, невосполнимой потери и дрожащего обвинения, что они хотят накинуть на неё, закрыть как простыней, чтобы не видеть это невыносимо живое лицо ровесницы их погибших дочерей, той, чью бы жизнь они отдали, чтобы сохранить свою, родную, кровь от крови. Но всё, что им остается — это черно-белым замазанные фотографии и вещи в шкафу, что они уже никогда не наденут. Кэйси их понимает, их молчание и изо всех сил сдерживаемые слезы. Она не знает, стоит ли её жизнь их двух, даже не собирается вычислять коэффициент — ей просто хочется забыться, не видеть больше их фамилии в папках по делу о Звере, навсегда лишенных двух девичьих имен. Кажется, вот она, застекленная мечта за пределами города, пойманный воздух — инициатива дяди Джона, хотя Кэйси отплевывается от любой альтруистической мысли, которая могла бы направить его. Всё это лишь боязнь взрослого мужчины, опасающегося быть пойманным на грехах старых и новых под шум сдавливающей прессы. Он боится, что она проболтается. Даже спустя столько лет боится, что застывшие отпечатки его пальцев под её шрамами прощупает дальновидная полиция, его вгрызающуюся агрессию поймет опытный следователь — она видела, как во время допроса мелкая испарина покрывала его толстокожий лоб, а руки разглаживали ткань брюк. Он не стремился защитить её (никогда), просто уезжал от собственного страха, кидая её в очередную школьную клетку. И Кэйси обманчиво для себя рада — эта клетка, как и прежде, всегда свободнее и чище, чем дом — узкий грязный вольер. В школе ни один зверь не позарится на проемы в её прутьях и неприметный прячущийся взгляд, так полагает Кэйси, одергивающая рукава рубашки. Они оставят её метаться по узкому пространству, не обращая внимания на неожиданно спокойное поведение только что огрызавшейся девчонки. Кэйси рада. У неё дикая потребность расплакаться от радости, когда они сбегают ото всех, и скоро ей будет дано переступить порог школы. Ей впервые за всё то время, начиная с похищения, хочется по-настоящему жить — идти, не боясь, и засматриваться на новые городские просторы, узнавая по картам немногочисленные места достопримечательностей и большой раскинувшийся лес. Чувствовать себя живой, а не выживающей. А сейчас она сидит на кровати и чувствует себя не менее запертой, чем в искусственном мире Кевина, который сотворили его личности в подвале. Она может хоть сейчас открыть дверь, пересечь маленькие улицы и небольшие проспекты, чтобы заново уткнуться в стену — когда она думает о Деннисе, ждущем её там, у неё руки трясутся от желания разбить окно, пораниться, упасть и бежать за все допустимые границы, чтобы избежать насильственного столкновения. Она не знает, зачем теперь нужна ему, и это вызывает такое отчаяние и бессилье, что ей бы снова, ещё с несколько суток, неутомимо плакать, восполняя те потерянные дни, но слезы кончились в ломанном вчера, смялись в этой мокрой подушке и сбитом одеяле, под которым она снова вспотела в одежде. Надо в душ. Кэйси поправляет прилипшую в некоторых местах рубашку, рвано вдыхает влажный запах, смешавшийся с холодным потом. На часах — ещё есть возможность успеть в школу. Кэйси содрогается и понимает: ни за что. Она медленно опускается с кровати, голые ступни щекочет не застеленный ковром пол — дядя обещает раскинуть тут ворсистый ковер, но пока только обещает. Ей надо открыть дверь, и она берется ладонью за ручку, заодно собираясь с мыслями. Да. Заболела. Красное горло и показательный кашель, припухлость лица от вчерашних рыданий ей только на руку. Она толкает дверь, надеясь не услышать сразу ещё находившегося дома дядю и попытаться как можно не заметнее проскочить в душевую, где он может хоть и забарабанить по двери, но не выломает её точно. Кэйси тихо притворяет дверь и поднимается на носочки, тут же сдерживаясь от желания завалиться на правую или левую сторону, с трудом удержав свое неуклюжее равновесие. Она идет тихо, поглощая скрипы половиц в коридоре, ладонью соприкасаясь с шершавой стеной. Дядя, кажется, на кухне. Кэйси продолжает идти, осторожно опускаясь на пятки и поднимаясь снова. — Кэйси! Она дергается и останавливается, чудом только не упав. Он не слышал её, она может ручаться, как и за то, что, отвлекаясь от времени приготовления на микроволновке, он случайно поднял взгляд на часы и вспомнил, что входная дверь ещё не хлопнула. Микроволновка пищит, напоминая об окончании подогрева, а дядя уже спешно вытирает руки от жира полотенцем, влетая в коридор. На его лице — странная смесь беспокойства и облегчения. Как будто тоже что-то недоготовили в этих чертах. — Собираешься, да? Кэйси бегло осматривает его руки, маленькие въевшиеся пятна на серой домашней футболке и снова поднимает осторожный взгляд, вдыхая в себя призрачную уверенность. — Нет, я... — она силится подобрать нужные слова, глотая продирающую сухость в горле, — приболела. Сегодня не пойду. Легкий кашель вырывается из её груди уже неконтролируемо и выходит вполне естественно — всё из-за разгоряченных нервов, не дающих покоя. Дядя застывает, искажаясь непониманием, замаранное полотенце остается в его руках комком. Он бессмысленно открывает рот, заросший бородой, смотрит на Кэйси в упор. Его тяжелые глаза постепенно яснеют, и для Кэйси не горят предзнаменованием чего-то хорошего эти сужающиеся в бледной воде зрачки. Она подбирается пальцами к уголку своего рта и уже тихо сдерживает новый приступ кашля в ладонь. — Вчера был твой первый день в школе, и ты сразу же после него заболела? — она видит, как всё еще в нем сдерживается. Курок не срывается окончательно. Злость зависает на пределе, кружится на этой грани. Кэйси уже хочется уйти, но она должна договорить. — У нас там одна девочка пришла, — хрипит Кэйси и быстрым кашлем дает себе говорить точнее, не сомневаясь ни на грамм в своей лжи, — уже болея ангиной. Так что, думаю, я заразилась от неё. Дядя сначала выжидает, будто сейчас помилует и отпустит её. Обман. Он бы не был самим собою, если бы в ту же секунду не подлетел к ней, грубыми пальцами хватаясь за подбородок и оттягивая его вниз, заставляя её с хрустом раскрыть губы, которые теряют последний воздух. — Рот открой, — приказывает он кратко, не переставая причинять ей боль, и Кэйси приходится моментально подчиниться, глупо открывая рот шире и задирая голову. Уже спустя полсекунды, не особо всматриваясь в её горло, он отрывает пальцы, заставив её вспомнить о ноющей челюсти, и ещё более яростно, чем прежде, всматривается в неё. — Ты думаешь, я поведусь на это? Она с трудом прикрывает рот, стучась зубами. Он глядит с такой ненавистью, как будто она сделала что-то непомерно ужасное — или готовится это сделать, оставив его в дураках. Именно такой у него сейчас вид. Кэйси молчит и делает правильно. Если она вставит хоть слово, его прорвет ещё больше. — Пытаешься меня обмануть? Кэйси не видит, куда он отбрасывает в полотенце, потому что в следующий же момент его твердый кулак хватает её за ворот и подтягивает на себя — ей приходится сделать несколько поспешных шагов ему навстречу, не пытаясь вырваться. Он дергает её, заставляя сотрясаться в его руках тряпичной куклой. — Я не обманываю, — Кэйси говорит тихо, в горле — першит. Она уверена, что и температура поднялась, но его волнует вовсе не это. На плотной шее уже всплывают первые розовые пятна, какие-то неаккуратные, разбросанные по всей коже с забившимися порами. Если он разозлится ещё больше, его лицо превратится в красный надтреснутый ужас. Она впервые сравнивает его присутствие с нахождением Денниса, и в её голове проносится неосторожная мысль, хныкающая и царапающаяся, неправильная, что сейчас бы она скорее предпочла оказаться в школе, прижатая к холодной блестящей стене, но лишенная знакомых и жестких прикосновений, чем выбрала бы чувствовать затекшую шею, в которую дядя утыкается нагретыми подушечками пальцев. Она поворачивает немного шею, пытаясь отпрянуть от захвата, и дядя сотрясает её снова. Ей хочется всадить несколько точных пуль в его живот, пробивая насквозь органы и оставляя в нем смачные дыры, что покроются гноем и запахнут продырявленной плотью. Она морщится, но не делает ничего. Клэр назвала бы это «психологией жертв». Слабость, вызывающая омерзение и непонимание. Она должна сопротивляться. Жаль, что в реальности не срабатывают крики и шестимесячные занятия каратэ. Кэйси отвлеченно думает о том, что будь Клэр на её месте, она бы умерла намного раньше, не выдержав легкие дорожки крови по бедрам и случайные гематомы. Их слова и действия преследуют её, она прокручивает собственную циничность и находит успокоение в печальной насмешке. Может, они лучше её. Они хотя бы сражались. Разве что мертвы. — Ты не сделаешь этого, — шипит он, словно хочет вытрясти из неё его же слова, что повторятся слабым эхом и усмирят его паранойю. У Кэйси неутешительные прогнозы для него — у его паранойи никогда не будет конца, даже если однажды он найдет её затвердевшее тело. Но она не может порадовать его и ради эксперимента своим вписанным именем в учет по подростковым суицидам, превращенную цифру в общий процент, только если... Она думает о Кевине Крамбе, а в первую очередь — о Деннисе, что не гнушался сваливать бессознательные живые тела на кровати, подаяния от охотника к Зверю, разодетый прекрасный пир. Только даже с учетом всех обстоятельств и заново объявленной охоты на неё, это допущение кажется иррационально неуместным. Кэйси не исключает надвигающейся опасности, неизвестной пока что ещё, но почему-то исключает себя из меню для «священного ужина» — представляет для себя что-то более ужасное. Что? И к ней приходит осознание, перехватывающее дыхание, что в этот раз её тело могут и не найти. Если он захочет — не найдут. Ей необходимо запереться в ванной, пустить плеск воды и бесконечно слушать, выгоняя из себя его демонов, приютившихся было у неё внутри — от одного зараженного взгляда. — Ты не пойдешь в полицию и не заявишь на меня! — он дрожит как мальчишка, пойманный за разрисовыванием гаража около школы, не держится больше как неотесанная тварь, которой всегда хватало силы брать её. Вот чего он боится. Их расписание обыкновенно: он отвозит её в школу, а затем он уезжает к себе на работу. Она не остается одна дома, ведь после всего он и забирает её, напуганный больше даже не возможностью того, что однажды тот, кто отнял её, снова появится на горизонте, а тем, что под удачно складывающуюся историю Кэйси притянет ещё и его, достав из закромов его скользкий страх. Найдет нужных журналистов, что раздуют сенсацию, и подходящих психологов, что из похороненных следов на её коже вытащат точные воспоминания и психологию жертвы. Её невинное лицо с большими раскрытыми глазами — на первых полосах газет и рядом его, неотесанное, в меньшей рамочке. Кажется, совмести их, и они будут идеальным примером насильника и жертвы, состоящих в длительных токсичных отношениях. Он боится, что однажды всё это всплывет. С самого начала его исследующих прикосновений боится. Кэйси рада бы воплотить его кошмар наяву и спасти тех несформировавшихся девочек, чьих-то чужих дочерей, которых он мог бы снова увлечь ещё одной детской игрой. Поиграем в зверей? В доктора и пациента? В школу? Поиграем в жизнь? Но в жизни всё оказывается куда прозаичнее, неподходяще для бестселлеров с душераздирающей аннотацией и правильно подобранной иллюстрацией. В жизни он снова стремится вырвать тебе ворот, и у него это почти получается. — Нет, — отрицает Кэйси почти с сожалением, — хватит. Он разрывает ей рубашку, сам вполне не понимая того, и Кэйси отпрыгивает назад, хватаясь за обрывки. У неё просто чертово дежавю. Она пытается придержать её любимую порванную рубашку и не видит смысла бежать в свою комнату, где нет замка. Ей больше противно, чем страшно от предсказуемости его действий. Он быстро приходят в себя, идя на неё снова. — Ты пойдешь в школу! — кричит он. — И даже не попытаешься раскрыть свой мерзкий рот снова, чтобы возразить мне. Поняла? Давай, снимай это! — не обращая внимания, он дергает её за рубашку опять, отчего Кэйси влетает в стену, чем он ещё больше недоволен (синяки — улики), и наконец срывает рубашку окончательно. Кэйси замирает в своем спортивном топе, не дрожа, как тогда. Она смотрит вниз, сбивчиво дыша. Руки не дрожат. Она стоит ровно, только немного горбясь в плечах. — Не нервируй меня, иди одеваться, — ладони чешутся от того, чтобы наказать её ударом, но он сдерживается. Ждет. Ждет и Кэйси, пока не срывается в ванную, запирая за собой дверь и слыша по её тонкому покрытию бой криков с ударами, где всё замешано в угрозе выломать дверь сейчас же и стукнуть её головой об угол ванной, если она не выйдет. Её дыхание полностью возвращается в нормальный ритм, и она неповоротливо снимает топ, поеживаясь от непривычной прохлады ванной комнаты. Маленькой ванной комнаты, где может проползти случайно крохотный паучок или останутся разросшиеся капли воды на кафеле, смешанные с сырым неприятным запахом. Она отгоняет кадры невозможно чистой ванны Денниса. И ей хочется смеяться до одурения. Вторая степень истерики подползает к ней медленно, пока она стягивает с себя леггинсы и наконец включает воду. Кэйси тихо смеется, зажимая ладонью губы. Усталый дядя отходит от её двери. Вода плещется в раковине жадным потоком, и она как-то пусто сквозь неё смотрит. Она спаслась. Сколько уже прошло минут? Двадцать? Она уже трижды опоздала в школу и не пойдет в неё сегодня. И завтра не пойдет, обязательно придумав что-то. Какую-то причину, по которой они должны уехать отсюда. Она поставит дяде ультиматум, например. Попытается. Думать становится очень сложно, размышлять и выстраивать какие-то длинные цепочки — она окунается в сильнейшее осмысление того, что жива, и избежала опять участи. Её трясет от смеха, она уже задыхается, клонясь над ванной и не решаясь снять остатки одежды, но не может прекратить. Живая. Она живая. Так странно, но ей никогда не приходило в голову убить себя. Она нерешительно избавляется от белья и залезает в воду, погружаясь в неё гораздо меньше, чем наполовину. Вода ещё не набралась окончательно. Кэйси прижимает к себе колени и дрожит, ощущая, как мягкие приливы касаются её ног. То есть допущения смерти были, но никогда не было обессиленного плана, что вот сейчас она воткнет в себя нож или бросится с крыши, окончательно отомстив дяде. У неё было столько поводов оборвать свою жизнь, наполненную чем угодно, кроме необходимого, но она всегда только презрительно фыркала над самоубийцами или даже смеялась, не собираясь сочувствовать людям, что туманно предупреждали своих друзей и оставляли загадочные записки. Игроки. Манипуляторы. Кэйси всегда хотелось жить, сколько она себя помнит. Особенно тогда, когда она, разорванная внутри и снаружи, находилась на грани. Вечная борьба приучила её ценить жизнь, которая на самом деле ей мало доставалась, так, осторожными крохами в недолгом заблуждении того, что теперь-то она жива. Она легла в ванну и прикрыла глаза. Она ведь и сейчас, недавно только, подумала опять, что жива. Но она закрывает глаза, погружаясь в темень, и ей хочется биться о бортики ванной. Что она скажет дяде? Что она должна вообще сделать? Умереть? Кэйси смеется неуверенными хрипами и уходит под воду — просто так. Она выплывает спустя пару секунд. Но смех и не думает её отпускать, какой-то изорванный, печальный, ранящий ей сотрясающуюся грудь, и она пытается сесть обратно, в последний момент понимая, что ей не хочется делать и этого. Кэйси решает упасть. Попробовать ещё раз, так, ради смеха. В последний момент того, как она намеренно захлебывается, она снова хочет жить. И это, пожалуй, самое ужасное, что есть в смерти. В каждой смерти.

***

Кэйси заново приходит в себя на кровати. Кажется, ничего не изменилось с того момента утром, когда она хотела заснуть навсегда и даже не подниматься. Она медленно разлепляет глаза, не помня никаких снов. Обрывки смешавшейся реальности становятся плодами воображения, и Кэйси упорно не может вспомнить, что на самом деле происходило. Вероятно, это всё сон — начиная с Денниса. Малейшее содрогание при упоминании этого имени дает о себе знать, но Кэйси забывает и его. Из раздумий её вырывает холод и сырость, вода плетется по отдельным прядям волос, как чьи-то тонкие руки хотели заплести ей косу, но распустили вновь, отпуская в прежний мир, давая пожить ещё немного. В горле ощущения ещё хуже, чем прежде — до Кэйси тягучими волнами доходит то, что она задыхается. Она резко поднимается, заходясь в диком кашле — чувство такое, что она сейчас выплюнет свои легкие. Всё вокруг бешено ускоряется, не давая больше пребывать в неторопливом полусне, когда она даже не замечала людей вокруг, помня лишь одно. Она не вспомнила ни дядю, ни папу, только его. И это вызывает ещё больше желания задохнуться, а не продолжать выплевывать воду приступами кашля. Инстинктивно. Она не может справиться. Не концентрируясь на плывущих лицах (почему их так много?), Кэйси потерянным и ищущим что-то взглядом смотрит вниз. На полу разлилась вода как рассыпались хлебные крошки Гензеля. Они должны к чему-то вести, но она не находит иного пути, кроме как к своей кровати. Она дома — в ненавистном чужом ей доме, который даже не хранил остатки светлых воспоминаний, как было в доме с портретами мамы на стенах и близкой руки папы, что она могла обхватить. Потом дядя Джон неаккуратно снял портреты, но следы от рамок остались, и Кэйси завороженно изучала их вдавленные грязные прямоугольники на стене. А она почему-то думала, что окажется не здесь... Ей не помешало бы лекарство от острого бреда. Она ощущает чьи-то чужие руки на себе, рефлекс отдернуться возникает почти мгновенно, но Кэйси не привыкла делать резких движений — она мягко ведет плечом в сторону, натыкаясь и на другие руки в недоумении. В глазах ещё плывет. Она не может собрать цельную картину. Чужие ненавязчивые пальцы горят на её обнаженных плечах и ниже, давая понять, что Кэйси абсолютно голая и укрывает её только накинутая кем-то простыня. Ей хочется сжаться сильнее тут же. Она этого не делает, прислушиваясь к голосам. Люди в халатах. В полицейской форме. Кэйси отстраненно сканирует их, не в силах уловить всё и сразу — повадки осторожной жертвы сожглись в той остывшей воде. У неё спрашивают, всё ли в порядке. Ею интересуются. «Она не в себе».— «Она слышит нас?» — «Кэйси, ты слышишь нас?» — «Всё хорошо, Кэйси? Как ты себя чувствуешь?» — «Проверьте её пульс». — «Госпитализируем?» — «Думаю, да». Она неспешно ведет онемевшими пальцами и поправляет прядь, задевая щеку. Кэйси хочется им закричать, что в её доме сейчас насильник с многолетним стажем, в школе — маньяк с множественным расстройством личности, и всё, что ей надо, это чтобы её увезли далеко-далеко отсюда, в пределах недосягаемости для всех. Если она им сейчас сбивчиво расскажет всё это, вероятно, они её увезут. В психиатрическую лечебницу. На её теле нет его улик преступлений, а в школе сейчас находится не Кевин Крамб, который то ли разыскивается, то ли считается погибшим, а Деннис с другой фамилией, примерный учитель математики, что, может быть, и напоминает маньяка, но не полагают же они всерьез. Или не полагают вовсе — с телевидением и трагичными новостями тут периодически возникают проблемы. Кэйси бережно перекладывают на носилки, и она не знает — спасение это или новый горький глоток отчаяния, что приказывают ей испить. Она отдаленно слышит дядю и жалеет, что он не сломал себе голову, пока выламывал дверь. Ей всё ещё холодно и неуютно из-за того, что на неё не накинули хотя бы ещё что-нибудь, только прикрыв тело простынкой. На теле жгутся недавно полученные ссадины и медленно проступают синяки. Кэйси хочется чесать свои раны и пропустить ещё как минимум пять закатов, что разливают свой безупречно оранжевый цвет и зазывают людей на улицы, смешиваясь с красно-голубыми отблесками скорой помощи и полиции. Немногочисленные соседи выбежали на улицу в домашней одежде, не обращая на ветер и наблюдая за невиданным происшествием. Они непонимающе и сочувственно смотрят, провожая чужую им Кэйси Кук, которая тяжело моргает и смотрит по сторонам. Предчувствие отчаяния разливается по ногам потребностью побега — как около зоопарка Филадельфии, но тогда ей не дала этого сделать ноющая от взрыхленной раны нога и ещё не прошедший страх, потребность уличного света и жизни. Жизни, которую она наивно представляла. Что вот она сейчас заявит обо всем, смело, громко, не побоявшись отсутствия явных доказательств и наличии репутации добряка Джона. Его друзья и знакомые просто не поверят, обвинив во всем трудный характер Кэйси и её нелегкий подростковый период, с каким Джон справляется как может, обеспечивая её всеми благами жизни, хотя ведь и ему, право, нелегко быть опекуном для подрастающей племянницы. Успокаивать её от потери отца и матери и вообще понимать «девчачий характер» и все эти штуки, возникающие по мере взросления. Гормональная перестройка, мальчики, истерики и всё больше нарастающие потребности — ну кто их разберет? Сегодня он не купит ей то платье, и неважно, что Кэйси ненавидит платья, а завтра она его оклевещет, начитавшись историй про успешное избавление от назойливого родственника, который просит приходить домой вовремя и заставляет делать скучные уроки, не разрешая гулять допоздна с друзьями, и неважно, что у Кэйси нет друзей. Все в полиции просто рассмеялись бы от её смелого заявления. Попадись чуть понимающие, они бы с подозрением и сохранившимися неверием пристроили бы к ним социальных работников, и дядя Джон вел бы себя с ними идеальным отцом-заменой, что только можно подобрать для такой, как она, непослушной, ругающейся с учителями и остающейся после уроков, антисоциальной во всем. Небось и на похищение она тогда сама напросилась, устроив представление и подставив девочек. Кстати, такие версии уже высказывались, и опроверг их один лишь папа Клэр. Такая она и есть, эта жизнь. Возмездие оставлено для красивых сказок, что должны вселять в людей надежду вместе со слоганом «никогда не сдавайся!» Кэйси верит только в извращенные донельзя сказки, такие, в какие ей захочется, вытаскивает из них значения выборочно и примеряет на себя, надеясь хоть однажды убедиться в их призрачной реальности. Она сваливается с носилок. Простыня завязана сзади узлом и прикрывает всё, что потребовалось бы, но Кэйси всё равно придерживает её край на груди, спешно поднимается с зудящих колен и делает несколько шагов, слепо всматриваясь во всё ещё стоящую толпу. Черные длинные волосы еле прикрывают непотребство её безобразных шрамов, разукрасивших белую кожу, сливающуюся с этой простыней, на которой виднеются мокрые следы и прикосновения чьих-то рук в перчатках, что поправляли на ней самое скромное одеяние. В ноги врезается колючий асфальт со стеклышками от бутылок, осенняя, почти высохшая грязь, и Кэйси может поклясться, прямо с этой рукой на её груди, что она видит Денниса. Её сердце не пропускает удар — в ступню врезается зеленый яркий осколок от бутылки с пивом. Вспышка боли неразличима в снова замершей пустоте. Одни. Вокруг люди, но она видит только его, выхватывает настроенным на его походку и жесты зрением, ловит незамедлительный ответ, что отдается потерянным стуком. Над пяткой сочится кровь, и Кэйси неуверенно её поднимает, слыша голоса и спешку за спиной. Она видит, как он грубо, но последовательно прорывается через людей, как будто спешит к ней — сумасшедший. Кэйси срывается в совершенно противоположную сторону, не замечая, как дробится на мельчайшие брызги осколок, а дорожки холода следуют по её ногам всё дальше, пробегая по выпирающим, непросчитанным косточкам. Деннису чудится, что он видит отсюда каждую, как и мягкие очертания её тела под нелепой простыней, запрятанную в неуклюжести нежность её тонких плеч и длинных ног, откуда едва показываются острые коленки со вздувшимся на одной из них струпом. На её босой ноге мелькают обрывки крови, и Деннису кажется — он проклят. Проклят этой девушкой с убивающим поворотом головы назад — всего мгновение он ловит её потерянный и завораживающий взгляд, черный в этой дали, пока его не перекрывают люди в форме, неумолимо забирающие её назад. Она сейчас как обнаженная, и он не знает, почему ещё не умер от сжатых над грудью ладоней её, белых, неловких, подобно молитве, обращенной в никуда. Они намеренно расцепляют её руки, фиксируя Кэйси, и она как-то испуганно озирается по сторонам, больше не замечая его, но точно ища. Деннису хочется дотронуться до её плеча и прочертить линию вниз, до сгиба просвечивающих вен, чтобы схватить запястье — оно войдет в его сжатую руку легко, даже повиснет. Ему надо испробовать пальцами её ключицы и обхватить шею, просящуюся в покой его сильных ладоней. Личности сходят с ума, крича и рыпаясь на свободу. Деннис не дает им жаркий страстный свет раскаленной добела лампы. Он хочет сгореть под её лучами, смотря, как Кэйси Кук исчезает за дверьми, и машина скорой уезжает. Её образ отпечатывается в нем до последней ничтожной детали и стыдливо прикрывающих рук, подтягивающих покрывало чуть ли не до подбородка. Он хочет тоже сойти с ума. Позволить себе однажды.