***
Деннис резко пробуждается утром, с амнезией короткого прошлого и смутным ощущением внезапной потери — она всё-таки отобрала свет. Тягучее бессилье распыляется как перцовый баллончик в руке без защитной маски, дурманит, качает, приглушая всполохи гнева. Первое, о чем он думает? Кэйси. И на миг ему видится сонный проблеск, бесполезный в своей значимости, но щекочущий его подсознание — вчерашним утром Кэйси прежде всего видела его, в демоническом воображении утра, когда наружу всплывает всё то, что ещё ночью должно было осесть на дно. Это для него так просто и логично, а всё-таки странно — туманная связь теперь плетется между ними, не переработанная им сознательно до последней точки. Он ведь тоже теперь ею обвязан. Одержим. Сегодняшним утром всё повторится. Её молочная кожа на больничных простынях — неосторожная прихоть, которую он с сильным выдохом быстро стирает, прячет глубже, и именно в эти ужасные моменты ему кажется, что он как никогда раньше обжигается об этот свет, а они всё видят, запрятанные в измученном сознании Кевина. Это легкая, укольчиком задевающая паранойя, которую, пожалуй, испытывал каждый из них — даже Хэдвиг, который не смог бы подобрать слов, но описал бы мурашки, пробегающие по его спине в лучших традициях триллеров. Никакой интимности. Сложно иметь её, когда у вас одно на всех тело и разрывающаяся от мыслей голова — тоже. Ему нечего стыдиться, когда цепи снова на нем звенят, и от Кэйси остается только взгляд — за взгляд обычно не судят. Он застегивается на последнюю пуговицу, стирая пальцы. Она заходила в дом и надевала шаль — теперь та, скинутая с его плеч, замерла на полу. Патриция разозлила его, но он душит себя воротом, любой позыв и волнение давит. Он должен был хотя бы узнать номер её палаты... Даже малейшая возможность потерять её из виду зажигает в нем панику — как костяшки кулака, стирающиеся в кровь. Деннис рад бы ударить в стену, но пятна останутся. Патриция скептично тогда отнеслась к решению Денниса следовать за Кэйси, но приняла его и согласилась с ним, один черт знает почему, её тонкая улыбка и непроницаемые глаза всегда всё кроют. От этого она, правда, не перестала сомневаться в его методах — то одобряя их, то порицая, она была как назидательная и крайне надоедливая защитница, но можно ли защитить от самого себя? Он не знал, что у неё теперь было на уме (какая ирония, все ведь говорили, что ум у них общий), но уже заранее страшился исхода. Он мог бы завести с ней разговор снова, призвать к ответу, но и это было бы опрометчиво. Как каждый опытный охотник, он знал, что нет смысла кричать на весь пустынный, скрывающий в себе опасности лес, если ты потерялся. Ему становилось беспокойно, что так и не удалось увидеть Кэйси снова, узнать хотя бы, что с ней теперь, контроль стремительно ускользал из его почти поймавших её рук — и он попытался убрать тревогу и наводящие мысли о её побеге, три раза помыв ладони. Легче стало ненамного, но на какое-то время и этого хватит, пока навязчивые неприятные видения не вернутся снова, как изуродованные серые мотыльки на яркий свет. У него не было времени посетить больницу, и это нервировало тоже. Сегодня — он снова в школе. Он хорошо запомнил этот сносящий гул и вечные разговоры по парам в коридоре, ещё в школе, когда ему приходилось прятать Кевина и украдкой протирать липкие подоконники, чтобы на них опереться. С тех пор он не изменился. Деннис пробивался сквозь непрекращающийся шум перемены и ленивые движения, чтобы очутиться в звенящей на пределе тишине — оказаться перед классом, грозно оглядев их всех. Шепот про дорогую кока-колу в автомате, зацепки на юбках, забытый учебник и не пришедшую сегодня Кэйси Кук постепенно стихает. Деннис хмурится и облизывает губы. Он помнит тему и слова, которые должен сказать далее, справляясь с паузами в речи и неуверенностью на выдохе, которая облепляет его грудь и мешает это сделать в полную силу. Короткие вспышки взглядов оседают на нем — не смахнуть и не вытереть. Девочки смотрят больше. Девочки всегда... смотрят больше положенного. Ему кажется, что одна из них быстро улыбнулась ему и, смущенная, скрылась за тетрадью. Она похожа на Клэр. Или на Маршу. Или... Патриция всегда говорила ему, что он нездоров. Этот жар в груди, недоделанность его, превосходящая многих, и неутоленный голод творили страшные вещи. Он забывает о всех целях и планах, продолжая монотонно говорить в пустоту, погружаясь в твердое спокойствие цифр, надеясь не сорваться — облизнуть губы ещё раз. Они трещат по швам. Глазам — больно. Разве можно размениваться на мелкую добычу? Они все — такие до одури обыкновенные, вытащенные обратно чуть ли не из времен его молодости. Просто декорации теперь иные, а исчезающие отрывки завораживающего зрелища, вечного танца — всё те же. Он не хочет спрашивать, когда это началось. Он хочет знать, когда это кончится. Поправляя страницы учебника, он чувствует на себе их по-прежнему грязные блуждающие взгляды. Все уходят из класса, постепенно сливаясь в одну массу. Деннису странно осознавать, что они так в открытую разглядывают его, больше, чем просто нового мужчину, нарушившего распорядок их школьного дня своим появлением и нравом. Ему не нравится их заинтересованность, пальцы, ложащиеся меж губ в задумчивом упоении, и легкая девичья улыбка, превращающаяся во всеобщий смех. Он впервые чувствует себя загнанным в ловушку. Это ранит и провоцирует. Когда он выходит в коридор, то подмечает, как они мгновенно обрывают себя на полуслове, неестественно переходят на шепот, тогда как ещё секунду назад могли чуть ли не кричать, и поглядывают на него без улыбки, одна за другой, как будто это было вовсе незаметно. Деннис разворачивается и идет в противоположную сторону, думая о Кэйси. Голод — всё сильнее.***
Сегодня она обнаружила на своей полке невзрачный и редкий букет золотарника, насчет которого врачи дают ей один невнятный ответ — может, кто из благодушных медсестер поставил? Хотя выбор довольно необычен, с этим они согласны. Простые полевые цветы — чем они могут быть красивы? Она накрывается одеялом и чувствует губящую её отрешенность. Этот желтый осыпающийся знак — как будто она уже попалась. Впрочем, так оно и есть. Кэйси давно уже ушла под воду и продолжает тонуть, а там, на дне, не спасение в виде смерти и осыпающихся подводных лодок, а он. Единственный выход для неё — сбежать из больницы. Только ей даже некуда бежать. Бесполезный вариант — вдоль пустынной трассы за пределами города, нарвавшись там на другого рода психов, которые с удовольствием подвезли бы её, после чего попросили бы не денег, а её тела на заднем сидении, что в случае отказа легко окажется на обочине. Дядя Джон точно не увезет её отсюда. Он уже успел найти себе верных друзей по охоте, рыбалке и холодной бутылке, хоть изредка и ворчал про потерянную ими Филадельфию, завуалированно виня Кэйси, ведь всё это случилось из-за неё. Ещё был план с автобусом. Но она — точно самоубийца, если отправится туда обратно одна, в свой родной город. Слишком очевидным казалось то, что теперь он может не остановиться и бросит всё, чтобы последовать за ней, даже если она первая добежит до полиции и будет сидеть там до упора, рассказывая, что за ней следует маньяк. А после всего — попасть снова к дяде, который захочет лично осмотреть её, чтобы найти подтверждение или отсутствие насилия, в любом из предложенных случаев всё равно в конце оставив на ней свои отметины. Это был замкнутый круг. Оставался всего год, но и это не прибавляло ни капли надежды. Была ли она хоть раз счастлива за свою спасенную жизнь, когда освободилась из подвала? Не считая того момента, когда её, хромую, вел мужчина, а она потерянно оглядывалась на свет, окруживший её со всех сторон? В тот момент она несомненно была счастливее всех на свете, в момент полного одиночества и затишья, когда Зверь отступил, а старый ещё не вернулся. Потом всё равно начался прежний ад, более ужасный по сравнению с прошлым — с затаенной злостью в глазах и удивлением на неё смотрели те одноклассники, в учителях читалось явное и печальное: «Такое с тобой однажды должно было произойти, Кэйси Кук, мы все это знали», и хоть она ото многих слышала вытащенные из недр неловкие слова сочувствия, легче не становилось ни на грамм. Дядя стал просто невыносим, полицейские допросы и немые фигуры чужих родителей были вечными. О нем больше ничего не слышали. Его тогда не нашли. Но она всегда жила в ожидании, не ужасном даже, а ставшим привычным, надоедливым, что объявлялся порой замыленными отрывками из того сумасшедшего времени — Кэйси почему-то знала, что однажды он вернется, хоть и отрицала каждый раз про себя, знала, что чистота её не служит гарантом неприкосновенности, а только выписывает ей, как справку о болезни, схожесть... Схожесть с ним? Поломанность. Смешно. Больше всего в жизни она хотела бы оказаться преследуемой мужчиной, который запросто мог разорвать её на куски — так в чем же тогда схожесть? Кэйси выкидывает из окна противный ей золотарник излишне спокойно, прослеживая его недолгий полет в белой вазе с треском, заставившим её дернуться и отпрянуть — девственно-чистые осколки мараются в земле и грязи, тонкие стебли гнутся, и желтые гроздья, печальные и разорванные, тянутся вереницей. Она идет в туалет и запирается там же, смотрит в зеркало — нужно ли ей кидаться в истерику и умолять всех сменить ей палату? Ползать на коленях и рыдать, как жертва? Сопротивляться, биться, цапаться, делать что угодно, чтобы не попасться в его сети снова, быть сражающейся? Но в её взгляде нет широко распахнутой испуганности или злостного уверенного настроя. В её взгляде застыло невыраженное, немое — это холод. Она прикрывает глаза. ...когда они с папой, спрятавшись за полуопавшим кустом, снова выслеживали — неважно кого, она всегда чувствовала это дуновение ветра по замершему телу. Для человека, спокойно прогуливающегося по лесу, он будет даже незаметным, но если ты ждешь — ты его знаешь. Этот холод решимости. Мурашек не было, но льдины покалывали на кончиках пальцев. Готовность в вечном ожидании. Как только этот холод решимости пройдет по тебе, маленькая Кэйси знала, ты не сможешь убежать обратно, струсив. Её должны скоро выписать. Несмотря на жуткий инцидент в прошлом, она отрицает, что это была попытка самоубийства. То же самое говорит и дядя Джон, не желающий накинуть на их тошнотворную секретную семью хотя бы и тень подозрения, что что-то здесь может быть неладно. Это была случайность. И только они, двое прокаженных, знают, что случайностей не бывает. Не все врачи верят ослабевшей и слегка потерянной Кэйси, но, может, просто таков её характер — и они все полагают, что задерживаться ей больше не стоит, особенно из-за уверений дяди, который рассказывал им, что из-за вынужденного переезда («сами понимаете, как всё это угнетает... Тот зоопарк, а теперь снова в больнице... В Филадельфии ей пришлось провести там много времени...») его племяннице нужно поскорее влиться в коллектив и не отставать от ребят. Все считают, что дядя Джон — лучший дядя, о котором только можно мечтать. Где в наше время встретишь таких мужчин, которые так трепетно заботятся не то что о своих дочерях, а о своих племянницах? Они ему сочувственно кивают, выслушивая о некоторых сложностях в характере Кэйси, они ведь и сами их подметили во время работы с ней, эта несговорчивость, отстраненность, и что ей сейчас больше всего необходима поддержка семьи, а не чужие люди, которые её несколько пугают — на последней фразе они проникаются большим сочувствием и к Кэйси. История и впрямь до жути драматична. Она не знает, что он с ней сделает, когда она вернется домой, и насколько тонка будет новая дверь, поставленная им в ванную. Кэйси понятия не имеет, в какие сырые подвалы с узкими вентиляционным шахтами её может снова уволочь Деннис. Кажется, стадо бизонов бежит на неё — и Кэйси думает, что будь рядом папа, он тоже посоветовал бы ей не поднимать головы, смотря, как им остается несколько сантиметров, чтобы протоптаться по ней или пробежать мимо, даже не задев. Одно из двух. Кэйси с самым настоящим видом удивления спрашивает, кто выкинул её цветы, и с почти блестящими от слез глазами тихо просит жалостливую пожилую медсестру, у которой нет своих детей, переселить её в другую палату. Та нежно гладит её рукой по голове, смотрит сочувственно и решительно, приговаривая, что, конечно, она переселит её в другую палату, но Кэйси может не беспокоиться — совсем скоро она окажется дома. Кэйси слабо улыбается ей. Эта пожилая медсестра напоминает ей доктор Флетчер — легким флером духов и поломанных костей. С этих пор она чувствует холод, не заставляющий её дрожать ночами, вечный терпимый холод: Кэйси идет на большую смерть или дичь — какая разница, что стоит на кону, главное, что большую. Оказываясь всего через пару дней дома, она падает в охапку рук дяди, скрытно угрожающему ей. «Не делай так больше». Его руки ползут по её плечам, предрекая кошмар. Все эти недолгие дни, напуганный, он заходил к ней в палату, но почти не разговаривал, совершая все эти походы только для отчетности и сохранения репутации. От него пахнет пивом и резким мужским парфюмом, которым он попытался перекрыть алкоголь. «Кэйси, ты плохая девочка. Ты понимаешь, что ты натворила? Я прощу тебя, но если...» Дикий кашель, перерастающий в рвотные позывы, размыкает его руки, и он тяжело отшатывается назад, как бы не понимая. Кэйси сжимается, обхватывая себя руками, и, запинаясь, идет к себе в комнату. «Дрянь», — сдавленный шепот, подавленное желание. Она прижимает ладонь к губам и глубоко дышит. Её правда чуть не стошнило. «Только не запирайся в ванной!» — его голос звенит в приказном тоне, прежде чем хлопнет дверь её комнаты, и он, разочарованный, сворачивает к себе, заливаясь новой порцией пива, что туманила его разум, всегда действуя на него по-разному. Иногда — оставляя ей пощаду, а иногда — беря силой. Сегодня старый трюк и его страх снова сработали воедино. Он ещё долго её не коснется, уязвленный опаской. С усмешкой Кэйси пробует ненормальную мысль, искомканную, отрезвляющую после знакомого ненавистного запаха, что похищение во второй раз — это не так уж и плохо. Особенно тем человеком, что наивно считает тебя чистой, когда ты — уже вся грязная от чужих кровных прикосновений. Она отбрасывает её, пропуская сквозь бьющееся, видимо, в предсмертной агонии (и на том — спасибо) здравомыслие и понимает, что сошла с ума, раз решила идти завтра в школу. Жаль, что никто её не остановит. Завтра — она выбегает намного раньше дяди из дома, не давая её снова увезти на машине, слоняется по ленивым утренним улицам и полагает, что всё можно исправить. Как в чудесном каком-нибудь сне. Он заканчивается, когда она поднимается по лестнице, кивает мистеру Патерсону, слушает свое сердце — гулкое, аритмичное, вбивающее в стенки грудной клетки право на жизнь и стремительно теряющее его, проходит по коридорам, как в кошмаре, и идет на первый урок. Что ж, если она охотник, то самый смелый на свете, отъявленный и дикий. Если жертва — то бедная несчастная девочка с ярлыком стокгольмского синдрома и назначенной терапией с антидепрессантами на последующую вечность. Осталось решить. Учительница смеряет её недовольным взглядом, Кэйси, что странно, не отвечает ей тем же, забывается и садится за парту, чувствуя себя опять окруженной кучкой репортеров, но на этот раз донельзя молчаливых, сдерживающих свои слова и смех в вынужденной дисциплине. На перемене их, конечно же, прорывает, особенно когда она стоит у окна и смотрит вдаль — они все считают, что грустным и отрешенным взглядом. Девочки несмело подходят к ней. Точнее, подходит одна, остальные — подплывают, всё равно держась чуть поодаль и смотря на первопроходца с благодарностью, перемешанной с отвращением. Парни раздаются приглушенным низким смехом и громче говорят за несколько метров от неё. — Привет, Кэйси. Мы, кажется, ещё не знакомы. Я Эвелин, — девушка смущенно улыбается, напуганная собственным поступком. У неё мягкое и одновременно какое-то слабое лицо — Кэйси думает, как же оно легко сломается под другими эмоциями. Как же она вообще легко сломается. — Ты как? Выздоровела? Она смотрит на неё внимательно, но у Эвелин такое чувство, что сквозь — всё равно что на серые облака за пластиковым окном, от которых она отвлекла Кэйси. — Я слышала, что ты была в больнице, — неуверенно продолжает она в ответ на её молчание. Какая-то девушка уже пытается осторожно зацепиться за локоть Эвелин и потянуть её в сторону, приговаривая о том, что не надо. Остальные еле сдерживаются от неловкого смеха. — Да, — Кэйси моргает. — Была. Спасибо, Эвелин, — продолжает она без улыбки, не обращая внимания на цирк за спиной смущенной Эвелин. — Всё в порядке. Она снова показательно отворачивается к окну, не желая обременять ни её, ни себя бесполезными разговорами, радуя остальных зрительниц. Эвелин забывчиво отступает в толпу девочек, которые ещё не вполне определились со своими чувствами и теперь не могут обсмеять вдруг заговорившую Кэйси. В воздухе подогревается тягучее напряжение. Холод решимости постепенно сменяется усиливающимся жаром. Кэйси повернута ко всем спиной, и теперь это не ошибка, не мишень для их выстрелов, а серьезный расчет. Не смотря в окно, она опускает взгляд куда-то вниз и начинает слышать, что они говорят. Их неумение отойти на нужное расстояние так глупо и так понятно, как и желание сразу же поделиться впечатлениям — они долетают до её острого слуха обрывками. — Какой у неё хриплый голос... Мне кажется, она курит. — Эвелин, ну ты и сумасшедшая. — Как вам она, а? — В больницу после первого же дня — думаете, это нормально? — Ну, нормальные люди не прилепляют жвачки к столам в первый же день и не пялятся так на учителей. Это очевидно. — Я думала, у неё вообще с психикой... Ну... Того. — Она даже не познакомилась с нами. — Эви, не подходи к ней больше. — Да что такого? — Стойте! Первый выстрел. Чужие гулкие шаги в стихающих, но не прекращающихся разговорах. — Это он. Произносится с еле слышным придыханием. Всё как в накаляющейся до предела пьесе — здесь у каждого своя роль и расписанная реакция под неверным светом школьных коридоров. Только Кэйси свою забыла. — Вот только не говорите мне, что он не мил. — Мил? Чертовски сексуален! Ей хочется или приложить руку ко лбу в захлестывающей волне стыда за них, или выбежать из зала — этот спектакль поражает нереальностью происходящего. Она опускает плечи. Спрятаться бы. — Ну, хватит вам, ещё услышит. — Да ты запала на него. — Это ты о нем без умолку говоришь! — Замолчите обе! Дверь кабинета открывается, и Кэйси уже не дышит, поворачиваясь и слепо идя вперед. Она надеется, что её лицо не походит сейчас на портрет вынырнувшей бледно-синей утопленницы. Она верит, что не умрет, пройдя мимо него. Сердце схватывает, когда она проходит мимо него. Это он, по-прежнему он — его ожидающие властные очертания, затаившаяся боль, жаждущий её страх. Ей на одно осталось молиться — только бы не упасть в обморок, дойдя до парты. А потом осталось всего лишь выжить в этом театре абсурда. Она садится и чувствует, что готова разреветься, вся внутренне дрожа. Она думала, что будет проще. Оставь меня. Её тяжелый, налившийся не бесстрашием вовсе взгляд наконец поднимается, чтобы оббежать его за раз. К сожалению, их взгляды встречаются. Как и раньше. Как и всегда. Он нервно дотрагивается кончиком языка до впадинки на нижней губе, смотря на неё, то ли вверх, то ли вниз. Направление дрожащих зрачков меняется, он хмурится ещё больше. Кэйси становится хрупкой, отводя голову и сводя вместе плечи. Непорочно-возбуждающе. Ты нездоров, Деннис. Понимаешь? Он моргает и зажмуривается, ударенный током, быстрее хватаясь за бумаги на столе, хотя он хотел бы откинуть его и добраться до Кэйси, крича в её пустое лицо — Почему ты не сбежала? Почему ты осталась и пришла сюда снова? Не попыталась хотя бы скрыться? Остаться в больнице? Уехать? Разве ты не понимаешь, что я... Очертания её плеч слишком хорошо видны даже под этими слоями одежды. Разве ты не понимаешь... Он с трудом удерживает контроль. И вдруг, неожиданно, она расслабляет и останавливает дрожь плеч, смотря на него. Бросая ужасный неописуемый взгляд. Прицел. Бездонные глаза. Её руки вжимаются в локти, оставляя вмятины на кофте. ...что убиваешь меня. И он снова — почти что мертв. Вынужденное, это вымученное начало урока на пределе их дыхания поглощает страстную тишину.