***
Его лицо пылало непривычным жаром. Он очнулся резко, неожиданно, обнаружив себя нависающим над раковиной. Ослабшие было руки чуть надавили на этот белый полукруг, выходивший из стены, и Деннис отчетливо услышал легкий хруст — ему оставалась всего секунда, чтобы пораженно отшатнуться и не сломать раковину с устроенным над ней зеркалом. По пустынному кафелю раздались его шаги, и стук сердца стал увеличиваться — он понятия не имел, где находится. Последнее, что он помнил, было школьной стеной и очертания Кэйси перед ним, прижатой, не распятой ещё у той самой стены. «Не трогай меня» вспомнились едким туманом, «пожалуйста» прошлось по острым граням нервов. Что было потом? Он не помнил, и это пугало — долгим, нарастающим гулом, кажущимся поначалу игрой на уровне ультразвука. Он пытался собрать частицы потерянного, но ничего не выходило. Он не знал, кто занял место после него, не знал почему и не мог даже спросить — в один момент он снова оказался потерян. Один на свету. Казалось, все остальные спали беспробудным сном. Что могло случиться? Что он или те, другие сделали с ней? Деннис не мог прижаться к стене, от той тянулась сырость. Он оглянулся и напряженно нахмурился. Весь этот обширный туалет, явно принадлежащий какому-то заведению, становился мягким и терялся на свету — как Деннис не старался, он не мог придать точные очертания предметам и месту, окружившему его. Он видел, различал, но в замыленном упоении, и да, точно, очки — рука его ринулась к карману брюк... Пусто. Отзвук этого просто пусто абсурдно повторился в нем ещё раз, словно и внутреннее состояние Денниса никак не могло стать ещё осмысленней, и он повторил про себя это ломкое, малопонятное пусто, продолжая искать по карманам. Одно только могло оставить на нем призрачный след успокоения — рубашка и брюки были те же. Он попытался было крикнуть Хэдвига, но оказался панически немым в своей несобственной голове. Возможно, мальчишка снова захватил свет, игрался с очками и теперь скажет, где спрятал их. А ещё скажет, где они находятся, что он делал, и почему Деннис окончательно потерял весь контроль — теперь даже дыхание давалось с прерывистым трудом. Он упускал детали и вынужденно возвращался к ним: не отметил сразу заметно выступающую твердость на его бедре, что-то чужеродное в левом кармане. Деннис попытался эту вещь вытащить, но дверь рядом с ним хлопнула, и он, беспомощно и с надеждой щуря глаза, присмотрелся. Незнакомая девушка прокричала и, быстро захлопнув дверь, скрылась бегом в коридоре, пока вслед за её криком эхом растягивалось звучное «Извращенец!» Боже... Что он наделал? Что этот кто-то, занявший его место, наделал? Надеясь, что хотя бы вытащенная вещь даст ответ ему на этот вопрос, он не оставил попыток достать её из кармана. Раскрывшаяся компактная палетка дунула на него пылью многоцветия, а затерявшаяся помада так и осталась торчать блестящим футляром. Деннис непонимающе присмотрелся и поднял глаза до миниатюрного зеркальца. Он чуть сам не отшатнулся от увиденного. На него смотрели походящие на женские глаза, если бы не мужские отпечатки вокруг — очерченность грозно сходящихся бровей, затерянные, прорезанные морщины на его лице, и собственное узнавание себя в глубине зрачков. Он медленно дошел до губ, которые светили вызывающе-красным, и обессиленно выдохнул. Что это, черт возьми, было? Желая удостовериться, не показалось ли ему, он снова приноровился к зеркальцу и чуть не разбил его от не поменявшейся в его замаранной глади картине. Голубые глаза погрузились в аккуратно расходящиеся краски угля и стали ещё ярче, а губы безобразно алели. И всё это — на его мужском лице, с лысой головой и не сходящим грозным видом. Он выкинул из рук палетку, туда же угодила и помада — Деннис не особо вслушивался в их звучный стук по полу, в то же мгновение подлетая к раковине и пытаясь в полный ход пустить воду. Воды не было никакой. Краны вяло реагировали надсадным хрипом и не выдавали ничего, кроме пары капель. Деннис тяжело отшатнулся и, тут же пожалев о своем действии, стал в панике водить руками по лицу и стирать макияж, пытаясь хоть немного улучшить собственный вид. Теперь на него в зеркале смотрел накрашенный мужчина, выглядящий зареванным. Смотрел долго и потерянно, часто дыша — грудь под плотной рубашкой вздымалась с бешеной скоростью, а привычка нервно облизывать губы теперь осталась неприятным привкусом губной помады, комочками податливого душистого воска оседая на языке. Он сплюнул и быстрой косой линией отвел взгляд. Паника поглощала его всё больше — абсолютное незнание, что делать, наваливалось и давило со всех сторон. В этот момент он чувствовал, как кто-то другой может захватить контроль, как он может поддаться и уснуть, в нерешительности отступив, как тогда, перед Кэйси, он знал, как довлеют над ним остальные, готовые остаться и в таком затруднительном положении. Деннис слышал гудение голосов, не разбирал ни одного из них и не мог ответить. Надо было что-то делать, но впервые он был как на месте Кевина — слабого, вечно нуждающегося в защите Кевина, гудение голосов в голове которого не прекращалось ни на миг сквозь назойливый усталый сон. Он был... беспомощен. И это было страшно. Как заплутавший ребенок, полузрячий, даже не знающий до конца, во что он попал, неспособный вместить в себя весь градус происходящего абсурда, смешного и нелепого — для остальных, но почти трагического — для него, он нервно заплутал по направлению к двери, понятия не имея, где он находится и куда идет. Коридор путался в полутьме, не был освещен как следует из-за пары сгоревших ламп, и Деннис передвигался почти что на ощупь, бесполезно идя вперед и щурясь. Прикрываясь рукой и низко опустив голову, он едва ли мог оценить обстановку — легкий запах еды доносился до него, но не более того. Сомнительного уже вида ковер пестрил под ногами стоптанными узорами и давно нечищеным покрытием — он нахмурился и с трудом удержался, чтобы не отвести взгляд — не хватало ещё с кем-нибудь встретиться глазами. Барабаном стучащий вопрос «какого черта произошло?» давно уже отступил на второй план, и Деннис стремился вникнуть сугубо в практическую сторону дела — как из этого выбраться как можно скорее. Он не помнил ни одного такого заведения непосредственно в самом городе, хотя старался изучить их все, и даже не знал, на что ему надеяться — на то, что он всё-таки в городе и прогадал с какими-то своими расчетами или на то, что он снова потерял время. Кэйси. Он не знал, что могло произойти с ней за это улетучившееся столетие и амнезию, насильно вбитую ему в голову. Больше всего он боялся возвратиться и узнать — что? Чего же он боялся? Того, что жертва может быть поглощена другим хищником — разорвана, убита и окончательно потеряна? Здесь не было ревности, основанной на инстинктах, как и дикого голода, зарождающегося жадным монстром в желудке, но было непонимание, что ему делать с этим образом у стены, куда пристроить его и какими цветами раскрасить её лицо, в воспоминаниях оставшимся режущимся осколком — отблескивающим на дне затягивающих глаз, удивленных, напуганных. Он не мог сказать, что не получал смутное, подернутое сумрачное дымкой удовлетворение (но не удовольствие) от её странных реакций, записывающихся в нем до каждой точки. Благодаря ей их роли становились упрощенными, первобытными, и только скрытая сила нарастала за мелкими пока трещинами на их образах из газетных хроник. Этих картонных образах, вырезанных из филадельфийского пыльного архива, засунутых случайно дальше по карте, оставшихся в несвойственном им месте, оживающих вновь. Игра на нейтральной территории. Деннис и не думал обвинять её в переключении личностей, в этом она точно не могла быть виновата, но в нем промелькнула догадка — а если всё последующее случилось благодаря ей? Догадке было суждено тут же потухнуть, как и остальным неподтвержденным версиям. Деннис не собирался играть в Холмса — времени не было проверять пыль и грязь на своих ботинках, чтоб узнать, в каких ещё местах они побывали и в каком грунте тонули, и он снова практично зарылся рукой в карман, молясь найти там деньги. Возможно, хоть они остались у него — раз уж с очками пришлось беспощадно распрощаться. Его остановил окрик. Он не хотел замирать на месте, прикрытый рукой, но всё произошло опять по воле случая — как будто кто-то снова на секунду украл время, и, например, Хэдвиг, чуткий и любопытный ребенок в своей неземной простоте замер, узнавая правила новой, до сегодняшнего дня неизвестной игры. Что-то лучше пряток и догонялок. Гораздо лучше. Он пожалел, узнав знакомые интонации эмоциональной девушки, окрестившей его «извращенцем», но тронуться было бы ошибкой — как и остаться на месте. Равноценный в своем худшем проявлении выбор. С трудом Деннис обернулся на девушку и на мужчину. Видимо, администратор этого придорожного кафе — слух его ещё не подводил, и за окном свистели на всю трассу машины, разгоняя ветер своей скоростью. Он неуверенно и смутно взглянул на них, всё ещё держа руку на уровне лица и щуря глаза, как будто воздух был наполнен гарью и замаран копотью, и ему, за неимением мокрой тряпки и возможности выбраться из этого удушающего пожара, приходилось судорожно дышать в рукав своей рубашки. Деннису явно сказали что-то грубое, гаркнули прямо в лицо, но он мало что услышал из-за очередных машин, проносившихся за шатким стеклом. Он попытался было ответить и объяснить всю глупость и нереальность ситуации, быстро выдав какое-нибудь вранье, но он почувствовал что-то страшное — даже собственные губы больше не поддавались ему, и он с накатывающим ужасом понял, как начинает заикаться, как слово ещё не успевает выйти из него и тут же тает в дрожи, дыхание учащается. Он нервно, не замечая, снова облизывает губы и хочет сказать что-то — но всё рассыпалось на пунктир, и он пораженно замычал в предплечье. Стоявший перед ним мужчина резко одернул его руку, чуть не вывернул своей нагретой солнцем и злостью ладонью. Деннис понял, что медлить больше нечего — придется отвечать, и он тоже куда-то определенно метил свой удар, но совсем не ожидал, что кулак на его щеке окажется желанней и быстрее. Из уголка губ алой соленой нитью потянулась кровь. Деннис не слизал её. Он ощущал, как продолжает падать, и тело его уменьшается в весе, приближаясь к неопределенной бездне — нельзя, только не сейчас. Он не позволил себе от нахлынувшей боли в левой щеке, в ноющих зубах, закрыть глаза. Нельзя даже позволить отдать контроль кому-то другому, иначе случится непоправимое. Новое ублюдок, выпущенное на него с жарким акцентом и брюзжащей слюной, осталось на его слуху уже отчетливо — Деннис, цепляясь, пошел по этой линии дальше, с трудом карабкаясь из пропасти. Рядом продолжала беспокойно и злобно щебетать та девушка, которой и не хватило бы смелости вмешаться, только — взвизгнуть, когда одним точным ударом владелец заведения валится на ковер той же грязью, и Деннис бегло осматривает, не переборщил ли. Нет. Жив, дышит. Всё сделано правильно — железо крови тончайшей вуалью омывает его язык. Девушка уже орет. И всё так странно, приглушенно — он не слышит точно её слов, сквозь шум и боль в его висках видится только какой-то приближенный очерк, слияние всех предложений в одно, лишь в конце — восклицание на нужных местах, патетика, драма, трагедия... Он давит ботинком его было двинувшееся сочное мясное бедро и слышит новый крик. Пора уходить. Деннис идет, пошатываясь, снова вытирает кровь. Рука с непривычки дрожит. Он не хотел — но был вынужден во имя защиты Кевина прежде всего. И эта защита как оправдание всему уже так приелась, превратилась в штамп. Деннис всё больше теряется и уже мало способен думать о том, что он на самом деле подразумевал под защитой Кевина все эти годы. Все эти годы... Они прошли, не оставив их цельными, только разломав ещё больше. Он так привык быть опорой, но у него всегда были сомнения, пожалуй, с самого начала. Он видел в себе всех демонов, вываленных наружу некрасиво, слышал все воспаленные мысли, хотелось бы верить, что принадлежащие только ему и не разносящиеся эхом в остальных головах, но он пытался следовать контролю. Контролировать себя во всех аспектах жизни, привносить хоть частицу устойчивости в их сумасшедшую жизнь. У него это получалось — раньше. Но не теперь, когда перед глазами всё кружилось и расплывалось, а нещадное жжение не давало отнять ему дрожащей руки от лица. Не сейчас, когда он шел, пошатываясь, продолжая потерянно бродить, с застрявшим глухим свистом в ушах, не признавая те места, что он перед собой отдаленно видел, с трудом стирая налипший макияж. Он снова оказался слаб, поддался какой-то из личностей. Не удержал свет. Сомневающийся. Слабый. Как слепой, не знающий, куда ткнуться. Деньги... Совсем забыл. Замаранной рукой Деннис снова полез в карман, с трудом замерев в одной позе — деньги оставались. Он выдохнул. Хоть что-то хорошее. Он попытался было вычислить посредством нерастраченных денег, кто бы это мог быть. Иные дали бы шуршащим бумажкам и монетам развеяться по ветру сразу же, не задержав их в карманах собранного Денниса, а заодно и отомстив его вечной рачительности. Но любые попытки разобраться были теперь бесполезны — возможно, личность просто не успела их растратить, хотя уже с удовольствием собиралась. Он не знал, сколько времени прошло, и запоздало пожалел, что привычные часы с его запястья пропали. Деннис с трудом двинул рукой. Ему надо, чтобы его подвезли — как можно скорее. Вернуться в город и молиться по дороге на то, что ничего ужасного не случилось. Чем больше он думал о произошедшем, тем быстрее его сердце пикировало вниз — будто внутри у него были заведены американские горки, на которых он мог поддаться и поверить обманчивому замиранию, а потом взлететь с прыгающим в крови ужасом, не замечая, какие поражающие в своей краткости промежутки пришлось ему преодолеть. Он никогда не был слаб и уязвим так, как был в периоды потерянного времени. Представить только, что собственная жизнь без твоего ведома могла стереться до нуля, всего одним движением. Это вызывало настоящую растерянность — концентрированную в своей простоте. Он подобрался к проезжей части. Какой автобус ему нужен? Мысли, не успев как следует разгореться, тлели жалкой кучкой, и он снова прикрывался рукой — не потому что за горизонтом ему светило солнце, скорее выжигающая серость тихим пластом ложилась на всю местность. Деннис подошел к стойке с расписанием, достал желтую тряпку и дрожащей рукой прошелся по запыленному стеклу. Приятное спокойствие, покалывающее в кончиках пальцев, не наступило — его сердце с каждой оглядкой назад только нарастало в ударах. Он надеялся, что той девушке не хватит смелости выбежать из кафе, а мужчине — подняться. Он, должно быть, хорошо его приложил. Написанное расплывалось перед глазами, и буквы так и не принимали ясного очертания. Паника сжимала его всё больше — он с трудом дышал. Он попытался прикрыть глаза и дозваться хоть до кого-нибудь в своей голове. Полнейшая тишина. Словно никого и не было больше. Один. Он даже времени отсюда увидеть не мог, а попросить кого-то о помощи и показательно сощуриться — об этом не было и речи. Не сейчас, когда он выглядел так... неподобающе. Деннис медленно сложил тряпку в несколько раз, сосчитал до десяти — ему не нравилось это громоздкое, проклятое десять, но ничего другого не оставалось больше. Затем он перешел на одиннадцать, не выдержав внутреннего напряжения. Он пытался остановиться хотя бы на двадцати пяти и уже не мог, цифры становились больше его, они довлели и смеялись над ним своим быстрым счетом, обманчиво давали надежду в следующем семи и восьми, а затем обрушивались окончательно в новом десятке, не принося успокоения². Успокоения больше не существовало. Пятьдесят два... Ему хотелось ударить кулаком в крепкую стену остановки и ощутить прилив боли, врезающейся в костяшки кровавыми разводами. «Аутоагрессия», — так называла это доктор Флетчер в разговорах с Барри. Счет скакал как сумасшедший, как лотерея, приближающаяся к смутному выигрышу, как цифры на автомате обезумевшего игрока — ещё, ему не хватало ещё немного. Шестьдесят восемь... Деннис называл это «заглушить мысли». Семьдесят. Кэйси сбегает из дома рано утром, когда дядя ещё спит, и утопает тенью в распыленном тумане раннего утра. Она склоняется по улицам и изредка видит сонных, вырванных из привычной жизни людей. Семьдесят один. Когда взрослые слабеют, за сильных остаются дети. Хэдвиг шмыгает носом. Мисс Патриция и мистер Деннис будут снова ругаться, но разве может быть что-то ещё хуже этого свербящего ощущения в перегородке носа и желания заплакать? Этой унизительной боли во лбу и беспомощности, от которого его не избавит мама? (Хэдвиг, у тебя нет мамы). Водяными глазами он смотрит сквозь стойку, около которой оказался, неповоротливо читает про себя — по запинающимся слогам, в своей искусной шепелявой манере. Он стирает какую-то грязь со своего лица, хмурится, и не находит подходящих карманов спортивной толстовки, чтобы уткнуть руки. Хэдвиг покачивается на ногах и тихо жужжит себе под нос. Успокаивающе. Позади него раздается гул подъезжающего автобуса. Он слепо оборачивается и идет по направлению к нему. Ноль.***
Всё похоже на сон. Долгий, измученный, приходящий только поутру. Кэйси приходит в школу почти раньше всех одноклассников — упорно пытается не зевать, растирая руками красные глаза и остается на одной из одиноких скамеек, надоедливо скрипящих в затихшем коридоре. Она откидывается назад, к стене, и прикрывает отяжелевшие глаза. Можно подумать, что сейчас всё вымерло — долгожданный апокалипсис наступил незримо для остальных. Кэйси смотрит на пустые коридоры, лишенные какого-либо звука, на эти обнаженные стены, избавленные от всякого человеческого присутствия — хрупко сгорбившихся девичьих спин, покатых мальчишеских плеч и притихших разговоров, в своем объединении нарастающих в гром. Она помнила школу такой только однажды. В Филадельфии. По всей школе был объявлен траур по Клэр и Марше. Кэйси не знает, сможет ли она когда-нибудь подумать о них отдельно — обрисовать в своем воображении маленькую веселую Клэр, что-то щебечущую о каникулах во Франции и новой машине, или Маршу, собирающую восточные украшения подобно сороке и кружащуюся на школьных дискотеках в числе первых. Сможет ли она когда-нибудь подумать о них как о живых людях, а не о размытых мертвецах, соединившихся воедино окончательно в ту роковую ночь — две подружки, не разлей вода? В тот день все были одеты в черное. Кэйси — не исключение, но она чувствовала себя белым призраком среди всех. О каждой из них зачитывали речь в отдельности, об их заслугах, об их исключительных натурах и о том, как они были молоды и как много всего их ожидало впереди. Среди зала волнами проходила дрожь. Живые ровесники слушали про себя же — вынь и вставь свое имя, представь себя мертвым, навеки застывшим в шестнадцати. Не так уж это и здорово, когда это происходит — не так это и здорово, когда они рыдают в этот день, а на следующий же снова могут ещё громче смеяться — жить и дышать. «Die young, stay pretty».³ Всё это выглядело красивым только в мечтах. Кэйси знала, что патологоанатому, осматривающему Маршу и Клэр, пришлось не так уж и сладко, а «pretty» хлюпнуло где-то в разворошенных кишках. «Live fast, 'Cause it won't last!»⁴ Вслед за привычными невеселыми воспоминаниями следовало скупое безразличие — невозможно было каждый раз до конца погружаться в это, исследовать закостенелые запахи того дня и прерывающиеся голоса. Всё обратно возвращалось в исполосованный туман Кэйси, в её слепую ширму, отделявшую от всего. «Die young, stay pretty, die young and stay pretty-y-y...» Внушающий рефрен походил на легкие шаги неподалеку; всё наполнялось живым дыханием, смехом и легким цветочным ароматом — сладкие духи, купленные на родительские деньги или подаренные парнем на третий месяц встреч и ещё несостоявшегося поцелуя. Кэйси проследила взглядом прошелестевшую платьями парочку — Эвелин и кто-то ещё. Они обернулись и посмотрели на неё как на ещё один подоконник или поставленную скамью, удивившую их только своим расположением. Эвелин, чувствовала Кэйси, задержалась бы дольше положенного, но Крис снова заговорила с ней насчет просмотренного фильма. У этой Крис были неясные, почти в неистовости стертые зацепки на руках — когда-то Крис, видно, тоже хотела умереть юной и красивой, но не смогла дойти даже до правильно располосованных вен. Боль испугала её. Кэйси отвернулась, когда Крис стала поправлять воротник теплого платья и едва не соскользнула затуманенными голубыми глазами на Кэйси — так рассчитывают заинтересованность, прячут её в обрывках фраз для чужих. Кэйси предоставила ей шанс полюбоваться собственным профилем и черными волнами волос, делая вид, что не замечает её. Она сдерживалась от усмешки, ещё не пронизанной вчерашним холодом — ей остается надеяться, что никто не видел их с Деннисом. О нем так и не было ничего слышно в школе. Скоро близился урок, на котором всё решится. Эвелин больше не пыталась заговорить с ней, но когда Крис отвернулась, посмотрев в окно, она, повторяя уже свою партию, тоже обернулась. Кэйси Кук. О таких обычно мало говорят, но много думают. Каждый — свое. И как странный оклик из другого мира, вдруг разрушивший всё святое таинство, прозвучал голос директора, оказавшегося в коридоре. Кэйси испуганно подскочила на месте и всмотрелась в его лицо, которое убегало быстрее всех слов и движений — без лишних приготовлений он повел её в кабинет, а она, чувствуя себя канатоходцем, пустилась по тонкой линии, рискуя сорваться вниз при малейшей ошибке. Лучше не смотреть под ноги. Крис и Эви зашептались в её спину, провожая взглядами.***
Она старается предугадать причину и удержать равновесие на входе в его кабинет. Он не выглядит злым и уж тем более пугающим, но его торопливость, какое-то даже равнодушие к зашедшей мисс Кук заставляет её замереть и ощутить, как всё стынет в ожидании — холодеет. Взгляду трудно справиться с нужным направлением — из-под заиндевевшей оболочки он следует плавно, старается быть внимательным. Ничего примечательного. И никакого, конечно, хомячка в клетке вместо террариума. Грамоты на стенах, небольшой бардак на столе, не подошедший галстук на спинке стула и скинутый на старую софу недавно приобретенный чемодан. Кэйси не успевает взглянуть на потолок — в расстоянии вытянутой ладони она прекращает на «кхм, Кэйси» и смотрит на директора. На нем застывают большие внимательные глаза, преждевременно опустошенные — они отражают всё, что вокруг, но не раскрывают в карих, кажущихся черными отсюда линиях истинности того, что внутри. Она смущает Уорда — он спешно садится за стол и приглашает сделать её то же самое. Вряд ли она находится здесь и сейчас, но всего спустя несколько секунд в повторяющемся отвлечении на документы, он забывает об этом и уже безразлично, торопясь и скользя своим мокрым взглядом скорее по её теряющимся очертаниям, чем по ней самой, говорит о том, что и хотел — не так быстро нанизывая на нити подходящие слова и что-то мягко сотрясая в своих руках. Кэйси смотрит, как его плотные руки, сцепившиеся в замок, не могут устоять, подушечками отбивая ритм. — Твой дядя, Кэйси... Громкий, быстро проходящий стук по стулу, непонятно откуда взявшийся — когда мистер Уорд оборачивается, Кэйси сидит всё так же спокойно. Даже спину держит ровно. Уорд ещё раз отбивает последовательный ритм — он не оседает надоедливым стуком в ушах, приглушаясь в его мягкой коже, среди смыкающихся костяшек. Он близок к тому, чтобы забыть новость, которую должен рассказать, и поэтому хмурится ещё на полсекунды — отводит взгляд в пустоту. Не так уж просто быть участливым. Его рот слегка приоткрыт, губы так и зависают в пространстве — выброшенная на берег рыба, лишившаяся воздуха. — Я всё понимаю и соболезную, — он говорит так, словно держит в своем рту не слова, а дольки лимона — немолодое лицо горчит и морщинится ещё больше. Кэйси резко выдыхает, забирая у директора эту возможность. Длинные паузы в словах, осенняя гниль в зеленых островках навсегда ушедшего лета. «Кэйси, в следующем году мы обязательно отправимся туда!» Томик северных сказок приземляется на папины ладони, такие большие, теплые. Возврат — заевшая кнопка, не дающая ей увидеть прошлое хотя бы мельком, то самое прошлое. «Это семейный недуг. Мой папа тоже умер — точно так же. От инфаркта. Главное — не волнуйся, я о тебе позабочусь. Скажи... Ты ведь будешь хорошей девочкой? Я в этом даже не сомневаюсь». Всё уносит ветер, оставляет звоном лишь это частое во встречах с дальними родственниками «это семейный недуг». Теперь не придется даже закутываться в черное. Она хочет вдохнуть ещё крепче, удостовериться, но не хватает запаса в легких — они сжимаются под агрессивностью её напора, выдают тихий хрип. Кэйси не станцует на его могиле, зато может прийти и однажды вместо цветов принести плевок в его прогнившую голову. Он заслужил бы это сполна, но она никогда не станет этого делать. Она избавит его от себя до конца, где-то на южном побережье высыплет его прах. В легкой нереальной дымке глаза закрываются, бескостным становится тело, бессловесными — мысли, истекая прозрачной рекой разума. — Твой дядя рассказал мне... Медленный удар по воде, расходящийся кругами. Под закованной рябью не воображаемый утопленник больше, но не менее грузная омертвевшая надежда. Кэйси за такое гореть бы в аду, но она раскрывает глаза райским проблеском сознания. — Твоя мама, Кэйси... Сожалею... — его руки, сцепленные в замок, начинают ритмично и глухо отбиваться по столу, — и понимаю... — слова такие вязкие в его рту, непоследовательные, усталые в своем правильном подборе — сочувствовать так трудно. Невозможно для мистера Уорда. — О годовщине смерти, — сбивчиво продолжает он, наверняка уже желая самому себе петли на шее. Тогда бы не приходилось ничего говорить. — Я понимаю, это важная дата. Дядя заберет тебя после алгебры. Её мама не умерла осенью, хочет сказать Кэйси, но осторожность догадливой лани останавливает, пока выбежавший олень бросается под колеса автомобиля. Дядя Джон ещё не знает своего хруста костей, и Кэйси обязательно ему подскажет, как лучше лечь на размытой дождями дороге. Сейчас ей остается сжимать руки на своих разбитых коленях и ожидать ещё одного известия, что прилетит обухом по голове. Но мистер Уорд бездельно отвлекается — он не собирается ничего ей сказать больше, главная новость окончена, и, тем не менее, по своей спешной привычке он отыскивает какую-то зацепку, чувствует незаконченность разговора и потерянность Кэйси (ребенка надо поддержать в такую трудную минуту), снова возвращает к себе ответственность взрослого. — Ты знаешь, Кэйси, у нас есть психолог, и если однажды тебе понадобится помощь... Поговорить, вспомнить... — Спасибо, мистер Уорд, — она хлестко обрывает его и поднимается с кожаного кресла самоуверенно, из-за чего директор должен растеряться, а ещё лучше — назначить меру наказания, но он обходится облегченным вздохом, возвращается в свой прежний мир, где можно быть торопливым и бесчувственным, спешно прощается с Кэйси и захлопывает дверь. Алгебра. Отличный повод умереть и обвинить во всем несовершенную систему образования. Кэйси неуместно и смазано улыбается своим прыгучим мыслям, идя рука об руку с неприятными воспоминаниями, прислушиваясь к их монотонному скрипу. У дяди не осталось ничего святого, если он пользуется такими грязными приемами. Кэйси думает: может, у них это такое мерзко-наследственное, червяк в её ДНК от дядюшки? Ведь она тоже оставила одного человека с диким, должно быть, чувством опустошенности, соизмеримым только с её. А ещё посмеялась над ним извращенным способом, случайным, подвернувшимся — как и измененная дата смерти от дяди (он прекрасно знает и помнит, он был там), только вместо гроба нынче — косметичка. И неважно, что Мэри попросила её сама. Кэйси любезно предоставила ей это, однажды дойдет и до гроба — в лесу для Кевина Крамба, что уместится наконец в одного, ещё стоит монолитом дерево. Или валится рядом, если он так и не найдет дороги обратно.***
Автобус убаюкивает Хэдвига не хуже колыбельной, возвращающей в детство. Перед глазами пробегают ряды деревьев, сменяются несмелыми домами. Он только фыркает, когда какие-то люди в упор смотрят на него, и чувствует неприятное покалывание беспомощности, пока кто-то из них тихо и случайно смеется. Уперев руки в карманы брюк Денниса, он хмурится неумело, обидчиво, и кидает на них злостный затравленный взгляд. Они осекаются в своем смехе. Он снова начинает что-то еле слышно напевать себе под нос, возвращаясь в одиночество тишины, забывая о всяком следе произошедшего. В животе скребется и урчит — хочется есть. И не пил он, кажется, давно. Хэдвиг скучающе приваливается ближе к запыленному стеклу автобуса, не отражая больше в своих глазах то, что перед ним проносится. Он вспоминает об обещании мисс Патриции купить ему приставку, о том, что его новый угол в их общем тесном доме ему совсем не нравится. Хэдвигу хочется вернуться в Филадельфию. Там всё было хорошо. Когда-то. Из черни домов, запыленных асфальтов и осенних листьев ему вспоминается лицо Кэйси — не тронутое, напуганное лицо. Лгунья. В Хэдвиге вспыхивает злость, зажженная спичкой, меняется выражение утомленных детских глаз. Он поджимает губы. Что-нибудь придумает, обязательно. Сейчас с неудовольствием ему приходится отдавать свет Деннису — мисс Патриция говорит, что он уже достаточной взрослый, чтобы нести обязательства, правда, милый? Ты ведь не хочешь снова уснуть, как Кевин? Он дергается на месте, хотя совсем не хочет уходить, как прикованный к мультфильму с кассеты на старом телевизоре или увлеченный игрой. Это пока, обидчиво обещает Хэдвиг. Когда-нибудь он снова сможет отбирать свет, шепчет он про себя, его суперспособность вернется... Ему надо подождать немного. И если у Хэдвига нет мамы — успокаивать приходится тоже себя самому. Он сдерживает постыдные слезы и уходит с места, но полоснувшая по глазам Кэйси так и остается у него в мыслях.***
Его нет, и Кэйси не может поверить своим глазами, что всё это — правда. Перед ней стоит флегматичная дама, которая предпочла бы скорее сон, чем пробегающие в полутьме цифры, миссис Смит, кажется — банальнее портрет не нарисуешь. Смотря на неё, невозможно было зацепиться за что-то определенное, она говорила последовательно и спокойно, её внешность ничем не отличалась, и выделиться она могла только своим убивающим спокойствием. Им ничего не сказали про Денниса, а она не спросила у мистера Уорда — со стороны Кэйси было подозрительно делать вообще любой шаг по направлению к этому. Всю иллюзию того, что Денниса и не было, не существовало в пределах этого городка вовсе, нарушали лишь одноклассницы, которые тихо разговаривали про его внезапную пропажу, и Кук каждый раз ограждала себя от того, чтобы прислушиваться. Она морщилась, не желанно улавливая вырванные слова из их общего разговора. «Странно это, правда?» «Обычно предупреждают». Рада ли она? Возможна ли вообще радость в её случае? Обманчивое спокойствие, крайне осторожное, готовое пропасть в любой момент, исчезнуть на цыпочках за углом. Кэйси не верит, что это точно конец, но подбирается к удовлетворяющему чувству цельности — она сопротивлялась, и когда они заведут в полиции на неё новые документы, пусть напишут это в характеристике жертвы. Пусть скажут, что она пыталась бороться. И была так молода — добавят они, найдя её тело в очередном подвале. Кажется, у неё просто не получается мыслить в позитивном ключе, как остро бы подметили знающие люди. Если бы удалось самой закопать Денниса — остался бы пахнущий свежей землей страх, что у него и оттуда получится вылезти, перевоплотившись в того, кто отлично поднаторел в разбивании гробов окровавленными кулаками. И это всё крайне забавно в своей нелепости, если всё представлять как замызганный комикс, а не реальность, преследующую её по пятам. Не как её жизнь и повседневность, душащую всё сильнее с каждой такой мыслью. Когда она поднимается с места, ожидая хотя бы теперь самого худшего, ничего не происходит. Она спокойно выходит из школы, не натыкаясь на его призрак, останавливается на ступеньках и смотрит на машину дяди, не обманываясь хотя бы в том, что этого ей удастся избежать. Его расплывчатый взгляд через автомобильное стекло сам несет её ноги к заднему сидению, и она открывает дверцу. — Не сюда, Кэйси. Садись на переднее. Кэйси не может разобрать, что с его голосом — звучит ли он злостно или спокойно, и осторожно пересаживается на переднее сидение. Его тяжелая рука тут же задевает её колено и исчезает. Кэйси мельком оглядывается на него и молчит, хотя хочет расцарапать его лицо хотя бы за то, что он напомнил ей о матери. Она молчит. И выжидает. Дядя включает радио, как будто вот так, в порядке вещей — ехать вместе как прежде, слушая не относящиеся к их жизни песни, завывающие электронным голосом о давно потерянной любви в таких же девяностых. Кэйси хочет, чтобы они куда-нибудь врезались, и он получил черепно-мозговую травму за свое тихое хриплое дыхание, неуместность его молчания и поведения. Но всё идет как прежде — и, может, именно поэтому ей становится страшнее всего на свете.