***
Кэйси смотрит. Как чужие руки открывают машину. Двери дома. Включают свет. Как берутся за журнал, лежащий на кухонном столе, и глянцевым оборотом в тишине проходятся по покрытию. Дядя Джон отрешенно рассматривает загорелую девушку в купальнике на обложке. Это не возбуждает его. Кэйси не дышит. Кэйси, которой было сказано остаться здесь. Она надеется, что он вечно будет стоять над журналом, пробежится глазами в скучном упоении по интервью, обслюнявит пальцы и перевернет сухие страницы дальше, натыкаясь на расписание телепередач, ища заветный футбол или тот унылый канал с рыбалкой, который почему-то пропал с их телевизора. В крайнем случае остается охота с гордыми лицами мужчин и беспомощными тушами животных в их руках — зачастую таких маленьких и неспособных дать отпор человеку с ружьем, что смехотворно верить в победу над природой. Тогда она уйдет молча, оставив его и не потревожив больше своей тишиной. Но дядя Джон даже не открывает журнала. Он поднимает взгляд — по-прежнему нечитаемый. Возможно, охота на ланей всё-таки научила его кое-чему. Скрытию опаски в своих глазах, перенимающих черную пелену их невинности, медлительности и мелодичности направляемых к ней шагов — они так и говорят: смотри, не бойся. У меня даже нет ружья. Его руки свободно свисают, а когда он оказывается ближе — вытягиваются почти во всю длину, показывая, что он не сберег винтовки. — Пойдем в гостиную. Кэйси не смогла бы отказать ему — он надвигался как огромная скала, угрожающая обвалиться на неё лавиной и сместить к самому краю, так что она послушно отступила, делая вид, что верит его осторожной интонации и тому, что эти огромные зачерствевшие руки не причинят ей боли, если она сама того не захочет. В гостиной было до одурения тихо. Странно — весь последующий вечер Кэйси откладывала в своей голове заботливыми кадрами, раскладывала словно по полочкам. Она не помнила цельной картины. Вырванные ощущения, ладони, с трудом не сжимающиеся на сомкнутых вместе коленях, и неуютный диван, где она близится сесть к углу. Свет едва подрагивал, как будто у него перехватило дыхание. Дядя не спешил сесть, он весь озарялся и плыл под этой дрожащей оранжевой лампой как гигант, направляющий волну за волной. Кэйси штормило. Ей хотелось прекратить дышать — оборвать и свет над ними. — Знаешь, Кэйси, — он устроился рядом, и диван под ними прогнулся. Она вздрогнула. — Всё это не очень-то хорошо, — дядя деловито причмокнул губами. Его неслучайный ласковый голос на первый взгляд не сочетался с задумчивой хмуростью, но он излишне старался, до сих пор обращался с ней как с ребенком. Весь его вид на самом деле говорил о том, что Кэйси под силу избавить дядю от несмелых остатков насупленности — детям ведь не нравятся, когда взрослые злятся. Он хранил в своих добродушных глазах обещание, если Кэйси будет вести себя хорошо. Прошло всего три дня. Ей удалось избегать его ровно столько. Она смотрела впереди себя, не замечая ничего. — То, как мы общаемся друг с другом, — он хмыкнул и выдержал ещё одну паузу — его взгляд сосредоточенно и близко проскользнул по ней, подобно гадкому слизняку. Как будто их вина была равноценна, и они оба что-то с сожалением упустили. Кэйси не сожалела — глотая вынужденное молчание, она чуть поджимала губы. — Мы ведь семья. Это слово — грязная пощечина на её постыдно загорающейся щеке. Оно звенит ещё несколько секунд спустя, обвиняющая подоплека в нем излишне легко угадывается — дядя тычет её в этот ужасный факт, а не выстраивает тут между ними доверительную связь, как могло бы показаться, если бы она его не знала эти мучительные семнадцать лет. Это не семья, а чистая иерархия, естественные законы джунглей — слабые особи подчиняются сильным, иначе покидают стаю на верную смерть. — А ты опять перестала делать то, о чем мы договаривались, — он неодобряюще повел головой. Его рука гирей вжалась в её плечо. Кэйси так и не обернулась, едко сморгнув с глаз слезливую пелену. — Я ведь не прошу ничего сложного, верно? — дядя говорил о каждодневном удовольствии лицезреть его лицо, вдыхать спертый запах автомобильного салона и поддерживать нелепые, рушащиеся на каждом осторожном повороте разговоры. Их игра в нормальную жизнь — обычные повседневные отношения дяди и племянницы. Кэйси было невесело в них играть. Как и во все его игры. От них за версту несло животной неповоротливостью, неумелостью инстинктивного психолога, манипулятора по своей природе. Дяде даже не надо было учиться, чтобы суметь вжиться в шкуру охотника, преследующего свою цель по пятам — косыми медвежьими шагами, простыми, но действенными методами. Он не придумывал изощренные ловушки, предпочитал хватать жертву своими же голыми руками. — Ты меня понимаешь? — его выдох вцепился в её лицо. Рука на плече, призывая к ответу, потяжелела. Дядя нагнулся ближе, высматривая что-то живое в её лице, чтобы прикончить это разом. Отшвырнуть его руку и убежать, забаррикадировать дверь — выскочить в окно, возможно? Смешно. Она чувствовала себя тряпичной куклой в его руках, которая не может ничего сделать, и её легкие тканевые конечности так легко гнутся и поддаются, не оказывая сопротивления. Кэйси с трудом понимала, что это тело ещё принадлежит ей — рядом с дядей оно всегда становилось позорно безвольным. Это то, чему ты учишься, чтобы не получить ещё больше боли. — Я не буду с тобой сюсюкаться, Кэйси, — он шепнул ей на ухо, и она прикрыла глаза, — если ты собираешься себя так вести. Угроза в его голосе прочитывалась вполне ясно. К этой руке может прибавиться вторая, хватка станет стальной — омертвевшей. — Вести себя — как? Впервые она за всё время одностороннего разговора что-то произнесла, и собственный голос показался ей хрупким и слабым — сплошная натянутая струна, готовая лопнуть от неправильной перемены пальцев. Она всё ещё не смотрела на него, и после сказанного ей пришлось крепче прижаться спиной к обивке дивана. Дядя оттолкнул её назад и поднялся. — Посмотри на меня, — потребовал он, и её застекленевший взгляд тут же поднялся без всякого интереса. — Ты серьезно не понимаешь? — он приблизил свое лицо к её вновь, добавляя прежнюю надоевшую угрозу между ними. Дядя норовил прикоснуться, но пока что этого не делал. — Я только хотела сказать, — приняла она последнюю бесполезную попытку, не подаваясь вперед и говоря на том же пониженном тоне, — что необязательно отвозить меня в школу. Я отнимаю у тебя время по пути на работу — к чему это? Я могу добираться сама. Она замолкла и ощутила вязкость тишины на губах. Всё застыло. Наконец замерла и перестала дрожать лампа, облачившись в единый тусклый свет. Дядя и его трата времени никогда не интересовали её, но она должна была заострить на этом внимание — выразить неискреннюю заботу о его делах. Обычно дяде Джону это нравилось. Теперь же его лицо в миг посерело. Как-то постарело, опустилось — как будто за его спиной скакал долгожданный полицейский конвой. Кэйси хотела отшатнуться или хотя бы кинуть что-то ему в лицо, чтобы эта маска на нем разбилась. Он долго на неё смотрел этим непроницаемым взглядом, своими пустыми прорезями в маске. Потом рассмеялся — очень тихо, не по-залихватски, как обычно он это делал, вдаривая кулаком по столу и обнажая зубы среди бороды. — Так и знал, что у тебя кто-то есть, — он продолжал посмеиваться, и морщинки собирались около его глаз веером старых вмятин. Все слова прекратили свое движение. У Кэйси под переливы его смеха встряло что-то в горле. Страх. Недоумение. Он смеялся, радуясь её озадаченности ещё больше. Казалось, его хриплые связки скоро не выдержат этого тихого напора, и он совсем потеряет голос. Этого не случилось — смех постепенно затих, упал, рухнул с его лица, губы и глаза даже не хранили и отпечатка прошлого веселья, как это обычно бывало. Он весь задубел. — Шлюха. Последнее он произнес без улыбки, и Кэйси хотелось нервно засмеяться в ответ, приняв это всё за розыгрыш. Что? Она выдохнула. Оправдываться даже было не за что — дядя словно увидел кого-то другого, настолько его глаза стали ищущими и пустыми, и было бы приятно думать, что всё это ей показалось. Как и его рука, готовящаяся занести удар, которую он медленно опустил в тяжелой задумчивости и наконец отошел от Кэйси. Она думала — вот, сейчас. Сейчас всё прекратится. Он повернулся спиной и только тогда заговорил, проделывая какие-то манипуляции с охлажденной банкой. Кэйси видела всё в небывалой четкости, но внутри всё скручивалось, шаталось, как будто она шла по плавучему пирсу, смотрела на различимые маленькие парусники, медленно вышагивающие по воде, даже голову могла запрокинуть и в формах причудливых облаков увидеть животных, но чувство было такое — ещё немного, и она провалится. Этот пирс оглушительно рухнет, напоследок подарив ей тошноту. — Но чего ещё я мог ожидать, — сетовал Джон, пробуя первый глоток пива, — вы ведь все такие. Вырастаете и превращаетесь в шлюх. Есть такие слова, которые нельзя говорить некоторым людям. Как, например, если к вам забрался в дом вор, вряд ли стоит сообщать ему про тот облепленный наклейками комод в спальне, в котором вы прячете пистолет. Так вот — Кэйси сейчас дала ему пистолет и право первого выстрела. — А что ещё мог бы сказать педофил вроде тебя? Возможно, она даже усмехнулась. Эта злость вышла быстрее обдумывания — язвительность, горчащая на кончике её языка. Ей надо было как минимум забиться в эпилептическом припадке, чтобы спасти себя, но она продолжала сидеть на месте и смотреть на него в упор. — Что ты сказала? Он давал ей жалкую попытку оправдаться своим грозным видом и невинным переспрашиванием. — Не притворяйся глухим. Они смотрели друг на друга целую вечность, и эта вечность медленно накренялась и падала. Время возвращалось. Они были связаны — как прокаженные, как дикие, неприрученные звери. Просто одному из них не хватило смелости сожрать другого до костей, вот и вся зависимость. Он не так уж и часто видел Кэйси такой, чтобы молча проглотить дерзость. Иногда в ней это проскакивало, покорность с полной сменой на жуткую некрасивую сопротивляемость, но он достаточно быстро подавлял всё это в ней, помещая её в обратную инфантильность пятилетней девочки, доверчиво расстегивающей свою походную куртку, пока лес дышал на них прохладой утра и замораживал всё остальное: мораль, спящего отца в палатке неподалеку и её маленькие ладони. Только не теперь, когда она взбесила его, даже не принялась отрицать им сказанное, не плакала и не обвивалась около его ног. О, он мог бы ей простить — если не поверить, то простить. Ей надо было просто заплакать и быть послушной. Гребанная выросшая Кэйси Кук не могла справиться даже с такой легкой задачкой. Детской задачкой. Он кинулся на неё мгновенно — потянул за волосы и явно хотел сделать больнее, но, как всегда, побаивался оставлять следы. Его хватило только на то, чтобы поднять её, покружить с ней по гостиной в чем-то, напоминающим истеричный танец с неподатливой партнершей, и кинуть в другой конец дивана. Она скрючилась в одной позе, но не вызвала у него этим жалости. Джон подошел и присмотрелся, закрыв её своей тенью. Она подняла на него залитые яростью и бессилием глаза — долгожданные слезы сделали их ярче, чернота в них полопалась на цвет, и все эти слезы покатились в её сипло дышащий рот, открытый и всхлипывающий. Тогда он понял — это было то самое. То, что возбуждало его. Он развернулся и отошел. Плечи приятно покалывало, дышать становилось самую малость труднее. — Разденься. Тихое и хриплое слово пронеслось над ними. Кэйси хотелось податься вперед и переспросить, но слезы уже защекотали её лицо, быстро сбегая вниз. Она всё поняла. Банка с пивом царапнула стол — дядя поднял её неслушающейся рукой, сделал ещё пару глотков в освежающей тишине. Он медленно вытер рот тыльной стороной ладони, выдыхая. Стало хорошо. В голове поселился туман. Всё хотелось делать неспешно, никуда не торопиться под теплой пеленой, укрывшей его. Дядя Джон обернулся не сразу, а когда сделал это, взгляд его ещё несколько минут был отрешенным. Она подсчитала, сколько раз он моргнул. Ничего не изменилось. — Разденься, — повторил он мутным голосом. Она пыталась остановить дрожь и подняться, но бедро ныло от ушиба, и ей хотелось бить руками об пол и выплакать всё, без остатка. Её постоянно сдерживало напряжение, свернувшееся немилой привычкой в районе ребер — сгибающая её пополам трагедия. Кэйси так ничего и не сделала. Вскоре она перестала ощущать собственный вес — руки дяди подхватили её. Он спросил её что-то ещё, и она уже не отвечала. Кэйси больше не позволяла себе прожить эту ситуацию до конца — как и всегда бывало в таких случаях, она отстранилась. Все прикосновения сопровождал такой безжизненный холод, как будто она уже умерла. А может, она и умерла. В подвале у Денниса, год назад. На её плечи обрушились его руки, и она представила себе четыре абсолютно тихие стены, иллюзию нехватки воздуха и согревающее одиночество. Ей хотелось оглохнуть, ослепнуть и больше не существовать. Дядя снял с неё кофту с просторной футболкой, и она забывчиво заплакала снова, не зная, как это вправду делается. Она чувствовала себя грязной, и он подтверждал это. Сломанной преждевременно. Когда её нога уперлась в его плотный живот, он неопределенно застонал. Она по-прежнему пыталась ощущать себя живой — хотя всё это было вынужденно. Неестественно. Он всё равно бы ничего не мог сделать. Он — проклятый, хранящий внутри Кэйси этот образ беззащитной племянницы, детской невинности, которая навсегда была испорчена. Дядя отстранился, и она осела на диване, сгорбив плечи. Слезы кончились уж как-то слишком быстро. — Это ничего не меняет, — хрипло проговорил он. Желание тотального контроля, несмотря на пропасть, взрыхленную между ними, никуда не собиралось исчезать. Обезопасить себя? Удержать её? Джон с заядлой яростью мог бы сейчас разве что вбить её в диван, но не стал этого делать. Прежняя слабость навалилась на него. Он обошелся единственным ударом, от которого она вздрогнула и замерла. Стало так тихо, что хотелось смеяться, разрывая эти звуки, скопившиеся в одну зудящую волну тишины. Когда дядя Джон повернулся к ней спиной, она последовательно воткнула в него ненавистные взгляды, каким он не смог бы придать значения. Могла ли она сейчас кинуться и убить его, рассказывая с хладнокровием выдуманную историю приехавшим на место события полицейским, тем, кого она вызовет сама? Кэйси часто об этом думала. Даже знала ответ на столь животрепещущий вопрос. Нет, не смогла бы — и это так просто и очевидно, что хочется выблевать из себя всё нутро, пронизанное понятиями «хорошего» и «плохого», несмотря на то, что произошло с ней давным-давно, о чем всегда молчали светлые мозаичные окна в церкви, в которую её водил папа, и открещивалось его беззаботной улыбкой в свете дня. Одни глаза веяли печалью, но не о ней — одной из его немногочисленных радостей. Кэйси медленно и бесшумно поднялась с места. — Останься, — не оборачиваясь, глубоким голосом сказал дядя. В этом не было мольбы или даже просьбы. Он развернулся неохотно, предупреждая её побег из гостиной. — Сядь. Смешно ли, а ведь где-то, из открытой кухни, снова начала доноситься музыка — та самая песня, которую они слышали на радио, когда ехали домой. Кэйси уловила её отголоски. — Нет. Твердое, несокрушимое, не подходящее к хрупкости её тела. Кэйси улыбнулась — из одного только сочившегося наружу яда и боли, развернулась и пошла. Она подняла кофту и футболку с пола, бережно прижимая их к груди. Она навсегда запомнила этот глухой стук, последовавший за её словами.***
Когда он вернулся обратно в школу, каждое лицо здесь хранило отпечаток дружелюбия и легкого удивления. По добродушному приветствию охранника он понял, что дела обстоят не настолько ужасно, насколько он предполагал, а мистер Уорд даже с внимательностью выслушал его историю о том, как он решил выехать за город, во время поездки ему стало плохо, и вскоре он оказался в ближайшей новенькой больнице, о существовании которой Уорд, конечно, не имел никакого понятия и поэтому опасливо прищурился. Деннис подготовился буквально ко всему и даже продемонстрировал ему визитку, которую Уорд отстраненно испробовал в своих пальцах. Он очень извинялся. Говорил, что спешил в школу как можно скорее, не знал, как так получилось, возможно, на его здоровье повлияли те ночи, которые он вынужденно провел за документацией... В глазах Уорда блеснуло с таким трудом вытащенное понимание. Он вернул ему визитку обратно. И хоть он, конечно, не хотел попадать в больницу, то случилось без его ведома — потерял сознание, представляете, мистер Уорд? Его заметил другой водитель. Очнулся он уже в палате. Ужасно, мистер Уорд. Хорошо, что не влетел куда-нибудь, успел остановить машину и остаться на обочине, а ведь мог бы и разбиться. Деннис умел выглядеть участливым, когда того хотел. Лицо его разбилось, оживилось в эти моменты — потеряло нахмуренность. Это подкупало людей, даже таких, отстраненных и подмечающих только пылинки на своем пиджаке. В этот раз Уорд их не подметил, и Деннис сжал от напряжения челюсти — его нервировал столь близкий контакт, возможность наблюдать дрожащую от дыхания плотную шею. Деннис не любил настолько сокращать расстояние между ним и другими людьми. — Вовсе не стоит сидеть ночами над бумагами, Деннис, — улыбка Уорда должна была выйти располагающей, но получилась язвительной. Ещё это фамильярное обращение. Денниса передернуло — внутренне. — Но я понимаю, — растянул он слова, — ужасно, — Уорд заметил это вскользь как ещё одну досадную неприятность — словно он вышел из дома и забыл надеть один из ботинок. — Надеюсь, такого не повторится, — он многозначительно кивнул, хотя как пожурил его за неосторожность — это читалось в каждой морщинке. — Берегите себя, Деннис, — вымученно, но с попыткой на искренность. Деннис это запомнит. В последние дни мистеру Уорду приходилось слишком много сочувствовать, и это уже переходило в раздражение. Уорд расстался с ним по всем приличиям, больше не задерживая. Деннис с удовольствием выскользнул оттуда. По крайней мере, он думал, что будет сложнее. Будь он на месте директора, он обязательно проверил бы всё досконально — в том числе и нахождение данного пациента в стенах новой больницы, которого, конечно, там никогда не было. Но зато был Хэдвиг, который совал в карманы что попало, в том числе и найденную на автобусном сидении визитку, кем-то потерянную, и всё так в миг легко сложилось — даже без кропотливого поиска информации и паранойи раскрытия. Он вышел и снова ожил, вспоминая. Все формальности были уже позади. Деннис, как одержимый, искал её лица среди этих одинаковых школьниц, сгнивших нимфеток, возведших свою юность в культ — заприметив знакомое лицо учителя, они тоже начали оглядываться, но выдавали себя молниеносным поворотом головы назад. Слишком очевидно и неопытно. Какая-то из их стайки, неразличимый, сливающийся со всеми мотылек, подлетел к нему, как к выжигающему свету, и что-то смущенно спросил её голос, похожий скорее на шелест. Низкий, неторопливый. Деннису пришлось склонить голову, чтобы посмотреть на неё. Она могла бы быть даже красива, если бы не пробуждала в нем отвратительное напоминание. Зверь, как готовый сорваться с хозяйской цепи, удовлетворенно зарычал. Она даже уточнила, что они скучали, невпопад и сбиваясь. Её звали Крис, как помнил Деннис. Она смотрела на него жадно, потом вспоминала и отводила взгляд, и это можно было даже принять за флирт, если бы Деннис хоть что-нибудь ещё в этом смыслил. Деннис не улыбнулся ей, как сделал бы любой другой учитель, которому признаются столь трепетно, и именно это отразилось в её глазах печальным восторгом, таким неправильным интересом. Она ещё раз дотянула свои рукава до запястий, посмотрела на него долго и убежала к своей стайке девиц, унесшихся из этого коридора быстрее. Он уже не услышит, как они будут обсуждать его и как уставятся на Крис, осмелившуюся подойти — сердце каждой будет биться от этой капли адреналина. Ещё одна сумасбродная школьная история, которую они будут вспоминать спустя много лет. Если, конечно, не умрут молодыми, как того хотели. Но Кэйси среди них по-прежнему не было. В этом не было ничего удивительного — она по-прежнему оставалась девочкой-изгоем, девочкой-случаем. Случайно похищенная вместе с остальными двумя девушками на парковке, случайно узнавшая с раннего детства, что значит быть настоящим охотником. Точно так же, следуя заветам, она должна была понимать, что глупо попадаться на глаза тому, кто мог бы тебя растерзать, даже в гипотетическом случае. Увидев её в коридоре отколовшейся частицей от остального прайда, Деннис понял, что она не скрывалась от него и даже не предполагала, что увидит его снова. Как это было странно. Она растерянно взглянула на него, пряча безнадежность на дне своих черных глаз. Он почувствовал холод. Иногда есть то, что понимаешь без слов. Это был приговор. Школьные стены, как картонные, сейчас должны были рухнуть, но они устояли, как и все разрисованные, мельтешащие фигурки. Она хотела сбежать ещё до урока, но не успела. За какой-то глупостью к ней вновь обратилась Эвелин, и Кэйси запоздало на неё отреагировала, поняв, что этот глупый обманный маневр — случайный со стороны Эвелин, но как будто фатальный от Денниса, только что свел её в пропасть. Она снова оказалась в капкане. Так думала Кэйси.***
Он не отреагировал на неё, не сказал задержаться у него в кабинете. Могла ли она дышать после такого? Задуманный, спроектированный уже в воображении Кэйси капкан как будто начал чудесным образом отпускать её. Деннис не помнит? Забыл? Или ему рассказала всё Мэри? Дверь захлопнулась. Он остался там. Лицо Эвелин снова промелькнуло перед ней. Летящая, улыбчивая Эвелин. Её саму — жгло как огнем, мысли разбухали, мешали осознавать реальность перед ней. — Может, ты хочешь прогуляться? Меньше всего на свете Кэйси сейчас хотела бы притворяться. Ей хотелось вцепиться в Эвелин и умолять поверить в то, что она — жертва похищения, а их учитель — тот, кто может снова лишить её свободы, рассказать, что и дом ей вовсе не дом, а дядя — главный кошмар её жизни, человек, с которым она вынуждена была провести столько лет. Эта теплая улыбка и обращенный на неё взгляд просто так, без всякого обязательства, сейчас были отданы ей одной с таким великодушием, что хоть однажды за всё время Кэйси готова была просить спасения, помощи, протянутой руки — всё что угодно, чтобы не сойти с ума. Куда крепче были стены её собственной психологической тюрьмы по сравнению с теми, что сейчас давили на неё «вторым домом». Как можно было поверить, что всё это правда, если она так и ни разу не проговорила этого вслух? Может, она всё это выдумала? Приукрасила? Может, она и виновата во всем, что происходит с ней? Дядя не раз говорил ей прямо, что всё происходящее — лишь разумная реакция на её собственное поведение. Справедливый ответ мира. Кэйси согласилась, но вовсе не для того, чтобы тут же погребсти Эвелин под тяжестью собственного признания. Ещё одна осточертевшая игра — задержаться, чтобы не вернуться домой вовремя. Порой вся жизнь напоминала карусель, с которой её, несмотря на глотаемые крики и страх в глазах, не снимали, и всё кружилось, не переставало ускоряться: неправдоподобная тошнота катила к горлу, к глазам, она заполняла её до конца, чтобы Кэйси крепче, до краснеющих судорогой пальцев вцеплялась в холодное железо. И даже не посмела бы отказаться. Если всем весело, ей тоже должно быть весело. Они почти не разговаривали с Эвелин, когда вышли на улицу. Всё, о чем Кэйси могла думать, это то, что он не последовал за ней. С неловкостью ужасных жонглеров они цеплялись за первые попавшиеся темы, упускали их, не умея найти в друг друге заинтересованность, и вновь принимались обсуждать то, что мгновенно приходило им в голову и даже не подвергалось обработке сознания. Это тоже было неестественно. Эвелин была слишком участлива. Кэйси пыталась перекрыть свою отстраненность и не могла до конца с нею расправиться. Они обе уже успели пожалеть, что решили прогуляться и, кажется, рады были расстаться, хоть Эвелин на прощание и спросила, всё ли у Кэйси в порядке. Если можно быть не в порядке, то она на самой низшей границе, в преддверии отчаяния, в собственной клетке кошмара. Поэтому Кэйси ответила ей — да. Всё в полном порядке. Повторять это несколько раз на дню — и, возможно, мир всё-таки приобретет размытые очертания порядка. Что-то вроде горького лекарства, которое необходимо принять ради своего будущего здоровья. Дядя посмотрел на неё с ненавистью, когда они встретились в гостиной. Она снова вернулась поздно. Нарушила все условия того, о чем они договаривались вчера. Прежний хаос ощущался до щекотки в пальцах, звона в ушах и этой сладкой, безобразно ноющей боли в лодыжках, из-за которой оказываешься не способен бежать. Всё было чудесно. Она любила этот мир, этих людей. Отстояв свое право на свободное передвижение исключительно на сегодня, она, разбитая, лежала в кровати и не бежала в полицию. Случайные синяки на ней только готовились расцветать. Дядя оставил её надолго. Она не думала, что не может даже двинуться, слабость — это всегда очевидно. Сорванные связки забавно першили в горле — как если бы она наполнила свой рот бабочками, умирающими внутри неё быстрее, чем в любой стеклянной банке. Она думала исключительно о Деннисе, и это заставляло её сжиматься на кровати ещё больше, как будто она могла зажмуриться и исчезнуть. Это было ненормально. Всё безобразно повторялось — как если бы это не имело ни начала, ни конца. Кэйси вспомнила о пистолете, что был у дяди в спальне. Она до последнего уверяла себя, что не способна на это. Несколько дней она упорно думала об этом. Как и о Деннисе, который словно забыл о её существовании. Это должно было пугать? Радовать? Всё это проходило уже как через туман. В особенно, ненормально холодную пятницу (телевизор бормотал о пятидесяти градусах по Фаренгейту¹) она прижимала ледяную сталь к своему животу, примиряясь. Руки держали уверенно — знали как обращаться с оружием, и Кэйси прятала пистолет под привычными слоями одежды. Можно сколько угодно обманывать себя, но когда в ладони оказывается, казалось бы, совсем крохотная власть над человеческой жизнью, всё становится таким простым, поэтому она не колебалась ни одно мгновение больше. С ним было так спокойно — гарантируя чью-то смерть, он одновременно оберегал её жизнь. Ценнее сердца слышно только для неё одной бился пистолет на каждое движение вперед. Она могла бы прикончить и дядю. Принципы ломались легко, когда соблазн был велик. Кэйси всегда был интересен этот момент. Что должен перейти человек, какую черту перешагнуть, чтобы убить другого? Пятьдесят градусов по Фаренгейту, северо-западный ветер. Советуют одеваться теплее.