Охотничья лихорадка

Кэйси не верит тому, что слышит, не хочет верить. Эта просьба вскрывает в ней уязвимость, обнажает и так раньше положенного перед ним — она ещё не пытается ухватиться закостеневшими пальцами за края кофты, а уже чувствует комнатный холод со всех сторон. Она желает прикрыться прямо сейчас, не раздеваясь, от одного его взгляда хочет ревностно оцепить себя руками и показать ему — я ещё принадлежу себе. Ведь это танец, ничего больше, избавленный и от прикосновений. Он будет только смотреть. Деннис даже не осмелится протянуть пальцы, обжечься о холодные бока — она его знает. Он и сейчас смотрит на неё так сосредоточенно, выводит по её телу новые математические формулы, открывает в себе, не в ней вовсе, гения. Возбуждение на нем скорее нервное, липкое и постыдное. Он сам грешен, но, может, его успокаивает тот факт, что героем набоковских трагедий он так и не стал. Его не привлекает острота коленей, загар сквозь короткие светлые волоски на бедрах и неряшливые веснушки по щекам. Кэйси благодарна ему даже за это — за предпочтение зрелости, не сорванной. Ещё бы ей не быть жертвой, мишенью его решения. На языке вертятся имена одноклассниц, каждую из которых он мог бы взять вместо Кэйси. Но она сдавленно молчит, не потому что мнит себя предательницей, а потому что уязвляющий страх крепче держится за горло. Воздух нагревается, обрекает их на духоту. Плотно закрытая дверь, молчащее за неподвижными шторами окно. Кэйси больше не слышит спасительные звуки, и паника скребется изнутри, не находя спасения. Есть только голос Деннис и его движения, теперь они становятся слышны. Он поправляет запонки. Кэйси не знает, что он может сделать в следующий момент. Она почти страдает, почти доносится от неё всхлип, страх — он всё равно сильнее, заставляет позабыть остальное и то, что последует за отказом. — Нет. Я не стану. Он выпотрошит её, изувечит. Пляска нервов уже ползет по его лицу, в микромимике раскалывается, в дрогнувшем уголке губ. В глазах Денниса то же самое, неразличимое стекло мутно-голубого цвета. Но они оба оказываются слишком загнаны, чтобы продолжать. Тяжело дышащие, вязкой кровью наполненные животные, да крови этой — всё меньше, она уже идет вон из них. Деннис отступает. Дверь захлопывается. Очертания тела Денниса словно до сих пор вгрызаются в это пространство, занимают его, тенью отбрасываясь на Кэйси. Она смотрит туда, где только что на неё глядел он. Каждый раз при взгляде на Денниса у неё складывается ощущение, будто она глядится в колодец — перевешивается через каменное ограждение и пытается увидеть что-то в глубине, но ничего, кроме переливчатых темных вод и далекого эха, не откликается ей больше. Он не заставил её передумать. Она вынужденно возвращалась к этой мысли раз за разом, ища в ней благодарность, избавление, успокоение — наконец. Она не испытывала ничего подобного, ум был истерт, на его мыльном подсознании каталось одно — выбраться отсюда. Кэйси не собиралась мириться с тем, что находится здесь, принимать его правила игры и не резаться об ловушки умышленно. Быть благодарной Деннису за то, что он запер её в спальне, а не в подвале, и не принудил раздеться, а ушел, оставив её одну, она не могла. Такие ситуации всегда удивительно возвышали Кэйси над самой собой, что-то делали с её натурой — пробуждали дикое, необузданное, рвущееся на свободу, инстинктивное. Это не отнимало страха и разума. Кэйси по-прежнему реагировала на всё с пугливой чуткостью, но куда более важными становились другие ощущения. Тяга к жизни начинала иметь цвет, запах, её стойкое и медленное сопротивление осязалось под пальцами. Дыхание менялось неравномерными сдвигами — и Кэйси не пугало, а забавляло, как собственная грудь могла заходиться частым боем. Человеческое сердце отчаянно захлебывалось в мясе и костях, но Кэйси была больше, чем это тело, глубже, чем эти мысли, и дрожь тогда пробегала по её коже. Эти самоощущения были безумными, необъяснимыми вербально, такими животными. Почему-то родными. Кэйси знала их с детства, прячась в лесах. Человек слаб, он бы сломался. Пойманному зверю дано выстоять против самых подлых ударов, она видела сама и впитывала знание крепче с каждой охотой. Сейчас, когда Кэйси должна была достигнуть полного безумия, дожидающегося с первого сентябрьского дня, она была как на своем месте, в глухой бетонной клетке. И было ужасающе, но закономерно. Всё человеческое в ней, всё разумное трепетало, жило до встречи с Деннисом и разом было уничтожено. Кэйси не была одной только жертвой и не тряслась в преддверии кошмара — она ожила в нем. Здесь и заключались проблемы Клэр с Маршей и всех им подобным: дикость происходящего не была для них утрированной повседневностью, а Кэйси давно уже познала звериную, умалишенную стойкость, адреналиновую ломку в конечностях. Она оглядела комнату, отмечая каждый пункт. Старая игровая приставка Хэдвига, оставленный платок Патриции, почти содранный плакат на стене, помада на тумбочке, плюшевая игрушка в углу кровати. Приоткрытый блокнот, свалившийся на пол, книги по истории рядом. Здесь словно жило множество людей. Все вещи вокруг давили, стонали своей незавершенностью. Они были как живые, ведь каждая принадлежала кому-то из них. Часов среди всего не было. Кэйси кинулась к окну, узнав, что шторы не сдвигаются. Несколько предусмотрительных слоев ткани, чтобы было невозможно узнать, что там сейчас за ними — утро, день, вечер или ночь. Один накаляющийся свет люстры, мертвый и ожидающий. Она сделала несколько громких шагов к кровати и удивилась, что ещё не оглохла. Есть ли там подвал, внизу? Обычный скрип под ногами ничего не сообщал. Бессилие подкрадывалось неспешно, передвигалось на цыпочках. Можно же выломать эту дверь? Или кричать до потери голоса, чтобы услышали? Думая, Кэйси была здесь и не здесь — воображение уносило за пределы заточения, делало будущее осязаемым. Оно перестало быть таким, когда дверь распахнулась снова. Сколько времени прошло? Никто не знает этого в запертой спальне. Деннис вошел в комнату и застыл, опасно дыша. Он был смутный, шатающийся, плечи его сотрясались и низко-низко взлетали, ладонями тяготея к полу. Кэйси не смотрела в его лицо. Она видела только тело. Понимала, что и он не ищет её глаз, буравит ключицы взглядом, и почему-то стало смешно. Хотя было ведь вообще не весело. Страх был громадным, в груди сломано пружинило сердце. Каждый раз, когда ребра щекотала пустота, она думала — вот сейчас, окончательно оторвется, и невозможно будет даже вздохнуть. А оно снова билось, и перед глазами проползали темные пятна. Но было смешно. Кэйси представила, что он уронит её на пол и выбьет две острые косточки ключиц от злости. Она захлебнется болью. Ему придется повезти её в больницу. Смех умер в ней отлетевшим сердцем. Кэйси поняла. Ни за что, что бы с ней ни случилось — никакой больницы. Он скорее оставит её умирать, чем сдастся. До неё впервые дошло, на каких правах она здесь. Он перестал быть живым: и ни единого нерва не порвалось в нем. Лицо Денниса покрыло спокойствие — как зараза, как глубокая оспа она отметила его. Он разом совладал со всеми демонами внутри. Ни следа от преследующего учителя в безлюдных коридорах, и грохочущая мысль в его глазах: что, если безлюдность эта лопнет как мыльный пузырь? Ни единой капли крови от раненного пулей Зверя, и ярость, волна за волной, бликами мелькавшая в зрачках. Это был Деннис, который схватил их в душном автомобильном салоне. Холодный, уверенный, чистый. Они все были грязными. — Видишь ли, — он произнес, не моргнув, — твой отказ ничего не значит. Не опасным был его дрожащий голос раньше. Куда страшнее был он сейчас — невозмутимый и безэмоциональный. — Ты просто отказалась от сделки. Кэйси застыла вслед за ним. Его уход не был пощадой. — Танцуй, — кинул он, прожигая её взглядами — в каждой точке тела вместо пули. Танцуй, будто тебе ещё хочется жить, говорили его безмолвные глаза, будто это и есть твоя жизнь. Танцуй — униженно, страшно. Танцуй, пока не разобьешься. Его тихое ожидание было ударами гонга для неё. Но почему он уходил, не заставив её тогда — сразу же, против «нет» и опустившихся рук? Теперь Деннис не сомневался. В сомнении ещё была добродетель, в ней она всегда есть, только злость не видит преград. Греховность стерлась с него, оставляя безнаказанным. Он словно получил индульгенцию. От кого? Кэйси не рассуждала логически, просто вспыхнули деталями перед ней: накидка на плечи, сплетенные пальцы и внимательная улыбка. От матери нашей Патриции. Чуть позже она поймет, что уловила запах духов. Тот самый, освежающе-цветочный, когда Патриция готовила им сэндвичи на кухне. Деннис шептался с Патрицией, выйдя из спальни. Патриция распыляла вокруг свое присутствие, как только шел черед её долгих ответов. Она убеждала Денниса, а духи дурманили голову. Она заставила его передумать. Убедила в правильности их действий. Кэйси могла представить: его попытку сдержаться и её настойчивость. Это был способ унижения, изощренная месть. Дать почувствовать хрупкую безопасность, чтобы тут же разрушить её. Вспомнилось полубезумное лицо Марши, пока Деннис утягивал её в ад между дверью подвала и сетями коридоров. Кэйси уже ничего не поможет, даже если она попытается — расслабить бедра, зажмуриться по-детски... Под животом скручивалось сухое напряжение, и она резко сомкнула колени. Ничего. Это — ещё самое меньшее, что он мог с ней сделать после того выстрела. Она подчинилась. — Без музыки? — спросила Кэйси неуверенно. Так идущий на казнь медлит, поворачивает голову и уточняет у палача: «Достаточно ли остро лезвие гильотины?» Деннис дотронулся до магнитофона, которого она умудрялась не замечать в комнате. Дыхание встало в горле. Под него танцевал Хэдвиг. Комнату заполнила шуршащая, нарастающая песня — такие пластинками разлетались в шестидесятых. Женский голос запел спокойно и уверенно, запел о прошлом. Создавалось двойное ощущение пустоты, ведь и эта песня уже никогда не смогла бы принадлежать настоящему. Она была в недосягаемом полете, её строчки разлетались треснувшей стаей птиц. Птиц — как и та, о которой была песня.

I've been where the eagle flies Rode his wings 'cross autumn skies¹

Кэйси стояла на месте. Она не могла заставить себя двинуться. Ледяными иглами сыпалась музыка.

Kissed the sun, touched the moon But he left me much too soon

Оттиском в голове оставалась бессмыслица, солнце и луна сменяли друг друга голосом томной Нэнси, а Кэйси была на застывшей орбите. На полу комнаты, с трудом не дрожащая, смотря на Денниса без надежды.

His lady bird...He left his lady bird

Импульс кончившегося куплета впился в руки — и она взмахнула ими. Сердце не грохотало, заглушенное музыкой. Еле слышно стонало её тело: дерганое, как от движения ниточек, неловкое. Хуже всего было то, что она не понимала желаний Денниса. Он выглядел спокойным. Она ожидала, что он выключит магнитофон хлопком ладони или пеленой голоса накроет её слух: «Хватит. Остановись». Кэйси жаждала услышать. Никакого намека на приказ даже не проскользнуло через далекие стертые голоса — начал петь мужчина.

Lady bird come on down I'm here waiting on the ground Lady bird I'll treat you good Aw, lady bird I wish you would You lady bird...pretty lady bird

Ничто не стесняло её, вокруг было пусто. Но она двигалась, связанная по рукам и ногам, будто любое отклонение в сторону могло причинить нестерпимую боль. Она танцевала. Грудь покрылась мелкой дрожью под кофтой. От неё и до шеи рассыпались красные пятна, чешущиеся, приносящие жар. Этого не мог видеть Деннис, не видела и Кэйси, но стыд и ярость — они ползли до скул, парализовали лицо. Она танцевала перед насильником, боясь и желая оступиться, перед тем, кого могла убить. Затекшие ступни принудили её сделать шаг. Ещё шаг. Слабые ноги оживали. Им надо было почувствовать силу бега, проколоть их мускулы ноющей усталостью, а они порхали над половицами и почти не слышно приземлялись, перекатываясь с носка на пятки. Кэйси неосторожно остановилась, и в середине ступни от натяжения сдалась связка. Она удержалась от гримасы боли. Одним плечом уходя вглубь, другим — вперед, сжавшимися руками она скользила по воздуху. Такой скованности её тело давно не знало, и всё же оно предательски отдавалось ритму, зачарованное песней шло. Запястьем она мазнула по кофте, и кость её заледенела. Ещё до его слов Кэйси поняла, что он прикажет сделать. — Сними, — душный голос опалил и исчез.

Lightning flashed across the sky The night he taught me how to fly

Взлетающий голос певицы передавал дрожь от пяток до затылка. Кэйси двигалась, чтобы не застыть. Она танцевала и тогда, раздеваясь. Особая унизительность момента таяла под беспокойством, как бы он не убил её здесь же. Милая песня была иллюзией среди тишины, вбитой в щели пугающего дома. Когда он покончит, снова воцарится молчание. В плечи сейчас особенно сильно впивались лямки топа. Она хотела бы помедлить. Но не замерла. Даже не попыталась.

The sun came up and then I found Too soon he let his lady down

Быстро и спутано, Кэйси оказалась перед ним полунагая. Не было интимности. Весь ползучий по венам страх отступил. Точка невозврата. Вот что значила настоящая точка невозврата.

His lady bird...I'm his lady bird

Соски щипало от холода. Плечи покрылись мурашками — пустота бесстрашно мазнула её. Она чувствовала каждую иглу, вырывающуюся из тела острием вверх. От плеч до живота пронзала острота. Взгляд Денниса не явился утешением. На какую-то секундную вечность Кэйси замерла. А потом снова был припев. Неловко цепляясь ладонями за плечи, она вернулась в такт. Руки не до конца прикрывали грудь, локти соскользали, и Кэйси пыталась согреться. Движения не стали медленнее или увереннее, по-прежнему оставаясь половинчатыми. Будто ногами приходилось стучать по льду — ждать, когда лопнут трещинами голубые змеи, и прорвется ядовитая вода. Музыка бездушно продолжалась. Ей немало ещё раз придется вспоминать глубокие выемки от своих пальцах на плечах, и она будет думать — не существует более неживого, отсутствующего и в то же время принимающего на себя все оттенки эмоций, чем песня. Если доведется услышать её через много времени вновь, что она почувствует? Обнаженность. В её теле не было ничего особенного. Две небольшие полукруглые груди, чернеющая точка на правой — крохотная, как кусочек грязи. Её не смущало, что он мог видеть, как испещерилась кожа ореолов, как болезненно для неё самой приподнялись соски. Но точка не давала покоя. Эта родинка, которая не сдвигалась с места. Она застыла на бледной коже. Вот что было в этой обнаженности главное. И как бы её шрамированные руки ни скользили, а живот не вспухал и втягивался розовыми полосами, родинка, которую не видел никто, была там же. Дядя Джон не замечал её. В нем вызывала отвращение сформированность, любой намек на неё. Но Деннис видел. Она могла ручаться. Совсем молочные ободки под грудью — будь та чуть больше и свисая, она оставила бы прелые следы. Сейчас там было голо и бело.

Winter lives in my heart In the times we're apart

Он сделал шаг, толком не приблизивший к ней, но Кэйси уже уронила руки.

Summer sings a song or two When he says "I love you true"

Её ребра прекратили трепет, не вырываясь на коже очертаниями.

My lady bird...yeah, I'm his lady bird

Она надеялась, что всё кончится, но Ли Хезлвуд привычно затянул в нос. Деннис шел к ней. Она не чувствовала себя опороченной, хотя должна была; подвал и принуждение обычно не делает людей ближе. Уязвимость была отчетливее. Открытые, опавшие плечи. Мягкость её рук — они никогда не торчали костно. Хотелось не дышать, не стремиться к воздуху. Стать монолитом тела. Но она вся была — из живого, трепетного и раненого. Лиловые от времени шрамы на животе, точки, крестики-нолики и случайные полосы. На плечах как кошачьи царапины. На голени есть воспоминание и о нем, о Звере, охотившимся за добычей. Как ей забыть, что он может причинить боль, как не отпрянуть? Ведь он ближе. Холодный женский смех оборвал песню. Магнитофон щелкнул. Кэйси встряхнула плечами, и в виске Денниса горячо застучало — молоточек крови, самая жилка его билась над дужкой очков. Глаза были безмятежны. Губы не по-чувственному сомкнуты. Нижняя у него яркая, а над верхней — сердцевидный разрез. Духи почти выветрились, Патриция растворялась призраком. Кэйси могла ощутить настоящий запах его кожи. Она скосила взгляд на шею Денниса. Ни капли соленого пота. Рубашка застегнута на последней белой пуговице, и если не вглядываться, можно принять её за колоратку. Даже воротник сложен таким образом, что кажется приподнятым. А она — так перед ним грешна, его же волей. Кэйси была не невинна и представляла, что будет следующим. Он понизит голос и попросит снять брюки. Было омерзение, страха не было. Выпутывание ног из штанин, приплясывание ног по полу, попытка словить равновесие. Руки будут болтаться без толку. Она думала о предстоящем изнасиловании как о неприятном пятиминутном разговоре с оператором техподдержки по телефону. А вроде бы надо кричать и сопротивляться. Тело было всего лишь инструментом, и временное унижение — ничто по сравнению с той немилостью, на которую он её обречет, если она не станет покорной. Она сможет сбежать, будучи терпеливой. Только так. Он не возбуждал, хоть и выглядел лучше Джона. Такие рассуждения были циничны, и они единственные оставались среди опаски. Не страх, не кошмар преследовал её, а черная и склизкая опаска. Расплывчатая, она ускользала, перетекала от рук до боков, резвилась в животе. Болезненно напрягался пресс, запрещая дышать полноценно. Кэйси не могла расслабить мышцы. Она не отступила, но напряжение схватило её всю. Двигаться в ней придется сухо и трудно, и мысль об этом принесла удовольствие. Как легко она пала. Сколько минут назад она ещё обхватывала себя руками и надеялась спастись? Кэйси приготовилась. Они одновременно сделали завершающий шаг навстречу и неожиданно друг для друга столкнулись. Каждый из них полагался на миллиметры, которые контролировал сам. Но вот, непреднамеренно — её мягкая грудь врезается в его рубашку. И это ужасное ощущение объятия пронзает их. Кэйси впивается в его плечи. Деннис руки случайно греет о её раскаленную спину. Это напоминает взаимный капкан. Не видя чужого лица, они могут придумать какую угодно историю и представить, что им не страшно. Что они не унизительны и изуродованы и не волочат за собой роли похитителя и жертвы. Это — не Деннис, а в его руках — не Кэйси. Она чуть двигается, и он чувствует. Ужас бежит в его теле. Чье сердце так бьется? Щека к щеке, у Денниса — немного остра. Кэйси угадывает жуть Денниса. Снова держится. Боится, может быть, даже больше её. Она делает хватку весомее, мстительно пальцы ныряют в его покатые плечи. Голая, она впечатывается в его тело. Словно провоцирует. Ждет. И он отталкивает её. Последнее, что она видит — её вещи собираются беспокойными руками. Они побывали на полу. Пыльные. Между ними не произносится ни слова, и с грязным ворохом вещей он покидает её. А тело Кэйси лавой трещит. Следы его пуговиц и пальцев алыми кружками путаются на коже. Кэйси садится на край кровати и сводит вместе налившиеся бедра. В постыдном возбуждении кроется отвращение, к нему или к самой себе — она не уверенна. Беззащитная нагота утешает. В комнате не так уже холодно, но пустынно, и от стен ложится свежесть пятнами. Тот, кто обнажен, не может быть виноватым, и Кэйси выдыхает, расслабляя живот — паром мерещится воздух, идущий из губ. Она так ничего и не узнала о том, почему она здесь. Ноги Кэйси сжались с двойной силой.

***

Деннис намыливал руки до красноты. Запах её тела преследовал. Вот как другой человек проникает в тебя. Нитями дыхания он просачивается между пальцами, прикосновения стынут на коже. Мягкие следы его пальцев исчезают водной рябью несколько секунд спустя. А память остается. Он не мог бы вспомнить Кэйси цельно, деталями оказался проклят. Черная прядь, проходящая мимо его скул. Её щека. Дышащая грудь с заточенностью малиновых сосков. Темно-коричневая родинка. И всё из этого, каждый её осколок льнул к нему и проникал постепенно, в податливую плоть его желания и стыда, гнева и прощения. Патриция сказала: «Возьми». Она говорила ему, что он мог бы использовать её как угодно, и при этом она морщила нос и растягивала уголки губ. Непринятие боролось в ней с размышлением. Именно она запрещала ему дотрагиваться до девушек. А теперь, когда они забрали Кэйси, даже настаивала на обратном. Что преследовала Патриция? Её глаза были маслянисты, и мораль преломлялась в них. Деннису было так просто поддаться. Он не мог считать себя хорошим человеком. Но он сумел остановиться. Может быть, он не настолько потерян. Собственные глаза искали ответ на этот вопрос в зеркале. Оно запотело от напора горячей воды, которую Деннис выкрутил на полную, чтобы не слышать тишины. Патриция предлагала ему не убивать её и не церемониться. Она заметила — другим личностям тоже надо давать волю. С Кэйси это вполне можно устроить, сотворив жизнь в запертом доме. «Благодаря ей мы здесь». Это не было пустым звуком. Кэйси, как маячок, вытаскивала Денниса на свет. Что-то переключалось в их забитой голове, и Деннис с Патрицией могли снова управлять происходящим, а не только щуриться в темноту голосов и образов. Им нужно было удерживать власть и сознание любой ценой, и вскоре было решено, что они похитят её. А там прибавилось больше: потерянный день, её решительная пуля, с которой расправились при помощи Зверя. Впрочем, это было нехорошо. Зверь пробудился — надо было пищи. Кэйси на эту жертвенную роль уже не подходила. Зато Патриция с холодным сердцем дала ему волю: «Сделай, что хотел. Пусть она не думает, что может нас одолеть. Убеди её». «Что ты имеешь в виду?» «Ты прекрасно знаешь». Вина и похоть оживали в нем, сменяя друг друга. «Нет». «Тело у нас одно, Деннис. Не пытайся». И после он снова ворвался в комнату. Было ли ему стыдно? В конце концов, сейчас всё точно было под контролем — маниакальным, необходимым, питающим его. Он выключил воду и ещё долго смотрел на капли воды в раковине, скатывающиеся в сток. Одна за одной. Не возникло потребности дотронуться до крана и сосчитать количество касаний — впервые за многие дни тревоги. Возбужденный, он вопреки здравому смыслу находил успокоение в своем остановившемся теле. Деннис вышел из ванной и прислушался к тому, как спальня наполнилась молчанием. Отсюда не услышишь и дыхания. У него ещё будет время. Много времени. Голос жестокой и ласковой матери полоснул по мыслям Денниса, убив их все. Патриция подобралась к свету, грациозно, как кошка, и тихо. Она ждала верного момента. Хотя он мог ручаться — танец она видеть не могла. Тогда сознание полностью принадлежало ему. «Я приготовлю ей поесть». В её интонации было больше утвердительного. Ребенка, понесшего наказание, следовало вознаградить пряником после кнута. Деннис не стал говорить, что ничего не произошло. Он с трепетом прислушивался к этой суровой заботе. Она настаивала на том, чтобы Кэйси испытала унижение, а затем собиралась её утешить. Пройти в комнату и устроиться рядом, излучая женское успокоение. Возможно, ещё принести одежды Джейд. Мэри одевалась во что-то ужасающее и непристойное — так считала Патриция. Деннис позволил ей занять место, не без опасения, но с усталостью. Тогда по ногам Кевина заструилась длинная плиссированная юбка, туфли на устойчивом каблуке заняли свое место и теплая водолазка с глухим воротником оказалась на Патриции. Она прошла на кухню, заполняя стуком каблуков дом.

***

Кэйси дернулась на простынях. Внизу живота периодически резало, и она старалась не менять положения. Хотелось в туалет. Она зачарованно смотрела на дверь, думая, барабанить по ней или нет. Дверь будто сместилась на несколько дюймов, стоило Патриции пройти мимо. В кухне беспокойно зазвенели столовые приборы. Кэйси подобралась в постели ближе к подушкам. Она чувствовала, что за стеной была именно Патриция и никто другой. Как? Снова представляла её мягкие движения. Она плавно войдет в комнату. Кэйси пройдется взглядом по голым щиколоткам и запястьям — единственному, что предпочитала открывать Патриция. Отрывки из прошлого всегда подкатывали как тошнота, которой не разразишься. Патриция, безумная, стертая от улыбок и манер, что выбегает из кухни следом за Маршей с ножом в руке. С ножом... Кэйси всё ещё слышала отчетливый звон за стеной. Ножи и вилки, начищенные до блеска, острые до идеального. Ложки, в которых сейчас выпукло отражается лысая голова Патриции. Она забывала, что Деннис был не единственным и, может, ещё не самым страшным на предстоящем пути. Сурепка, которую Патриция приносила ей в больницу. Первый знак того, что они не отступят. Кэйси окончательно замерла. Отчаянно хотелось надеть на себя что-нибудь сверху, не дергать одно лишь одеяло в обманчивости шагов за дверью. Но она не осмелилась бы дернуться. Каждое движение напоминало об отсутствующей здесь ванной. Струящаяся проточная вода, беспокойная и стремительная, она слышала её минутами раньше, выкарабкиваясь из забытья. Не помешало бы и умыться. Под носом было щекотно от крови, которая корочками не вся отвалилась на носовой платок. Патриция вышла из кухни. Страх подбирался, пульсирующий, крохотный, но знакомый. Сложившись в позу эмбриона под накинутым на плечи одеялом, Кэйси была в засаде. Она должна была кинуться первая. Но замок щелкнул с той стороны, опережая, и ручка подмигивающе повернулась. Глаза Кэйси медленно поползли по перевернутому пространству. Правая щека, на которой она лежала, заныла. Боль пробежалась по всему ряду зубов. Размытый образ Патриции стал принимать очертания. Она думала о сумасшедшем, метнувшись взглядом за её примирительно опустившиеся плечи — полоска двери. Свобода. Если перекатиться и упасть на колени, она могла бы успеть выбежать. Только вот дверь хлопнула. Свет за спиной Патриции исчез. Её темная улыбка стала ищущей. — Здравствуй, Кэйси. Кэйси не ответила. Короткий хрип вырвался из груди.