Охотничья лихорадка

Ночью Кэйси отклонилась по простыне, путаясь в складках. Рука Денниса поймала её руку. Она не знала, что думать. Радоваться или ужасаться. Вернее подсказывала мысль: ты в одной постели с убийцей. Конечно, ужасаться. Один маленький сбитый шаг — этого она и добивалась. Погрузиться туда, куда не допускало здравомыслие, до самых темных, трепещущих глубин. Его пальцы напоминают о городском беззвездном небе, о спущенной шине у дядиной машины. Столь же мятая мгла. И она окутывает её, забирает к себе. К чему смотреть в его глаза, если блики от его взгляда следуют по кругу? Сферой сжимаются в комнате. Его большой палец оглаживает её косточку у запястья. Она понимает, что в этом больше инстинктивного, чем разумного. Она успокаивает себя. Тревога пахнет ей костром, шорохом, следом расходится молния палатки. Её рубашка может лишь щелкнуть, и она с этим мирится, глотая вал. Смертельный — девятый. Поэтому Кэйси считает до девяти. Есть одно важное, расцветающее у неё за спиной, жаром скользит между лопатками. Ей не страшно. На несколько минут она забывает, кто она такая и что здесь делает. Безразличие — тянет к падению. Всегда ей было интересно, отчего люди закрывают глаза, шагая с крыши. От асфальта их потряхивает, камни, жвачки, бордюр с зеленым пятном от травы, в них видится конечность. Даже решаясь умирать, никто не сможет объять мысль, что их тело плюхнется с такой же легкостью, с какой сдается воздушный змей с перерезанной веревкой. Темнота же не начинается под ресницами. Она течет изнутри, омывает, она легка. Она под его рукой, в пойманных тенях. Нависает над ними в спальне. В губах приоткрывается с поцелуем. Кэйси в ней не на ощупь двигается — её влекут ощущения. Отчаяние забродило, на вкус уже как вино. Невозможно бояться вечно, искать открытой двери. Хочешь спастись? Войди по колено. Тони. Он отпускает руку, и та горит. Кэйси даже пошевелить не может. Её влечет к Деннису? Как к неоновой вывеске клуба в шесть утра. Знаешь — там развал, бессонные, злые сердцем люди, мартини утекло, из туалета несет чьим-то долгим ужином, превращенным в рвоту, но это приют для таких же мечущихся, как и ты, для поваленных у стойки, полумертвых, полуживых. И почему ей не приходило в голову так же прибиться к дяде Джону, ласкать его мясной запах, держаться за руки? Оправдание можно найти всему, если захотеть. Она знает, что дядя Джон — от первого отца. Второй отец не предпочитал вместо секций вписать сыну полуторачасовую порку, наоборот — в свободное от работы время учил его удить рыбу, но она слышала, что у Джона были проблемы в школе, и он был очень привязан к матери, рос скованным ребенком, ревновал к появившемуся брату, пока сам не начал качать его на руках, скучал по отцу, которого, странно, до разлуки презирал. У Кэйси не было бабушки, чтобы рассказать всего, но за семейными сборами часто ходили странные шутки о том, как Джон чуть не утопил Эсли или забыл встретить его со школы, Эсли смахивал назад кудри, такие же тугие, как у Кэйси, и смеялся вместе со всеми. Да, наверное, зло циклично и что крайне жутко — будет понято, если ты окажешься немного с другой стороны. Это ничего не объясняет, за те детские, максималистические верные слова хочется урваться, но в самом-то деле — объясняет всё. Может, она не смогла бы, потому что причиненная боль явна. Не исчезла. Она не сможет её переосмыслить. Тот, кто лежит рядом, не причинял ей боли? Усмешка не на губах, варится внутри. С ним — что-то другое. Не в том находка, что он превознес её над другими, пощадил, насколько мог. Вероятно, она в том, что Кэйси перетянута из большего зла относительно к меньшему, не страдает, ибо выпотрошена стараниями прошлого. Деннис подтолкнул её к такому краю, в котором она вынуждена что-то искать. Не находить — столько пропащего времени, изнывать, биться об стены, и однажды всё-таки разглядеть. К черту свет в конце тоннеля. Она выбирает вековую тьму в бетонных блоках домов, спасенных от света жизни. И в ней растет понимание. Сила — в слабости. В том, насколько глубоко позволишь колу пробить твою грудь в волчьей яме. Она поворачивается к нему, ладонью ластится к скуле. Деннис растерян. Это ведь продолжающаяся игра. Охота. Здесь нет неверных методов. Обмажься грязью, кричи птицей в лесу, прячь следы листьями — только не иди назад. Отступишь — добыча это почует, превратит тебя в неё вместе с очерком спины, которую явишь под клыки. У Кэйси от этого болезненно тянет — она понимает Кевина, который убил, но не понимает Джона, оставившего её доживать свою оскверненную жизнь, с вечным посттравматическим синдромом. Ведь это не всё. Есть много факторов, определяющих нас, животный крик «я есть», идущий из утробы. Есть мерзкое оправдание. Деннис не отталкивает её — ни физически, ни логически, и всё же, почему-то сейчас у неё мысли переливаются лишь словами дяди Джона, непрошеными прикосновениями — от метро до дома, долгими щекочущими взглядами, выныривающими под вечер. Незнакомцами. Мальчиком из садика, подводившего её к окну второго этажа. Маршей из школы, прикрывающей рот, чтобы посмеяться, когда Кэйси пройдет мимо. Уязвимостью. Как часто она испытывала её — как мало причиняла её другим, испытующе глядя на учителей или разбивая микроволновку в их первом доме, где ещё витал дух отца и принуждал бороться, бунтовать. Сопротивляться, во что бы то ни стало. Заново рисовать красных и черных людей, бумагу — землю под которыми рвал дядя. Кричащий монстр в углу комнаты Хэдвига. Всю жизнь она бежала, скрывалась. Маме бы не понравилось. Папа бы покачал головой. Ей пора со штыком ворваться в ближний бой. Больше нет боязни. Она наклоняется над ним, обжигаясь. За пределами дома бесконечно расширяется Вселенная, а в её голове сужается до точки. Шум качается на слуху, он пожирает тишину, чтобы насладиться. В глаза Денниса словно по капле сорвалась белладонна, и зрачки поплыли, расширились, прикованно застыли. Она поймала их. Падай. Кэйси слышит сквозь шум. Падай, падай — чтобы взлететь. Её палец набегает на его мочку. Или разбиться. Кэйси трепетно прикасается своими губами к его губам, вместе со стуком сердца шлепая вовнутрь далекое воспоминание — к ней прижимался Хэдвиг, неуклюже съезжая губами на щеку. Она так испугалась тогда, что застыла, подчинилась. Не верила — никогда, что сможет так сделать с кем-либо ещё. Ни с кем. И вот она целует Денниса во вздрагивающие губы, они мягкие, ждущие. Ослабевающие. Она даже прикрывает глаза. Хэдвиг не знал, что и Кэйси целоваться не умела. Она целует его, пока тьма и одиночество выворачивает им шеи, застигает врасплох, выстраивая ловушку. Деннис замирает. Словно каменный. Кэйси не запускает в него ядом живую плоть языка. Даже кончик не мазнет по их сухим губам. Кэйси просто целует его, наполняясь чьим-то страхом, растерянностью, впервые превращаясь в того, кто забирает. В одно мгновение ей кажется, что он не отстраняется, напряженную голову приближая к ней. Одна капля остается на впадинке их губ. В какую-то секунду, стекающую по этим стенам, вторящую импульсами пота на позвонке, ей становится страшно, но она топчет, она смело стреляет, идет до конца. Они целуются по её воле, её удару, и худшего уже не случится. Нос Денниса втыкается ей в щеку, рука налегает на затылок. Вроде бы, чтобы прижать. Кэйси парализуется, понимает наконец, куда сорвалась, когда его пальцы паутиной прорываются в её волосы, давят. Она ловит его выдох и не слышит свой. Задыхается. Как под толщей воды. А тот мужчина в плаще, стоящий под дождем, не двигающийся, что глядел на них с бензоколонки в упор? Боже, о чем она думает? Их же топит. Деннис разъединяет их, угрожающе поднимает на кровати, и они оба выныривают, стремясь выплюнуть вкус, зажатый воздух как эту воду. Она растерянно глядится в него. Антиспасительно темнеет радужка, подрагивают ресницы. Напоминая на их концах капли воды. Его губы стали ярче. Своих она не чувствует. — Что ты делаешь? — и он почти рычит. Кроме злости, плещется удивление. Возбуждение — исключительно нервное, колет их, наполняет комнату. Когда-нибудь оно прорвется. Сожжет их. Рука Денниса неожиданно слабеет, хотя она ничего ему не отвечает. Она впервые замечает, как он напряжен. Будто на нем лопнет рубашка, всеми пуговицами разлетаясь в стороны, отстреливая и по её уху. Она поразила его. В самую мишень. Кэйси отползает от него после исчезнувшей хватки, а он сидит, выкинутый, богом подброшенный на кровати и загнанно и угрожающе оглядывается. В его бы руку дорисовать стрелу — как в лапу. Что он получил от того, кому доверял? Неглубоко. Страшно только по-одинаковому, как с ней, с этой сумасшедшей, прыгающей на него девчонкой. — Уходи, — Деннис не знает, как произносит, свист идет через плотно сжатые зубы. Он вспоминает кровь. Да, она как железо, что погнешь, как чугунные прутья, как тело — каким бы на слом оказалось её? Ведь просто бы поддалось. Соблазнительно переломалось бы под силой, со слезами в глазах, с распахнутой мокрой щелью рта. Деннис вообразил, как мог бы извиваться её язык от укуса, закатываясь назад, губы набухали, и плечи вздрагивали бы в разбивающемся слове на четыре слога: «По-мо-ги-те». Усовершенствованная азбука Морзе её тела. Поймать бы, перекрутить её, чтобы… Согреть в своей клетке. — Вон. Вместо этого: он отмахивается, с закрытыми глазами (она обречена вести нити к поцелую теперь), указывает рукой на дверь и довольно быстро ослабевает, опуская руки. Кэйси не помнит, что поднимается с кровати. Она уходит в угол комнаты, скрываясь в тень. Та обнимает её, цепляется за руки, вдавленные в плечи. Привычная поза. Она наблюдает, как Деннис убитым валится на постель. И от этого ей щекочет на губах, нервным облизыванием она стирает его вкус и его же удваивает — во рту разрастается. Так вот как это ощущается. Сделать другому больно, придушить его волю. Может, он уже и подожжен, но ещё он и растерян. Она не могла этого сделать, думает он. Что-то останавливает его замахнуться на неё, вжать во все стены разом, она ведь будет ускользать. Кэйси узнает свою силу, и та бурлит по телу, кидает её вперед, ей становятся не страшны ни раны, ни мысли, что поразят её в схватке. О нет. Ей вовсе необязательно прослеживать трагедию его жизни, ежиться от одинаковых трещин, путаться и бесконечно бояться, она просто банально может воспрянуть. Попробовать, как его сухой грешный рот. А самое ужасное? Ей понравилось. Она никогда никого не целовала. С Хэдвигом — да, отпечаталось, и всё же она застывала на кровати, а потом её покачивало, как после аттракционов под самым небом не можешь нащупать землю, возвращаешься и шатаешься, пьяный одними лимонадами и сахарной ватой, и смехом, и криком людей. Кэйси совершила нечто хуже выстрела. Она сама себя подвела под него. Надо было бежать, орало бы в мозгу прошлой боящейся Кэйси. А сейчас она себе отвечает, под ритм его нащупывающих глаз, его искания в темноте. Он видел мелькнувшую руку, приподнявшись снова. Он напряженно спустился с кровати. А она не почувствовала сил забиться в угол. Стояла, манила — давай же, давай. Попробуй. Кинься. Это будет не так, как в первый сентябрьский день. Даже не надейся.

***

Дэвид Данн задумчиво смотрел на телефон в гостиной. В конце октября он поручил Джозефу разыскать номер того, за кем они охотятся, но ничего не вышло. Да ведь и не думали они, что в справочнике будет светиться гордое «Кевин Крамб», что скрывался от федералов. Насколько он знал, у него было расстройство личности, и было бы здорово, если бы одна из них любила эпатаж или покаяние. Одно из двух. Какие я предпочитаю замки на двери в подвалы, залезая в щели которых только ногти поломаешь? Конечно же, фирмы… Определенно его самой плохой привычкой было дремать перед телевизором. Крис исчезла в школьном дне, а нового он так и не узнал. Он подумал о дяде Кэйси. Наверное, стоило встретиться с ним. Если бы Дэвид знал, что девушка, которую Джозеф водил на второе свидание в пиццерию (Дэвид вздыхал и скрывал улыбку под уверенное «что? Да она любит пиццу больше меня! Пап, она будет стоять под алтарем, только если я раскрою перед ней горячую коробку «Domino’s Pizza» и подам ей соус барбекю!»), работала в агенстве и названивала с опросом в близлежащие города с Филадельфией. Тридцать первого октября, томясь в дурацкой шляпе ведьмы и ненавидя свою начальницу, она разгрызала конфету с ореховым ядрышком и как раз сбрасывала очередных нелюбителей отвечать на звонки. Четвертью часа позже она увлеченно кивала Джозефу, рассказывающему об ужасной истории похищения, которую они вспомнили не к столу. Судьба была так насмешлива, ходила рядышком. Это Дэвид уже знал точно — он приехал сюда из-за Кэйси и в итоге остановился в доме родственников. Брэндон Хоутри, двоюродный брат Дэвида по маме, был отцом Крис. Кажется, однажды он обижался на Дэвида за то, что тот прошел в волейбольную секцию и отказался от неё, перейдя на футбол. Брэндон был чуть старше Дэвида, и это безумно уязвляло его самолюбие в прошлом. Но сейчас он принял его с распростертыми объятиями: дальнейшей спортивной карьеры у Дэвида не сложилось, он держал собственное маленькое агентство и такой же незначительный магазинчик в Филадельфии вместе с сыном. Мило, конечно, семейный бизнес и всё такое, только это не достижение, как считал Брэндон, любящий надевать костюм в муниципальное здание администрации их тихого городка, где чиновничья работа ещё больше похожа на зевоту, чем в миллионнике. Филадельфия — Брэндон жаловался на её коррумпированность, шум и духоту. То ли дело они. Идиллия! Дэвид, вообще-то, был полностью доволен своей жизнью, но остро, не к разговору о перекачке всех денег в Филадельфию («на нас всё и держится»), вспомнил о встрече с девушкой в том поезде. Со спортивным агентом. Келли… Ему не мечталось о славе на стадионах, он достаточно на них проработал в свое время, чтобы насмотреться на потных и усталых игроков в раздевалках, с тейпами на локтях и коленях, с мазями, с бешено шарящими глазами по пространству, среди брошенных пластиковых бутылок с водой. Просто здесь, в конечном пункте его поиска, перед ним развертывались пути. Не свои. Так чужие. Кэйси. Она пропала, это было ясно. Это не было совпадением. Дэвида уколола неприятная мысль, что Кевин мог увезти её в Филадельфию, но решил, что он не настолько дурак, чтобы возвращаться в город, где его до сих пор ищут. Впрочем, и здесь он должен скрываться. Не быть у всех на виду. С другой стороны, он должен как-то зарабатывать деньги. Тут и начинался повседневный тупик. Толку от его видений, если он даже не может понять, где сейчас скрывается сбежавший преступник, к тому же и сумасшедший, а Крис возвращается из школы влюбленной и веселой — Брэндон начинает волноваться вместе с женой, допытывает Дэвида советами, как ему лучше поступить, и эти слова ему тоже явно вложила жена. Дэвид пожимал плечами. Сказал, что он вырастил всё-таки Джозефа, а не Джози, чтобы судить в таких делах. От скуки Дэвид начал следить за Крис, слегка недовольный и взбудораженный рассказом Брэндона про её ужасное поведение после разрыва с парнем, отказа выходить из комнаты несколько дней, недоеденный любимый вок. И её прикрывающие рукава — Дэвид догадался. Но теперь ему надо было как-то осторожно выстроить свое поведение, намекнуть родителям или поговорить с Крис, чтобы дело не дошло до психоневролгического диспансера. А с лестницы Крис сбегала следом за Кевином. Дэвид провел рукой перед глазами — не почудилось. Как он выведает потом от Крис — за Деннисом. Она словно преследовала его, догоняла, когда ему пора было уходить. Перед Дэвидом почему-то пронеслись не злодения Зверя. Всё то время мелькнуло перед ним, заворачивающееся в катушку Филадельфии. То время, когда он пытался поймать Денниса и Кэйси. Рядом с ней через стул сидел мужчина, и бармен так скучающе на него смотрел, что было понятно: посетитель он частый, но за минут десять выпивает виски, а потом ещё час сидит здесь и ничего не заказывает. Он был одет в серую форму охранника. Одна нашивка на груди спасала его от безликости. Кэйси её не прочла — одернула себя, зубами сжала пластиковую трубочку. Он был лысый, только без очков. Ей не показалось, не предвиделось, от Денниса он отличался сильно, хотя бы возрастом. Лишь на мгновение она сама создала убеждение. Падала в него, пока гремел остаток карамели и воздух на стеклянном дне: мужчина смотрел на неё. Кэйси скакала по отражениям бутылок в нише. Видела ли она его ещё? Или бензоколонка в дождь. Или смешная вереница — Кэйси бежит от всего, Деннис мчится за ней, Дэвид — крадучась, замыкает их линию. Он терял их из виду и натыкался вновь, немного по отдельности друг от друга, они создавали дьявольский круг. Дэвид пытался ворваться в него, провести свой обряд. Впервые — так близко. Что же делать? Кинуться на него бы прямо сейчас, не разбирая дороги, препятствий и здравомыслия. Надо одернуться — не для того он столько времени ждал. Это не ярость и не добыча. Он выполняет миссию, делает работу за полицейских, а не тешит себя победителем. Супергероем. Мистер Стекло в мыслях улыбнулся ему, окруженный фиолетовым свечением штор. Он скрылся обратно, избегая встречи с Крис, и с похолодевшей грудью принял на себя осознанный удар — вот на кого засматривалась Крис. Деннис прошел мимо. Образы вскрикнули в Дэвиде. Девушка со съехавшей рубашкой с плеча. Оттуда выглядывал шрам. Не похожа, решил он. Не похожа.

***

Он не напал на неё. Мог бы: она сделала всё, чтобы её не щадить. А он смотрит и не решается, дышит и не рвется. Доведенный до предела. Готовый потрошить её. Ему стоит встряхнуть её, напомнить, перед кем она извивается, закидывая леску своих слов, взглядов, поступков. Он не добыча. Его нельзя так обвести. Она доиграется, и от неё ничего не останется. Он — терпелив, монотонен, но — с края же тоже срываются, не ожидая? Здесь — падение без расчета. Она не понимает. У Денниса нет границ. Они рухнули. Кэйси с ним давно, в одно логово упрятанная, и вместо того, чтобы избегать, таиться, она на него бросается. Легкой мелодией прошлась по болевым точкам и не исчезла. Осталась с такой решительностью. Губы сомкнула, от воспроизведенных в памяти ощущений которых — ток. Он нависает над ней — не впервые, напряженную руку в локте упирает в стену. Стене лучше бы рассыпаться, Кэйси — за ней повториться. Может, это их спасло — спасло бы. Деннис был уверен, что не тронет, а грязная жажда вскипает. Ждет. Ему её жалко, не хочется, правда не хочется, но она давно раздала им роли. Деннис всего-то отыгрывает данную. Он привык. Остудить руку о её неподатливую щеку гораздо приятнее, чем представлялось. Кэйси склонила голову и не дернулась. Плечи расправила прямо к стене. Локоть он ощутил в сплетении её живота, в восхождении всех точек. Нервно затряслось в ней. И застыло. Что ж, он правда собирался её спасти (или спасти себя). Не получилось. Он ткнулся рукой глубже, слыша, угадывая, что Кэйси поперхнется. — Ты сходишь с ума, это ясно. В её поднятых глазах блеснуло злобное: похвально, Деннис, открытие, равнозначное колумбовскому. А потом мило свернулось, скрылось. — И тебе страшно. Это я тоже понимаю. Он ошибался. — Но никогда, — тут он её одарил хлопком, привел в чувства, — не делай так больше. А в голосе нащупывался надлом, неподходящий сейчас. Он был изведен — вот что Кэйси было по-настоящему ясно. В этот раз она не склонила подбородка к открытой дикой шее, на которой он остановился, и в голове неподходяще заерзала дочка Синатры. Вспомнилось — проклятьем. Руку он крепче сдерживал у неё на лице. Не прикасайся. Он хотел бы подумать о грязи её, но подумал о собственной, той, что запятнает Кэйси. Его передернуло. Они сошлись плечами в острой борьбе, плечи выдав навстречу друг другу как протыкающие ножи. Эти человеческие кости, прятки под телом. Кэйси стукнулась об его лоб, прижалась, смещая. Она добилась, чтобы из него вырвался выдох. — Хватит, — он рычал, рукой подобрался к её затылку, намереваясь оттащить. Если для этого придется снять скальп — пускай. Кэйси обняла его, преодолев сопротивление рук, состриженными ногтями воткнулась в спину. Он не успел оттолкнуть. Они стояли так, ненавидя, очень знакомо, дожидаясь взрыва, кто первый не выдержит. Должен был Деннис — его сейчас обуял ураган. Он помнил её нагой, какой-то холодной. Но поразительно живой. Похоже билось её сердце, если теперь — не сильнее. Он слышал, как резонировало в его висках. И эта тревога и близость, на миг он даже подумал — нет-нет, не отпускай. Если она сдержит его, он сможет быть человеком лучшим. Человеком. С принятой болью, с прошлым, поднятым со дна. Ему припомнилась какая-то сказка, где волшебное прикосновение исцеляет, снимает проклятье. Больше не надо никого защищать, пришло время укрыться самому. Он решил, что в Кэйси искал, откидывая голову назад, содрогаясь от оставленных ею царапин. Знаешь, каждая рана — она на память. Никогда настолько он не чувствовал себя грязным. А этот поцелуй в висок, будто раздирающий его кожу, скользящий, уходящий назад. Ему показалось? Он услышал Кевин. Больше он ничего не помнил, кроме тьмы, которая рассеялась тихо — он лежал на полу, дверь в мятущейся спальне была раскрыта, о Кэйси не напоминало ничего, кроме… он облизнул губы (отпечаток её упрямых губ), он поднялся с отлежавшего плеча (следы её мягких пальцев). Тебе приснился кошмар, Деннис. Прозвеневший голос в ушах. Его он тоже запомнил, проложил по всем слуховым путям, эхом похоронил внутри. Деннис вскочил впрямь как после сна — в панике, в раздрае происходящего, желая собрать размякшие, уплывающие бумажные кораблики реальности. Почему-то перед ним вспыхнула бурая вода, сбегающая по стоку. Кэйси не было. Вода — была. Шумела по трубам.

***

То был последний ноябрьский дождь. Кэйси с неудовольствием поняла, погода в заточении стала значить для неё слишком много. Она прислушивалась к каждому звуку за стенами и одергивала себя, боясь спутать пение птиц с летним, с весенним, иногда пичужки так голосили… Ей было страшно — жизнь прошла. Не то чтобы она не проходила раньше, но раньше Кэйси воочию видела её уход и свое неудобное взросление, горькое, длинное, неумолимое. В начале декабря ей исполнялось восемнадцать, и она не сказала об этом Деннису. Да никому она не сказала. Она была бы рада, если бы и Джон не знал. Дни рождения были такой отвратительной вещью, ей в них не верилось. Они приносили с собой скорбь. Жизнь у тебя что-то каждый год забирала, а ты поедал переслащенные торты. Праздновал свой уход от бессознательного — детского. День рождения Клэр. Ей надоело видеть это точкой отсчета, будто мир полетел кувырком именно тогда. Что за глупости. Он давно расходился по швам — ему помогли. Но из-за внушенного ужаса она невольно вспоминала. На этот раз — без привычного желания всё изменить. Хотела ли она изменить тот Хэллоуин? Кэйси вздрогнула. Да. Хотела. Ей удалось пробудить Кевина, а она не ощутила триумфа, долго и молча глядясь в его беспросветные глаза. Неудобный вопрос. «Что случилось?» Он как всегда не знал. «Ты та…» Его дыхание сорвалось в тишину. Утих начинающийся пожар его голоса. Он не смог закричать, наполнившись слезами. Ей стало щекотно — неприятно. Он узнал. «Не убила». Он улыбнулся, дернувшись, улыбнулся грустно, затаив в изгибе губ «зря». Ей хотелось от него отвернуться, потому что он скрывал в себе то же, что и она. К черту боль, интерес, чем заслужил; гораздо важнее, честнее сказать себе — почему я ещё не мертв. И она ответа на этот вопрос не знала, пожимая плечами, зараженная его потерянностью. Раз за разом у неё имеются пули, чтобы убить себя и его, но они по-прежнему живые, покоцанные и с пеплом надежд. — Деннис запер меня здесь. Стоило многих сил, чтобы произнести это. Утвердить реальность. Раньше ей приходилось быть лишь однозначным искусственным разумом, выбирающим исходя из алгоритмов «да» или «нет». Он поймал тебя? Да. Он совершал с тобой насильственные действия? Нет. Это была суббота, когда он похитил вас? Нет. Кэйси, ты помнишь, сколько времени ты там провела? То же самое, что сказать — дядя издевался надо мной. Выскребая слова, она сказала такое и Деннису. Однажды. Не помнит, в чем была суть, но его руки дернулись. Он повернулся к ней, забыв про еду. Ах да, она возвращается к началу. Если она видела Денниса, значит, она не сбежала, имея возможность. В ту ночь. — Ты можешь держаться, не покидать свет? Она убеждающе гладила его по руке, поражаясь, как он понимает её с полувзгляда. Кэйси бездумно оборотилась к окну. Кевин кивнул. — Конечно, иди. Немного взволнованный, он разжал её пальцы. Она услышала судорожный всхлип, и у неё просело сердце. Там, в ребрах, не осталось немятого места. Он не просил жалости, отвернулся, замолк, из неё же шло. Согнулась бы прямо на месте, если бы не знала: бежать. Единственно верное, не предающее в ногах. — Уходи. Кэйси могла уловить нотки Денниса в несчастном, в прощальном. Она пошла, насилу передвигаясь через тысячу раз запомненный коридор, где, как она представляла, она будет спасаться от его рук. А его рук нет. Он не идет за ней. Дело не в нехватке — кто скучает по холодной стали у горла? В ином. Кэйси подумала, что у неё уже было много шансов спастись, которые она упустила или всегда находилось препятствие. Если правильно вычленить — вот забава, получается вся её судьба. Много упущенных шансов. Она не собиралась раздумывать, даже чувствовала в себе знакомую мощь побега, пока та не рухнула ей под ноги. А самое смешное — знаете что? Когда она была готова и у неё на самом деле была возможность, впервые за всю её историю не рассыпчатая, она её упустила. Выученная беспомощность. Так это называли. У Кэйси было сравнение проще — утомленная, гоняемая дичь порой сама падает без выстрела в тот момент, когда край преследования заканчивался, и открывалась свобода. Бессилие накрывало. Не кричалось, не шлось навстречу. Кэйси окатил ужас, до мурашек и скатывания по стене знакомый — ей не поверят. Как было при рации. Рука её вспотела. Что её ждет там, за дверьми? Прежний ад. Она не заявит на дядю Джона в полицию, она будет ждать его. День сурка. Она обезумела, дернув дверь, окатившаяся незнакомым ей воздухом, чуждым, выделанным из шелковых нитей. Ей хотелось воскликнуть, ловко же Деннис придумал, обернув пластелин их мирка столь податливо, по-настоящему, ощупать бы даже. Страшно, что не отлипнет, заберется под ногти грязью. Да! Она сошла с ума! Кэйси тихо рассмеялась (до чего удивителен, выструган был звук — он сотворил её по подобию человеческому, не ошибся в девичьих тонах), прошла, шатаясь, мимо той комнаты, забрела в свою, не закрыв двери, и закачалась на месте, утешая себя. Она решила, что так давно не плакала, попыталась — и не смогла. Кэйси стонала и вытаскивала из себя плач — сухо. В ней как в пустыне. Она захлебнулась беспомощностью, страхом, выкрученной до последней черточки. Где твоя борьба? Ладони сжали колени, надеясь их вывернуть. Ты проиграла. Она не собиралась признавать этого, сорвавшись — не помня когда — в ту же яму к Кевину, вырывая телефон и заторможенными пальцами набирая девять-один-один. Ждала. Она не нажала кнопки вызова. Стояла, выдернутая из своего существовавания, впервые осознавшая, насколько она умерла с тех пор. Сгнила её воля. Завтра она оправдает всё тремором рук или кататоническим ступором. Спустя недели вокруг неё ядовитым плющом обовьется стыд, непонимание. Ей будет горестно. Она заплачет, боками прижавшись к бортикам в ванной. Холодно и темно. Незакрыто. Пяткой она размахнулась, чтобы удариться, чтобы почувствовать хотя бы что-то. На этом — всё. Как она того и хотела — поцелуй закончился падением. Только сейчас. Перед днем рождения, правда, всё же пришлось вспомнить, что она есть. Кэйси Кук. Бессмысленный набор букв. — Папа как-то раз подарил мне ежа. Она рассказывала это ему, Деннису, и думала — задохнется от смеха. Они разговаривали как обычные люди, только она так и не взглянула на него, а он едва дрожал, проникнутый тревогой. Когда она замолкала, он успокаивался. Они не знали, зачем завели этот разговор. Оказалось, что им надо мямлить, держать неловкие паузы. А закончилось всё жутко. Он накричал на неё за то, что она пролила кетчуп. Деннис понял, что сделал ошибку. Край её рукава замарался, напоминая. Черт подери. Это какое-то наваждение. Бутафорская кровь. Преследующие знаки. — Когда это было? — спросил он немного нервно, стараясь не смотреть в её красноватые воспаленные глаза. Они затягивают. — В начале декабря, — она подавилась сказанным. Собиралась же договорить год — назвала месяц. Он оглянулся — задел легко взглядом. Она заторопилась снимать рубашку. — Можешь не снимать, — это он произнес, уже повернувшись спиной, сжимая и разжимая кулаки. Деннис не собирался на неё смотреть — мог позвонками ощутить, как она там стояла, замерзшая, дожидающаяся, чтобы он не обернулся. Пропечатывалась в нем кадрами, которые он не сможет увидеть — лишь представлять. И он поступил по-джентльменски. Она окоченела, пальцами смазывая пятно. Даже не задел её. Варившаяся сила в нем вскипала. Он знал, что готов, и одно было ему печально — что бы сказала она? Деннис нашел бы, что ответить. Он принялся мыть тарелку, стирать самые незначительные пятнышки масла от макарон. Тебе приснился кошмар, Кэйси.

***

Припорошенная снегом улица, своя мягкая нога-не-нога, которой Кэйси впервые ступила в декабре за пределы дома. Ей хотелось петь и дышать. На пробу она сделала несколько утягивающих шагов. Холод был непривычный, он пронзал. А она — не могла оторваться. Не взлеталось. Снег мелко шел, сыпался пенопластом, она скрипела им под ногами и была так неизъяснимо счастлива. Легкие словно расширились. Глаза привыкали к такому свету, им было больно, но она моргала как можно реже. Мокрые ресницы слипались. Кэйси выдыхала шарик пара, живая. Всё убеждало её — она здесь и оставляет след. Деннис стоял на пороге, засунув руки в карманы, под козырьком дома, как никогда напряженный. Она оглянулась, случайно улыбнулась ему. Кое-что вспомнила. Оно ворошилось, ждало. Как давно известная песня, услышанная накануне, липнущая мелодия… Вспомнить бы, вспомнить. Кэйси отвернулась. Почти припрыгнула, сделав пять шагов. Шнурки разметались. Это её позабавило, надо же было так нетуго затянуть перед своей, может быть, последней прогулкой в жизни. Последней. Она долбила смех, больше его не в силах из себя достать. Как-то напугалась, быстрее присела на одно колено, неслушающимися пальцами затягивая шнурки на кроссовках. В голове её закрутилось неестественным жаром, нанизывался личный солнечный шар, выброшенный из этого зимнего дня. Ненастоящего. Разве однажды, дав Кэйси зашнуровать кроссовки, он не выведет её в зимний день после нескольких месяцев заточения? Кэйси облизывала воздух, будто пыталась поглотить в себя как можно больше. Надышаться после неволи. А там, на языке катая холодный воздух как шарик мороженого, она поймет. Почует. Сколько ещё дней заточения ей предстоит? И… скольких лишились те девушки, которых он убил? Безумие дыхнуло ей не в затылок, оно по щекам прокатилось близко. Вместо иссохших слез. Кэйси затягивала их очень методично — так Деннис отскребал губкой грязь. Она поднялась, посмотрела на него сквозь снег. Белую, очищающую завесу. А может, это будет она. Она никогда не видела его улыбки. Сегодня он впервые, в любимом жесте сложив руки на груди, выдал ей что-то наподобие. Губы его беззвучно повторили невысказанное, ждавшее. С днем рождения, Кэйси.