***
Жертв надо обезличивать. Необходимо. Иначе станет жалко, боязно, а это уже несет вонью отвращения, вносит во всё какую-то брезгливость. Деннис не собирался для себя различать этих девушек. Отделять одну от другой. Они были теми, кто утолял голод, ещё одним средством, подобранным к цели, их должно было стать в конечном счете четыре. Настоящий ужас для тетрафоба. Марша и Клэр были для него первыми. Пустые сосуды, после всего заполненные страхом и отчаянием. Страданием. Они стали чистыми. Все благодаря новостям узнали о Звере, никто больше не сомневался в нем. Он явил себя миру, и мир вздрогнул, оставив после себя пепел маленьких городков, столпившихся около Филадельфии, которые слышали про случившееся, но не давали этому войти в свою жизнь. Не прятать кого-то в подвал оказалось даже интереснее. Вообразить можно — все они гуляли по воле, хищники и жертвы, скрывающиеся, прячущиеся в школьных стенах. Он смотрел на Кэйси и рассуждал про себя: мог ли он оставить её на поводке социально ограниченного взаимодействия, позволять другим принюхиваться к ней? Не будь той роковой пули, ускорившей всё, дня, свернувшегося углем. В тягучем времени он понимал — нет. Вглядывался на неё в отражениях, избегая смотреть прямо, чтобы не спугнуть, оценивал то, как распыляется, совершенно по-иному звучат на её коже духи, что своровала Мэри в гипермаркете. Он не знал, что это была за щекотка нервов, дурман чувств, но ему нравился и холодный фронт между ними, выцепленные моменты близости — не притрагивающейся. Деннис перепонялся жизнью, распахнувшейся перед ним: обманчиво-семейными ужинами, краткими утрами и днями за пределами дома, где его сердце от одного воспоминания сжимала девушка в клетке. Вряд ли стоило полагать, что его привязанность будет такой же обыденной, как людская. Он обустроил ей убежище по минимуму, не пытался разгадать её дальше, чем мог, и просто, немея, наблюдал, как она движется, как разговаривает. Иногда ему начинало казаться, что Кэйси — тоже выдумка его воспаленного ума, и радовало только, что выдумка эта осязаемая. Осязаемой — и не коснуться. Патриция смеялась над тем, как он превозносил её. Они жили молча. Пугались друг друга, шарахались от собственных мыслей. Деннис раздражался от грязи, оставляемой ей, и не ругался. Порой всё складывалось так, что он, впервые за все свое необъятное, распухшее в тысячах жизней существование, примирялся и с ней. С грязью. С человеческим душным теплом. Тревога истончалась. Если он мог бы предположить это вслух, он сказал бы, что излечивается. Доктор Флэтчер — в преломлениях его памяти, с ухмылкой зрелой антилопы, опережающей его испуг, вырывающая его страшное, по-иэновски звучащее опасение: знаете, Кевин, ведь это всё — вы. Она говорила с Кевином, как думала она. Деннис уже тогда научился притворяться. Патриция ему аплодировала. Хэдвиг неумело свистел. Только и всего она сказала. Это всё — вы. Глупое, неудобное ощущение, словно он подглядел в щель и что-то увидел, но ещё не понял что. Ему было что ей притовопоставить. Все они были разными. А всё же — порой он засматривался на Кэйси и думал, как она, как она выносит. Что есть её щит? У Денниса есть он и все те запертые личности, страшащийся Кевин. А у Кэйси? Такое незыблемое одиночество, единственный раздираемый ум. Губы, которые она поджимает после октября. Они предпочли не говорить об этом. Впрочем, как и обо всем остальном. Их устраивало обволакивающее молчание. Жизнь, представляете, замерла. Он размышлял, что делал с ней дядя, и определял для себя, что в некотором роде они (Деннис и Кэйси) стали друг для друга спасением. Любопытно — именно это он скажет в зале суда? Она для него — очевидно. Он для неё — может, и тоже. Помилованная Зверем. Замурованная им же. Он был жесток, но жестокость в общем плане, с учетом всех точек на карте, всё больше становится похожей на милосердие. Пожалуй, да. У него было много оправданий для себя, самых милых, вышитых из литературы, а не из математических лекций. Он вспомнил, как в младших классах мечтал стать профессором в Пенсильванском университете. Помнил, как хотел бы, чтобы его беспокойство рассыпалось бусинами, укатилось по железнодорожным путям, которые он гипнотизировал, стоя часами на вокзале. Правда забавляет, что человек хочет кем-то стать. Есть предназначение — против желания. Поймать в себе невиданную до этого мощь, обрести над ней власть. Впервые не отклониться от боли — сделать её своим оружием. Через мучение и безумие, естество, вскрытое лезвием, показать, на что он мог быть способен. Были не так уж важны конкретные эпизоды — Зверь в нем просто рос, дожидаясь своего часа. И разве не это ты делаешь, когда ранен? Сначала — ищешь убежище. Затем — огрызаясь и восставая, выходишь, чтобы увидеть дневной свет, такой непривычный. Белый. Пустой. В Кэйси тоже открылось новое, когда они, чудом не пойманные, стояли под мелким снегом. Несмотря на слоисто-дождевые облака, застланный горизонт, он быстро таял. На ресницах её высохло. Он невольно задрал голову, щурясь через очки. Порывы воздуха лобзали его открытую шею без шарфа. Она шуршала неподалеку. Даже если захотела бы убежать — руки его были наготове, корпус тела выставлен в её сторону. Хотя знал, что не убежит, потому и выпустил, приучая к ласке, сводя Кэйси этим с ума. Был и азарт. У всех на виду — самые темные дела. Как всегда. Ему было интересно наблюдать за ней, выпущенной из вольера; будь у неё шерстка — она бы немножко облезла, и её взгляд был бы печален, как у всех напуганных. Но она оставалась со своей волей, и это было любопытно. Губы на своих губах — смолчишь да не забудешь. Он тоже продолжал делать свои ходы. Не стал разговорчивее, зато будто бы ей доверился: стал пускать по всему дому, распахивал окна, когда был дома. С угасшей надеждой она примерялась к свободе, забыла, как с ней обращаться. Не так много времени понадобилось, чтобы свыкнуться с заточением. Они стали вести разговоры больше односложных вопросов и ответов, она расспрашивала его про школу. Со стороны они выглядели обычными. Подсмотрел бы кто — не поверил. Патриция убеждала его, что, отпусти он рядом с ней Зверя, всё стало бы гораздо проще. Под мягкий стук каблуков она доносила до него идею — Зверь не растерзает её. Всего лишь сделает покладистее. Иногда Кэйси могла молчать целый день или намеренно грубила. Он был удивлен, увидев на ней первое проступившее сопротивление — это была больше не попытка сбежать. Скорее — попытка укусить. Он ни разу не видел, чтобы она плакала. Крис Хоутри всхлипывала с надоедливой силой в заброшенной больнице. Хэдвиг зря пытался развеселить её пародированием одновременно Бивиса и Баттхеда — Деннис ему объяснял, что ей это придется не по вкусу. В тот раз было всё-таки не пятно кетчупа. Третья. Деннис не мог поступить с Кэйси так же, сжимая её обмякшее запястье на пробу. Он пробовал — и его уже прошивало несмелостью. Всего пара секунд, будто он хотел вместо её руки взять чашку с чаем из пакетиков. Перепутал. Даже***
Вот так. Её ступни словно погрузили в два отлитых куба льда. Она не могла пошевелить и пальцем. — Постоим ещё? Ей удалось заговорить не сразу, она не думала, что научится так быстро открывать и закрывать рот. Выходил маленький пар. Почему-то Кэйси представлялалось, как она от такого онемеет и ослепнет. Должны и ноги подкосить. Сколько раз за это время она воссоздавала эту сцену, которая всё равно, в оконцовке, получалась не так, не тем окаймленная? — Я хочу задержаться. Она почти задрожала. Не обращать внимания на холод. Второстепенное. Опережать даже свою обдуманную волю, идти по инстинкту — как в том темноватом поцелуе. Она снова отыскивает его страх. Но звучит он размеренной падающей каплей. Если бы он себе позволил — он бы улыбнулся. Его лицо неподвижно. Статика их противостояния. Кэйси передергивается: глупо. Она не смогла бы сейчас сбежать. Потом? — На сегодня достаточно. Мы возвращаемся. — Я не бывала на улице будто миллион лет, — Кэйси вздрогнула. — Ведь я бы могла уже попытаться добежать до следующего дома или крикнуть, позвать на помощь. Выкинуть записку, например. Ты всё видишь сам. На выходе из дома он обыскивал её. От спешно хлопающих ладоней по её телу в мозгу начиналось световое шоу, Кэйси видела и белый зимний налет, землю у трехступенчатой лестницы, пораженной болезнью, сравнивала её с неосвещавшися углом в прихожей, запахом моющего средства для пола, что оседал в пыли, приобретал её вкус. Она напоминала ему: — Я здесь. У неё кружилась голова от воздуха. Она думала, что рухнет. Деннис безэмоционально выслушивал её доводы. Подрагивала венка на его лбу, возвращая Кэйси знание, что в нем сейчас происходит ужасный необратимый процесс. Из сжатых губ вылетали не вздохи. Отравление. Порой ему чудились пугающие вещи. Ножи в незнакомцах, как в растапливающихся коржах десерта. Она — вся в мазках беззащитности, отшатывающаяся, полураздетая. Её поцелуй был ему пощечиной, и представляла бы она, сколько ужаса навлекла на него. Он ведь боролся. Он продолжал верить, что мог бы быть лучшим человеком. Навязчивости, которые он держал под крышкой, сдерживаясь, говорят, они не определяли его. Не хотелось признавать, что после Крис он не почувствовал той удовлетворенной сытости. Она была недолгой. Деннис убрал свидетеля с влюбленными хитрыми глазами, стараясь вдолбить вместо «Кристин Хоутри» — «три». Он выполнил ритуал, оттянул беспокойство, отвлек себя и от Кэйси, но потом всё очень быстро вернулось. «Если ты не, то…» «Сосчитай её ресницы». «Посмотри. В уголках губ засох соус, она не отмыла». Он сжимал кулаки, сжимал свое естество, просачивающееся влажной отвратительной кровью. Удержаться бы от впивающихся ногтей в кожу. Эти лунки ему не нравились. «Заведи её в дом, иначе…» Только не счет. Деннис схватил её за руку и просто поволок. «Я так хочу контролировать хоть что-нибудь в своей жизни до конца». «ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ». Он втащил её в прихожую, запер дверь, швырнул себя по коридору вперед, и её оставил доживать с холодом в легких. Она стояла, сравнивая, что ей это напоминает. Но никто не тронет её. Он не трогал. Кэйси отдирала с ним страх, начинала забывать про него. Стоя позади того ненастоящего мира, в который ей ненадолго удалось окунуться, она перестала чувствовать себя потерянной. Столько ночей она просыпалась в бреду реальности, желая расстаться с верой в то, что с ней это происходит по правде. Ей чудилось, что она заснула на скамейке в городском парке, ей тогда было лет пятнадцать, ночь была мерзлая и яркая, прыгали белки за орехами, раскиданными посетителями, в кармане оставалось три доллара и два цента, а она была самой счастливой на свете, потратив все стащенные деньги из заначки дяди Джона на фастфуд. Живот болел, бомбер, накинутый на неё, уже никуда не годился, колени сводило от одной позы, но она следовала по небу, смотрела вверх ногами на людей, неправильно высунувшись из-за спинки скамейки. Ей с трудом уснулось, приснился кошмар. В четыре утра не было уже ни цента, карман оказался слегка надорван, и жалкое серебряное кольцо стащили. Ещё противным оказался след от слюны, который она, засохший, стерла костяшками. Дядя её ругал — всё в доме летало, в школе ей сказали, что безграмотное эссе никуда не годится, и Кэйси не понимает общей идеи. Кэйси почему-то снова поймала то бесконечное, обещанное ей счастье. И что когда-то… когда-то всё будет иначе, ведь недавно её живот был полон, глаза сухи, и не было мыслей. Даже зародыша. Сегодня, спустя года три, она поймала себя на том же ощущении. Кошмар кончился. Хотя он был вокруг. В ней не осталось отклика для него. Стоило опуститься на самое дно, чтобы оттолкнуться. До посещения парка она потянула связку бедра из-за дяди Джона, не справлялась с учебой по словам преподавателей, и её грозились отчислить из школы. В плейлисте тогда при случайном проигрывании включилась самая грустная, раздирающая песня. Такой она была, потому что напоминала о папе. Она ждала ядерной войны и обвала асфальта. Но ведь именно тогда она обрела силу. Сейчас её сдерживали стены, мужчина, похитивший её, смотревший пронзительнее, провал за провалом — невозможность сбежать физически. Морально. В разуме было выстроено не меньше стен, напоминающих то, что она предпочла бы забыть. А она была живой. Она могла выкарабкаться. Ей показалось, что Деннис мог не оставить её даже в пленных. Какой глупой была эта последняя вспышка, безосновательной. Она же обретала спокойствие. После безысходности всего её возвращало к миру. Да, она не сумела сбежать. Она оставалась на правах птичьих. Вопреки стало легче. Она подозрительно прошла, следуя звуку колыхающихся свечей. Торт, который она не видела лет с двенадцати, когда устроила дяде бунтарскую сцену, поразил её просто своим наличием. Она была удивлена не столько Патрицией в праздничном дурацком колпаке, выпустившей залп конфетти из картонного орудия. — Хэдвиг попросил, — мягко оправдалась она. Мелкие разноцветные бумажки приземлились мусором на пол. — Боже мой. Она ещё не взяла и кусочек, а в горле встало поперек. — Ты знаешь, мы хотели устроить тебе праздник. Деннис торопился. Кто-то умер. Кто-то справлял восемнадцатый день рождения. Тающие свечи роняли свой голубой и розовый воск на кремовую пропитку. Она не могла произнести ни слова. Всё их взаимодействие укладывалось в максимальное столкновение и отталкивание. Только притянутся — и, как заколдованные, разойдутся, размоются в приливах будничности, обязуются сохранять эти формальности. Притворятся, что ничего не было. Она помнила — каждый нагретый сентябрьский день до похищения, ждущий выстрела. Начала охоты. Бах. Побег, его захват, хлыстом по коже осознаваемый танец. Обнаженность. Она всё ещё зябла, видя, прокручивая те сцены. Снова тишь. В невозможности убить друг друга, растерзать, они так и не доходили до кульминации. Деннису понравилось бы сравнение — их отношения походили на график функции производной, со всеми её точками минимума и максимума. В обманчивых ямках, где минус меняется на плюс, они замирали, чего-то ждали. С виду и не скажешь. День становился похож на предыдущий, разговоры неровно обрезались. Их воплощением можно было бы сделать сердце Хэдвига, красно-картонное, с искусственным налетом под бархат, подаренное Кэйси с пожиманием плеч. Она долго его после этого мучила — убеждалась, что ещё не наступил февраль. Она больше узнавала о Кевине, он — о ней. Поцелуй. Повторяемость времени, дикие избегающие взгляды, и заново — болезненное привыкание. Они бесконечно принюхивались, шли мелкими шажками, лишь кружили вокруг. Их диалоги не стали раскрывающими душу. Иногда они пророняли детали прошлого, особенно Кевин во всех своих гранях, и не тешились тем, что по-настоящему понимают друг друга. Они ждали выпада со стороны. Предательства, того самого ножа в спину. Заточенные, обезумевшие, им удалось дойти до края их страданий. Она не знала, стокгольмский ли это синдром. Этот термин она часто слышала в отношении себя после филадельфийского зоопарка, ежилась от его определения и раньше. Но она сомневалась. Между ними была привязка, сильнее, чем они думали, но — разве девушек со стокгольмским синдромом находят в подвальной клетке с ружьем в руках против похитителя? Они стреляют в преследователей? Они выходят на улицу, чтобы… Вина сжала её на месте. Кэйси пожалела о том, что сделала. Впервые не приглушенно. Ветром не воротишь сделанное. — Я… правда рада, — выдавила она. — Садись, ну что ты. Материнский жест и ласковый голос Патриции назло парализовали Кэйси. Она на самом деле чувствовала радость — исковерканную, неправдоподобную. Стыд. Это не то, что думают, представляя себе отношения похитителя и жертвы. Близость кажется по-человечески недостижимой, по-животному очень знакомой. Не описывается в двух, трех словах всё, что она испытывала к нему. Он держал её взаперти, и одновременно она была как никогда в жизни свободна. Она боролась с ним и поддавалась ему так легко. Чужой, бесконечно чужой Деннис — и не было никого ближе его. Сейчас. Тогда. Дав Джейд пропеть «с днем рождения тебя-я», но не дав ей добавить «мистер Президент», ведь она считала, что замечательно копирует придыхание Мэрилин Монро (только она и считала), на свет выступил Деннис. Она сразу вспомнила, почему боялась, что он убьет её. Выйдя на улицу, она выкинула записку, молясь, чтобы та не прибилась к нему, не была замечена им. К счастью, он не замечал её в целом, разрезая им торт. Слишком много для двоих. — Спасибо. Он дернулся на её благодарность и после паузы продолжил. — У меня давно такого не было, — поглядывая на него украдкой, заговорила Кэйси. — Чтобы по-настоящему. Он молчал. Он часто не поддерживал диалог. — Так здорово. Она вынужденно продолжала, стараясь не заикаться. Его привычки тоже находили на неё. Когда он нервничал… — Это, — он осекся, едва не порезав палец, — хорошо, К-кэйси. — Мне сказали, что ты торопился. — Патриция уже приготовила свечи, — он кивнул, — нам надо было идти. Деннис взглянул на рассыпавшееся конфетти и вздохнул. — Ерунда, я уберу, — она проследила за ним. Он расслабился не больше натянутой струны, которую задели пальцем. Кажется, он не хотел, чтобы она замечала этого жеста. Она неловко уткнулась, рассматривая тарелку. Посыпались крошки, скатились в углубление, пока он ставил ей кусочек с марципановой розой. Она видела отражение. Исчезнувшее. Излишне сладко было во рту, тягуче. — Помнишь, ты говорил, — она хотела звучать непринужденно, копаясь, разрушая начинку — а разве можно было начинать этот разговор запросто? Возобновлять. — Ты говорил, что страдания облагораживают нас. Она резче выдохнула, словно торопилась обрезать. Фразу. Совсем не празднично. — М? — Ты в самом деле так думаешь? Он замирал как неживой. Часто Кэйси боялась с ним говорить, после исследования дома в его присутствии как-то осмелела; они шли по коридору, Деннис — за её спиной. Не хватало свечи. Дежа вю. Деннис ел аккуратно. Она беспокоилась, как бы не осыпать себя, не оставить следа. — Да. Зверь и все остальные. — Я про тебя. Не словился чей-то вздох. Деннис задумчиво всмотрелся вперед. Не было никакой дали. Кругом стены. — Я придерживаюсь такого же мнения. Мы можем стать сильнее. Она не сдержалась и задела ободок ребром ложки. Послышался неудобный, случайный звон, перехваченный во взглядах. — Разве я страдаю? — Кэйси ощупывала. — Прямо сейчас, в данную минуту. — Тебе и не нужно, — поперхнулся он. Глаза его забегали беспокойнее. — Это позади. Он коснулся её. Подушечками пальцев правой руки прошел по запястью. Чтоб понимать — он никогда не был ласковым. Сейчас в нем было это вожделение — тоски, ответа. Столь внезапное, насквозь входящее. — А Священная пища и другое? — По-моему, у нас здесь праздник. Он звучал так абсурдно оскорбленным, так натурально нахмурился, что у неё было острейшее желание захохотать. А ему думалось сжать её руку. — Всё это приносит только боль, — прошептала она. — Сегодня мне было немного лучше. У меня появилась надежда. Но… Она задавила в себе слова про убийство. Деннис больно, невольно потянул её за руку, мучая связку. Всё больше тряпичности. — Ты одержим, Деннис. Она кинула ему это в лицо, готовя к дальнейшему. — И я, я тоже, — она перехватила его руку, заглядывая в глаза, — мы сидим за столом, притворяемся, не можем вычленить из себя нечто настоящее — я вижу, как тебе тяжело дается. Почему мы просто не можем быть счастливы? Обыкновенны? Он думал вырваться — и сжал её сильнее. — Я старался для тебя, — он не помнил, как это вытолкнулось из него проклятием. И он так не делал ни для одного человека. В конце концов, ему тоже становилось больно, что она размыто попадала по его точкам, не видя, куда метит. — Тебе надо отпустить меня. Самому — сбежать. Её глаза наполнялись слезами. — Я не буду тебе врать. Ты вывел меня на улицу, и я ослепла. Мне хотелось побежать, но я этого не сделала, зная, как могу ранить. Какой неподходящий разговор для искусственно радостного дня — какая нелепость. — Мне было так хорошо, — она торопилась досказать, чтобы не захлебнуться, — но я подумала, что нас ждет дальше. Тебя найдут. Всё, что ты сделал, станет известно. Нас отправят на лечение, Деннис. Ты понимаешь, как далеко мы зашли? Мы. Словно соучастница его убийств. Как ловко она, отстраняясь от него, хочет оставить связь между ними, убедить его в ней. Убежать, но заверить — всё ради общего блага. Он раздумывал с минуту. Деннис проскрипел на стуле. Торт остался валяться обломком. — Ты что-то сделала. Она непонимающе стремилась разрушить расстояние. Его рука в кулаке уже над неё грудью — её сжатыми усилиями. — Ты ничего не сказала бы, будь всё как прежде. Ты напугана и чувствуешь вину. Думала не признаваться, но боишься. Тебя тронуло то, что мы устроили. И ещё — теперь ты знаешь, что предала нас, — он посмотрел на неё. Кэйси как-то пригнулась, стала меньше. — Случись такое, меня бы здесь уже не было, — она отчаянно врала, попыталась улыбнуться. Смешное предположение. Страшное. — Даже не думай лгать мне, — он вырвал руку из её. Всё в доме звякнуло, поддалось порыву — слететь, упасть. — Тогда ты испугалась, — он сузил глаза. — Знаешь, Кэйси, твоя тактика мне понятна. Ты не действуешь напрямую, ты ищешь спасения извне. Все остальные сражаются, бросаются вперед и погибают. Ты умнее, ты ищешь ходы. Но проблема — не всегда можешь совладать с собой. Ты быстро, как бы это сказать? Подстраиваешься. Пожалуй, им надолго запомнится этот праздничный обед. — Так что ты сделала? Он сложил руки на груди, закрываясь. — Ничего. — Я знал, что тебя нельзя выпускать, — занервничал Деннис. — Не выдашь себя, Кэйси, так от мыслей всё равно не откажешься. Сбежать, — он сделал усиление, — ты правда тешишь себя тем, что это спасение? Деннис стал приближаться к ней, перегибаясь через стол. — Есть такие бабочки, которые мимикрируют под пауков. Движения, окрас, понимаешь — всё? А пауки на них не нападают. Их мохнатые крылья узором похожи на восемь глаз, — он снова выхватил её руку, обжигая прикосновением, перекручивая им. — Признайся. «Кэйси Кук. Похищена. Восток-лемон-стрит». Сворованная бумага, припасенная спустя дня четыре ручка. Разборчивый почерк с сильным нажатием чернил. Ожидание. Ожидание было больше всего. Она не могла близко подходить к окнам — он бы заметил. Те редкие ночи, что она проводила рядом с Хэдвигом и заменяла ему плюшевого медведя — в них она не могла вырваться из рук. Он придавливал её, сопел, и Кэйси полтора часа изучала темнеющую стену, пока не отключалась от бессилия. Просыпалась она с переполненными мочевым пузырем и сухостью во рту. Не сказать, что в «одиночной камере» было иначе. Тем стыднее были окровавленные простыни, с которых Кэйси грубо столкнул не проснувшийся Хэдвиг — Деннис и выгнал её. Это было унизительно — и мытье в незащелкивающейся ванной, шаги по коридору под присмотром. Она изучила каждое место склейки обоев, вообразила и передумала на сотый раз прошлого хозяина дома. Наверное, он жил здесь с женщиной. — Я сказала достаточно, — Кэйси не вырвала руки. — В том и дело. А Деннис и не ослабил хватки. — Когда бабочка стремится улететь, тогда и становится ясно. Он выпустил её ладонь, и та безвольно упала. Деннис почти не держался, вставая, прохаживаясь взад-вперед. Дежа вю продолжало сносить её со всех ног. Патриция на кухне, неудовлетворенная видом получившихся бутербродов. Дрожащая Марша. Факты про животных, восточная музыка — ощущение, что им не выбраться. Кэйси просила Маршу не делать этого. — Я ничего не делала, — она будто барахталась в холодной воде, — я просто… — Вот опять. Деннис схватился за голову. Безотчетно страшно стало от его мышц, выступивших под рубашкой на спине. Куда больше её испугало бы его лицо, и она была рада, что не видела его. Лишь со спины. В позе той, чтобы ранить. Она открыла рот, набрала больше воздуха. — Молчи, — он не обернулся. Деннис напряженно тер шею. Красные суставы выступили на его пальцах.***
Кулак Дэвида сжался. Бумага, казалось, въедалась в кожу. Он нашел грязный обрывок листка, сразу привлекший его внимание на снегу, лживо покоящийся. Вот и ответ — судьба. Их троих связывало одно и то же. Из распахнутого магазинчика музыкального антиквариата на углу играла довольно плохая запись. Дэвид проходил мимо, опустошенный, опоздавший. Верилось, что ещё не до конца. Нэнси Синатра. Кто её слушал теперь?I been hearin' your concern about my happiness But all that thought you've given me, is conscience I guess
Голос подстраивался под шаги или шаги под голос — Дэвид не знал, шагал он довольно бодро. Веселые звуки трубы раздражали. Его раздражение походило на интерес: всегда было любопытно, кто пишет такие удручающие слова, нарочито безразличные под музыку, от которой хочется танцевать? Кто проворачивает этот вечный обман? Было и много других вопросов — как записка попала на улицу, почему с названием улицы, но без номера дома, и все они перемешались. Дэвид спешил. Нэнси беззаботно ему напевала вдали, не разделяя волнение.If I were walkin' in your shoes, I wouldn't worry none While you and your friends are worryin' 'bout me I'm havin' lots of fun
Что-то это ему напоминало.