16.07.2018. Конец
Я шел по коридору, не внимая на крики. Там трещит, тут падает. Моя душа уже давно рухнула с высоты ожиданий. Гарь, гарь и дым преследуют меня на протяжении жизни. Сгорели мои родители, сгорели мои надежды, теперь сгорю я сам. Огонь настигал по пятам, но до нужного крыла еще не добрался. Как же громко сейчас молят о помощи те, кто остался позади в закрытых кабинетах. Им бежать уже некуда. Столько невинных душ погибнет. Возможно, не загнанных под рамки общества, не ставших рабами системы, за что они и провинились. Я же освобожу их всех. Ведь, если посудить, мы все здесь заключены. И врачи, и больные. Наши роли давно перемешались. Пора бы навести среди этого хаоса порядок. Меня будут винить, писать в газетах. Может, и по телевизору вскользь упомянут. Мои кости никто даже не найдет — все сгорит дотла. Но чем же заслужила это Беллатриса? Думая о ней, я готов был прыгнуть в огонь раньше, но не мог, ведь обещал быть рядом до конца. Вот я и направляюсь в палату к своей любимой. Я, Билл Сайфер, который поджег психлечебницу имени Берна вместе с самим собой. Прямо за спиной упала сгоревшая балка. От дыма уже становилось трудно дышать. Я ускорил шаг, чтобы не попасть в завал и не задохнуться раньше, чем следовало. Я обещал. И подвести не могу. Мне дали немного времени, чтобы собрать документы и вещи первой необходимости. Но я даже никуда не ушел. Канистра бензина очень удачно находилась в той самой подсобке. Меня попытались остановить только на втором этаже, когда было уже поздно — щелчок зажигалки, и все уже взывают к Богу, в спешке забывая об святой обязанности хранить пациентов и сверкая пятками в сторону выхода. Про меня, впрочем, забыли так же быстро, даже не обращая внимание на одинокую фигуру, стремившуюся в сердце огня. А ведь все могло обойтись по-другому, но кого винить? Я действительно жалел Беллатрису. У нас будет около пяти минут, может, чуть больше, прежде чем мы начнем следить за нашей дочерью уже с небес. Конечно же, к выходу не успеем. Окна слишком высоко. Может, она б и выжила. Ее бы выпустили, она забрала ребенка. Но куда деваться мне? Наши жизни были бесповоротно сломаны. Правда открылась бы рано или поздно. И Триса бы умерла. Вот и двери. Открылись легко, и еще более-менее чистый воздух, пусть и вечно спертый из-за отсутствия окна, встретил меня вместе с Беллатрисой. — По-моему, стало жарче, — заметила она, прижимаясь к моей груди, когда я сел рядом. Я взял ее руку и, поцеловав в макушку, произнес: — Я ведь обещал, что мы освободимся вместе. Триса вдруг захлопала в ладоши. — Знаешь, я куплю Кесси много милых вещиц и мягкое одеяльце, чтобы ей хорошо спалось в кроватке. — Мы выберем самую лучшую, — улыбнулся я и прижал девушку к себе так, чтобы она не увидела огромной трещины, поползшей по потолку. В следующую же секунду он обрушился.***
20.08.2026. Небо ясное, облачность низкая
— Гляньте-ка, она опять пишет! Высокая худощавая девчонка с тугими хвостиками схватила с пола раскрытую тетрадь и принялась читать записи под дружный хохот. — "Мама и папа заберут меня сегодня"! Ты пишешь это каждый день? Тупица! Толпа снова разразилась смехом, и только одна девочка в пижаме понуро наблюдала за происходящим. — Отдай, — она протянула руку, но задира только хлопнула ее по тонким пальцам: — Еще чего! Да я ее сейчас разорву! С криком малышка бросилась на главаря, успев царапнуть ее по глазу. Долговязая завизжала, и в комнате повисла тишина. Кесси не думала отходить. Обидчица схватила ее за шкирку и отвесила пощечину. В ее глазах плескались ярость и возмущение. — Ты, тупая маленькая шавка! — она снова занесла кулак. — Твои родители сдохли в дурке, потому что оба были психи, и ты такая же! Нам тут психи не нужны, понятно?! Будешь выпендриваться — вышвырнем вместе с твоей тетрадкой! Дылда бросила ее оземь, пнула в локоть и вышла из комнаты, уведя за собой и остальных. Все также молча Кесси поднялась с пола, подняв и истерзанную, помятую и потерпевшую не одну диверсию тетрадь. Карандаш, тупой до невозможности, валялся чуть поодаль. Она хотела дописать свои немые жалобы, направленные вроде как какому-то другу, но мысли уже не лезли. Тупая маленькая сиротка, дочь врача и душевнобольной. Казалось, ее ненавидели только из-за такого союза. Особенно та долговязая, которую богатые родители привезли просто потому, что она не нужна им была на пути к роскошной, счастливой жизни. Из-за этой истории, да еще и потому, что вместе с дочкой родители обеспечили детдом игрушками и вещами, все негласно избрали ее главной, элитой, крутой. Но Настины игрушки никогда не доставались Кесси. Да и не нужно было. Дверь снова скрипнула, и девочка сжалась, хотя виду и не подала, но это была нянечка. Добрая нянечка, подарившая сиротке ту самую пижамку своей умершей сестренки. Кесси так полюбила ее, что предпочитала переодевать только для прогулок. Да и то не всегда. — Как ты, Кассиэль? Она была очень молодой и красивой, но с очень большими синяками и шрамами, которые она старательно прятала под длинными рукавами, но Кесси все равно видела их. Точнее, ей об этом рассказал друг. У нянечки было неизменно серое платье и такая же косынка, и непонятно было, правда ли это такой цвет или их просто давно не стирали. Хотя от самой Дороти пахло приятно — печеньем и корицей. Кесси думала, что это такие духи, и тоже хотела себе такие. Но, как всегда, молчала. Волосы у нее темные и скрученные в узел, под косынкой увидеть трудно. Вид у нее всегда был слишком веселый, для поддержания детей и укрепления их веры в светлое будущее, но друг говорил, что она страдает. Хотя это было видно и без него по мешкам под глазами. Она была единственной, кто Кесси хотя бы чуть-чуть нравился. Не так уж и сильно, ведь было в нянечке что-то пугающее, но она все же старалась быть к малышке доброжелательной. Другие предпочитали сразу бить. — Хорошо. Девочка болтливостью не отличалась. С ней разговаривали только учителя, а дети могли крикнуть лишь пару фраз перед побоями или просто, чтобы унизить. Наверное, потому ее и считали странной — молчала, не водилась с Настей, слишком быстро научилась писать и читать и все время ходила с тетрадью, которую ей и подарила Дороти на семилетие, когда воспитанница освоила грамоту. — Все еще не хочешь переодеться? — Нет. Молодая женщина подошла ближе и взялась за ручку Кассиэль. — Она снова бьет тебя, да? Малышка молча кивнула. — Я поговорю с ней. А ты не давай себя в обиду, можешь ударить ее в нос! Я разрешаю, — засмеялась няня и принялась ощупывать повреждения дальше. Кесси смотрела на нее сверху вниз. Она бы и могла поделиться своей обидой, тоской, но все еще молчала. — Я расцарапала ей глаз, — тихо проговорила она, как ни в чем не бывало. Дороти ахнула. — Вот так нельзя. Это может привести к большим проблемам. Лучше, конечно, все решать словами, но если не доходит... — Я не хочу тратить слова. Он сказал, что мама и папа все понимают и без слов. Они так общаются. — Дорогая... — работница взяла девочку за руки, и их взгляды встретились. Она пыталась понять, каково быть ею, маленькой сироткой, но глаза Кесси были настолько устрашающе пусты, что в них можно было увидеть бездну. — Твои мама и папа не смогут с тобой поговорить. Ты же знаешь, они на небесах, их позвал Боженька, и теперь они оберегают тебя оттуда. Некий "он", фигурировавший в речи девочки с завидной частотой, пугал няню не меньше, но она решила уже не обращать внимания, ведь, в конце концов, воображаемый друг среди лиц, открыто заявляющих о ненависти, просто необходим. Все уже знали, что Кесси считает своих родителей живыми. Можно было подумать, что она не принимает смерть вообще, но о других умерших родителях она говорила спокойно, сожалела тем, кто разделил с ней это клеймо. Будто бы они куда-то попали, и рассказал ей об этом тот самый друг. — Никто не боится малышку Кесси. — А стоило бы.