Эмма
3 июня 2017 г. в 17:45
1963 год. Сторибрукская психиатрическая лечебница
Эмма задумчиво расставляет шахматы. Сегодня Эллы почему-то нет, и она играет сама с собой, тщательно продумывая каждый ход. Покусывает губы и постукивает пальцами по доске.
— Шах и мат, — негромкий голос шерифа заставляет ее поднять голову и улыбнуться. Он так давно не приходил, что она начала беспокоиться, все ли с ним хорошо?
— Привет, — кивнула она. Эмма всегда была рада видеть Дэвида. Он и Мэри — всё, что у неё осталось от прежней жизни. Той жизни, где она была счастливой женой и весёлой подругой и смотрела в будущее с надеждой.
— Как себя чувствуешь? — Дэвид, как обычно, выглядел приветливым. От него всегда веяло каким-то спокойствием, уверенностью, которой при теперешнем её состоянии так не хватало Эмме.
— Как обычно, — Эмма выдохнула и оглянулась, не явится ли ее мучитель? Но нет, пока его не видать. Значит, ночью он будет изводить ее сильнее, чем прежде. — Как вы с Мэри? — она хочет узнать, как они справляются с ролью родителей.
— Нормально. Мэри души не чает в парне, — Дэвид садится и берет ее за руку. — Я принес фотографии, хочешь посмотреть?
Эмма колеблется. Она страстно хочет и боится увидеть своего ребенка. Она боится, что он окажется маленькой копией своего отца.
— Посмотри на него, Эмма, — Дэвид настойчив. Неужели он не понимает, как ей тяжело видеть сына? Не его вина, что его отец — чудовище, но Эмма, каждый раз думая о ребёнке, сразу же вспоминала того, кто сломал её, уничтожив её мир и растоптав душу.
— Мне просто достаточно знать, что у него всё в порядке, — пробормотала она. Внутри нарастало неприятное чувство паники. Всегда, когда в разговоре что-то напоминало ей о пережитом ужасе, эта пустота становилась всё больше. А потом приходил он. Чтобы снова сводить её с ума.
— Если хочешь, в следующие выходные мы бы могли прийти к тебе все вместе, — Дэвид не теряет надежду ее переубедить. — Он замечательный малыш.
— Дэвид, я верю тебе, что он замечательный, — она отводит взгляд и сдерживает слезы. — Но я не хочу его видеть. Просто не хочу… Он должен вырасти нормальным. И желательно не подозревать, что его мать сумасшедшая, а отец - серийный убийца…
— Эмма, не говори так, — в голосе шерифа столько жалости, что Эмма хочет завыть. — Ты поправишься и будешь сама воспитывать Генри.
— Господи, Дэйв, не обманывай себя, а уж тем более не пытайся обмануть меня, — она криво усмехается и сдвигает шахматную фигуру. — Я тут застряла надолго, да и кто же отдаст мне его?
Она уже не представляла, как можно жить по-другому. Без санитаров, без лекарств, без этих светлых стен, словно ограждавших её от того мира, где всё напоминало бы ей о том, какой она была ещё совсем недавно. Да и страшно даже подумать о том, что с ней сделает её бессменный мучитель, если не будет спасительного успокоительного, хоть ненадолго прогонявшего насмешливую улыбку с его лица.
— Эмма, ты не можешь вечно прятаться. Ты должна познакомиться с Генри. Давай мы приведём его…
— Нет! — практически закричала она. Слёзы застыли в уголках глаз, руки дрожали. Вот и первые признаки приближающейся истерики, после которой появится он и снова начнёт издеваться.
Ну почему Нолан так настаивает на том, что ей нужно познакомиться с мальчиком? Она не имеет ни малейшего желания быть частью его жизни. Он заслуживает нормальное будущее, где его не будут преследовать шепотки за спиной.
— Вот, возьми, — Дэвид достает из бумажника несколько фотографий и раскладывает их прямо на шахматной доске. Эмма пытается не смотреть на них, но любопытство берет верх.
Вот Мэри держит на руках пухленького улыбающегося карапуза, и они машут в объектив. Сын действительно не выглядит чудовищем. Эмма не замечает, что слезы текут у нее по щекам. Непрошеная мысль всплывает в мозгу. Киллиан так хотел сына… Он был бы так счастлив, если бы у них был ребенок.
Она помнит, как, сидя у камина в дождливые вечера в обнимку, они мечтали, чтобы в их жизни появился малыш. Киллиан ласково целовал её и обещал, что все вместе они будут очень счастливы.
Дэвид, видя слёзы в глазах Эммы, обеспокоенно о чём-то спрашивает её. Но Эмма, погружённая в свои воспоминания, не отвечает. На какой-то миг он представила, как могло бы всё быть: она, Киллиан и их малыш. Они бы учили Генри кататься на велосипеде, ходили бы на пикники или плавали по заливу на небольшой лодке, как всегда любил Киллиан. Они были бы счастливой семьёй.
Она всхлипывает и утыкается лбом в плечо Нолана. Она так скучает по прежней жизни. Потому что там отцом ее ребенка был бы ее муж, которого она любит до сих пор, а не свихнувшийся художник, из-за которого она и торчит тут. Эмма ярко представляет счастливую улыбку Киллиана и радость, вспыхнувшую бы в глазах от ее новости. Как он бы заключил ее в объятия и кружил до тех пор, пока со смехом они бы не упали на диван. И потом бы целовал её, шептал, как сильно любит, а она бы засыпала счастливая в его объятиях.
А вместо этого она узнала о беременности уже пребывая в лечебнице. И новость стала отнюдь не радостной, а повергла её в шок. А рядом вместо улыбающегося мужа был лишь её злобно ухмыляющийся мучитель. Казалось, ему доставляло удовольствие ее положение, и он не упускал случая, чтобы еще раз упрекнуть ее в этом.
Она почти сразу же решила, что не будет воспитывать сына сама. Какая из неё мать после всего, через что она прошла? Да и ребёнок не должен жить, ощущая презрение и злобу окружающих за то, что его отец — насильник и сумасшедший убийца. Она попросила чету Ноланов воспитать ее ребенка, они с радостью согласились. Эмма подозревала, что дело тут в чувстве вины Дэвида, что не заметил сразу, когда она исчезла, но спрашивать не хотела.
— Спасибо, Дэвид, — шепчет она, когда слезы высыхают, а он поглаживает ее по спине и шепчет успокаивающие слова на ухо. — Расскажи мне о Генри, — просит она, зная, что Нолану будет приятно ее заинтересованность ребенком.
— Тебе правда интересно? — хмурится Дэвид. Она кивает и готовится слушать. — Он на редкость спокойный малыш. Только первые пару месяцев капризничал, а сейчас спокойно спит по ночам. Врач говорит, что он вполне здоров и развивается нормально. Пока нет никаких отклонений, — осторожно заканчивает шериф, зная за что она переживает больше всего.
Она слабо улыбается. Эмма и правда рада, что с сыном всё в порядке. Она уверена, что Мэри и Дэйв воспитают его достойным человеком. Таким, каким является сам шериф и каким был Киллиан.
— Давай мы придём с ним на следующей неделе? — снова начал уговаривать её Дэвид.
Но Эмма непреклонна. Генри не должен знать о ней. Она не разрушит его жизнь, как разрушила жизнь Киллиана, не сумев спасти его от чудовища, решившего сделать её последней в своей извращённой коллекции.
Эта картина стоит у нее перед глазами до сих пор. Лица, выписанные с поразительным мастерством и умением. Все в разных позах, но каждая узнаваема. Все они побывали в мастерской, чтобы потом быть найденными в разных районах города. Когда она отваживалась спросить, почему именно они, мужчина длинно и пространственно начинал объяснять, что к чему. По его логике выходило, что он просто старается сделать мир более чистым. Он говорил о тех ужасах, которые творил, словно совершал нечто правильное и справедливое. Будто он имел какое-то право мучить и убивать.
— Эмма… — голос Дэвида вернул её в реальность. Шериф всё ещё ждал ответа на своё предложение. Она криво усмехнулась. Неужели Нолан не понимает, что от прежней Эммы, которая могла бы подарить любовь и заботу этому ребёнку, осталась лишь пустая оболочка?
— Давай в другой раз, Дэвид, — шепчет она, сжимая его руку. — Я не готова его увидеть… — она бросает еще один взгляд на фотографию и вздрагивает. — У Генри его глаза…
— Да, это так. Он вообще сильно похож на него, — во взгляде Нолана вновь плещется жалость. Раньше Эмму бы это оскорбило, но сейчас она только бесконечно благодарна ему. За то, что как-то пытается ее поддержать.
Она снова начинает вспоминать. Дэвид, видя её состояние, очевидно понимает, что на сегодня с неё достаточно. Он ободряюще улыбается, обнимает её и, обещая, что в следующий раз с ним придёт Мэри, уходит, оставляя её наедине со своими мыслями.
Она сидит в комнате до последнего, пока санитар не напоминает ей, что пора расходиться по палатам и спать. Она глубоко вздыхает и выпивает положенные лекарства. Может, сегодня она уснет раньше, чем придет он.
Но её надеждам не суждено сбыться. Он не даёт ей передышки ни на один вечер. Сначала молчит, наблюдая, как она забивается под одеяло, а когда в палате становится совсем тихо, начинает издеваться.
Эмма сжимает кулаки, до крови впиваясь ногтями в ладони, словно боль поможет прогнать его. А он лишь усмехается, ехидно напоминая ей, что всё бесполезно. Он всегда рядом. И не собирается отпускать свою любимую игрушку.
Эмма закрывает глаза, но настойчивый голос не даёт забыться в спасительном сне.
— Не притворяйся, что спишь, — шипит он на ухо.
— Уйди, пожалуйста, уйди, — шепчет Эмма и прячет голову под подушку. Может, хоть так она перестанет его слышать?
— Милая, ты начинаешь повторяться, — усмехается он. Подушка и натянутое одеяло не помогли.
— Оставь меня в покое, прошу… — слёзы отчаяния бегут по щекам. Эта пытка бесконечна.
— Как тебе наш сын, дорогая? Неправда ли, он так похож на меня?
Эмма молчит. Может, если не отвечать, сегодня он уйдёт быстрее?
— Ну хватит играть в молчанку, Эмма. Я задал тебе вопрос, ты должна на него ответить… Ты же не забыла, что с тобой будет в случае непослушания? — его голос становится резким и грубым.
От его слов волосы встают дыбом на затылке. Конечно же, она помнит все, что он творил с ней. По сути, Генри результат одного из наказаний. Но в лечебнице он не сможет причинить ей физический вред, только это еще и удерживает ее от криков.
— Ты считаешь, что сможешь игнорировать меня? Напрасно.
Она пытается не слушать, когда он начинает описывать всё, что делал с ней тогда. Медленно, с упоением, в красках. Смакуя каждое слово. Она кусает губы и гонит прочь эти воспоминания. Но тщетно. Яркие картинки встают перед глазами словно это было вчера, а не год назад. Как он прижимал ее своим телом к лежанке и бормотал, что она — его самая непослушная натурщица, что ни одна не сопротивлялась так долго, словно специально провоцируя его. А она молчала и сдерживала слезы от боли и унижения, когда он задирал балахон и холодными руками шарил по телу…
Колючие поцелуи, грубые движения и его шёпот, когда он объяснял, что это — наказание за её строптивость. Ведь он совсем не хотел причинять ей боль. Она сама виновата. И в этом, и в том, что случилось с её мужем.
Когда он заканчивал проучивать её, то оставлял Эмму, обессиленную и униженную, неподвижно лежать, глотая слёзы, а сам вновь брал кисточку и, насвистывая, продолжал рисовать свою картину.