***
Свет бьёт в глаза. Тело подрагивает, словно от разряда тока, прошедшего вдоль позвоночника и задевающего каждую клетку тела. В груди всё резко сжималось и колотилось, отдавая болью в ребрах. Голова кружится. Не могу сфокусировать взгляд. Чёрные пятна. Воздуха не хватает. Не могу дышать. Что-то сковывает. Пытаюсь втянуть воздух через рот. Пальцами потянуться к шее… не могу. — Пульс есть! Вентиляцию легких, скорее! — Раствор Рингера по вене, и уберите лидокаин с адреналином. Снова темнеет. Я различаю только силуэты. Во рту привкус крови. — Цунаде-сама! Вы видели… его глаза. — Спокойно, Шизуне. Ремни не ослаблять. Что на датчике кровяных телец? — Но… — Соберись, у нас в интенсивной терапии ещё два человека. Губы не двигаются. Пальцы дрожат. По телу проходят импульсы. Веки слишком тяжелые. Не спать. Нельзя терять контроль над ситуацией. Глаза бегают по белым стенам. Не за что ухватиться взглядом. Всё одинаковое. Без просветов. Без деталей. Виски давит. Уши закладывает. Сердце ещё стучит, отдавая в голове. Пальцы всё подрагивают. Ресницы закрывают обзор, медленно опускаясь и погружая меня в темноту.***
Я сжимаю пальцы на правой руке. Они всё ещё подрагивают. Не всегда могу это контролировать. Это так раздражает. Отдергиваю себя от этих мыслей, разворачивая голову в сторону сада за низкой деревянной оградой. Цветы. Яркие. С большими бутонами и крупными листьями. Аромат ненавязчивый, не слишком сладкий, он поверхностный, не кружит голову, не заявляет о себе, пока не склонишься к цветку, вдыхая его запах и придерживая такие хрупкие на взгляд лепестки. Ещё эти деревья. Извитые, с кривыми ветками, но с яркими и мелкими розовыми цветками. Японская вишня. Сакура. Её цветение и вправду прекрасно и завораживающе. Хочется прикоснуться к этим лепесткам, взять в ладонь, сжать пальцы… Я всё никак не привыкну к этой обстановке. Не могу понять почему меня окружают эти приковывающие своей красотой вещи и цветы, а не безлюдные равнины, дремучие и тёмные леса с сухими безжизненными ветками и разрушенные блага цивилизации. Покосившиеся дома, разбитые окна, окрашенная в бордовый цвет земля. Мне непривычен комфорт. Такой комфорт. Не военный, где мягкий матрас и личная душевая — признак твоего высокого звания, а значит, и личных достижений. Здесь же удобные и мягкие кресла с деревянными подлокотниками и тканевой обшивкой, фрески, изображающие чудные узоры и мифических существ, картины с прагматичным рисунком в виде географических карт, что сразу бросаются в глаза чем-то знакомым, но это лишь мираж. Тут нет ничего знакомого. Небольшие фарфоровые чашки с такими тонкими ручками, что лишний раз думаешь о том, что они отвалятся, если слишком резко поднять налитый в них чай. Лохматый ковер, на котором сейчас находятся мои босые ступни, для меня дик не меньше. Чувствуя его мягкость и пушистость под ногами, я сгибаю пальцы на ногах, так ново это всё. Он тёплый. Это не стальные коридоры с металлом под ногами и алюминиевыми кружками на железных столах. Я будто бы в тумане хожу. Порою я, глядя на себя в зеркало, вижу всё того же тринадцатилетнего мальчишку, стоящего на карауле где-то на крыше здания под палящим солнцем, что сжимает сухие губы, проглатывает слюну и озирается через плечо, ожидая подвоха, какого-то крика о том, что это всё не по-настоящему. Это всё не для меня. Я не должен быть здесь, не должен ходить по этим уютным и роскошным апартаментам. Я всего лишь солдат, наёмный убийца, падальщик и оружие для уничтожения мутантов, которого не учили быть кем-то другим. Не показывали, что может быть иначе. Я ощущаю, что проживаю чужую жизнь за тех, кто должен быть на моём месте. Тех, кого не испортила политика, смерти и цинизм во плоти от окружения, и они знали каково это, когда у тебя есть семья и дом. — О чём задумался? Я перевожу до этого блуждающий по саду взгляд на собеседника, который стал привычной частью моей жизни, но и оставался той тонкой нитью с прошлым, тем, что было за периметром. Тем, что было «до». — О том, что и всегда. Я солдат. Я могу спать на земле. Могу переносить холод и жару. Могу обходиться без сна несколько суток, могу сдерживать голод, жажду и похоть. Могу убивать и спокойно ложиться спать после этого, но… — я прикрываю ладонью рот, медленно проводя пальцами по подбородку и цыкая в сторону, — повседневная жизнь без кочевания, без запаха крови и постоянного инстинкта, что истошно вопит у тебя в голове «убивай или будешь убит», такая… — у меня просто нет слов, когда я отвожу руку от лица, пытаясь подобрать подходящее прилагательное. — Пустая? Безжизненная? Скучная? — сидящий рядом посмеивается, тряхнув бурыми волосами, отпивает из своей фарфоровой чашки с синим рисунком из разлетающихся птиц. Отрицательно покачав головой, я провожу краем языка по губам, когда наконец сознание подкидывает нужное определение. — Счастливая. Слишком счастливая, хоть я и прикован к этому месту невидимыми цепями, — качаю ногой, на которой находится металлический браслет, что отправляет мои координаты главному штабу, словно я беглый преступник, а не тот, кто боролся за всех и каждого, кто находится за периметром в «Обители». — О-о-о, — оппонент протягивает свое «о», вскидывая брови, — да ладно? Что в этом может быть счастливого? По твоим словам, ты чахнешь и увядаешь. — Нет. Мне сложно смириться с тем, что я человек, а не расходный материал, — мои брови сдвигаются, когда я проговариваю это, — что это взаправду, а не иллюзия моего умирающего мозга, который хватается за понятия, ранее ему недоступные, и за вещи, которых у него никогда не было, — поднимаю глаза на собеседника, который вновь двумя пальцами придерживает фарфор и отпивает из кружки, не убирая с лица этой насмешливой улыбки. Да, смейся-смейся. — Может, ты настолько привык к этой муштровке, которая вылепила из тебя несгибаемого титана, от которого твари разбегались в страхе, лишь бы не быть нашинкованными в фарш твоей катаной, что уже не можешь жить нормальной размеренной жизнью? — серо-карие глаза, отливающие чем-то бордовым, сужаются, выводя подобную теорию. — Может быть. Чтобы мне быть счастливым, необходимо страдать, так хочешь сказать? — тихо фыркаю, на что собеседник пожимает плечами, словно говоря «понимай как знаешь». — Нет, здесь что-то ещё. Не могу понять что только. — Да ладно тебе, неужели у тебя не возникало желания снова взять дробовик в руки, забраться на мотоцикл и укатить в закат навстречу следующему дню, где ты будешь снова расстреливать этих тварей, дробя им кости и расслаивая мышцы? Кровь на клинке, щелчок барабана револьвера… Хотя бы мимолётного? Я задумываюсь, глядя на свою чашку, стоящую на деревянном плетеном столе. Хотелось ли мне вновь держать в руке оружие, хотелось ли чувствовать как кровь бурлит в венах, стоит очередному монстру упасть замертво? Хотелось ли ощутить тот драйв, когда клыки проходят в нескольких сантиметрах от тела, а когти проносятся там, где ещё секунду назад было твоё горло? Желаю ли я вновь чувствовать запах и привкус металла, когда пораженный враг лежит у моих ног, в то время пока я жив и всё ещё сжимаю свой обагренный его кровью нож? Ответ на вопрос так и остаётся неозвученным. — Ты всегда можешь вернуться, — говорящий ставит чашку на стол и подносит палец к губам. — Я удивлён тому, как они только тебя отпустили: такой закаленный боец с высокими показателями во всех областях. Мне всё ещё не верится в это. — Да, мне тоже, — шепчу, отстраненно наблюдая за тем, как опавшие розовые лепестки японской вишни поднимает ветер, всколыхивая их и разнося по саду. Так умиротворенно и тихо. — Помнишь молодого альфу блондина? Постоянно таскался за Дейдарой, немного взъерошенный и у него ещё шрамы на щеках? — Узумаки Наруто, — утвердительно киваю, взяв чайную ложку и лениво проводя ей по кромке своей чашки, где на дне ещё находился недопитый мною чай, — с ним ещё была девчонка-омега. Напористая такая… — склоняю голову на бок, потирая висок свободной рукой. Немного саднит от воспоминаний. — Он не участвует в боевых действиях на периметре, сам отказался, когда узнал, что его омега — ты, возможно, его тоже припомнишь — в положении, — продолжает собеседник, подпирая рукой подбородок, которой опирается на стол, — представляешь, он всё ещё тебя побаивается. Гаара. — У них будут дети… — перестав потирать височную область, перевожу глаза на человека перед собой, который мягко кивает, чуть прикрывая веки, — дети, — бормочу тише в сторону. Вазэктомия. Я никогда не жалел об этом, не считался с этим, ведь моя жизнь должна была быть короткой. Не обремененная привязанностями и заботой о ком-то. А ребёнок — это… это не та роскошь, которую может позволить себе смертник, как бы ему ни хотелось. — Наруто сейчас решает мелкие конфликты по населению, выступая в роли парламентёра меж гражданскими и военными. Его уже приметил кто-то из Сенджу, скорее всего, в будущем он станет более полезным кадром в местной политике, может даже, наученный опыт не позволит появиться ещё одному вирусу, — откидываясь на спинку своего кресла, парень стряхивает со своего белого халата флегматичным движением крошки от крекера, который до этого неторопливо смаковал. — Дерьмо — это неизменная деталь нашей жизни, как ни крути, оно было, есть и будет, — хмуро подмечаю столь очевидную вещь, — всегда найдутся и те, кто будут в нём копаться, ища золото, а также искатели «истины», что не побоятся ни бога, ни чёрта, — изъяснив мысль, иронично цыкаю после неё. — Как тонко, — усмешка. — А что насчет тебя? — обращаюсь к бывшему члену «Акацуки», что отвлекается от своего занятия, когда я задаю вопрос. — Легко было вернуться назад к привычной жизни? — Привычной… это уже не про нас, — альфа опускает взгляд, проводя пальцами вдоль протеза на другой руке, — после такого не получится вернуть «как было». Так что нет, нелегко, но мы адаптируемся, как и ты, рано или поздно. — Мы? — улавливаю в контексте слово, на котором заостряю внимание, после чего фыркаю, когда собеседник поднимает ладонь, где на безымянном пальце замечаю толстое серебряное кольцо. Бездарный же я был командир. — Вы время зря не теряли. — Ты б всё равно не смог нас остановить, — словно читая мои мысли, шепчет бывший коллега. — Не смог, — подтверждаю, сдвигая брови. — Террорист… Дейдара, — поправляюсь после секундной заминки, — счастлив? — Ты даже не представляешь насколько. Всё так, как он хотел, — на всегда безмятежном лице дрогнула улыбка. — Как мы хотели. Я прикладываю ладонь ко лбу. Ощущение внутренней давки не пропадало, а только усиливалось. Наверное, разыгрывается мигрень. Я не до конца отошел от полученных травм. Всё ещё не могу полноценно регулировать каждое движение собственного тела. Даже руки порою так тяжко поднять, словно они свинцом налиты. — Кстати, — красноволосый альфа кивает мне через плечо, на что я непонимающе на него смотрю, — к тебе пришли. Оглянувшись, я окидываю взглядом стоящего у перегородки, ведущей на веранду, юношу. Он снова сменил одежду. Всё никак не угомонится. Сейчас на нём светлые брюки и тонкий свитер серого цвета. Он прислоняется к дверному косяку, но не проходит к нам, стоит там, опустив глаза. — Саске, — произношу имя, что растворяется у меня на языке приглушенным шепотом, отдающимся словно бы эхом. Я совершенно не заметил как он подошёл. Ни его присутствия, ни каких-то посторонних звуков. — Он ждёт тебя, смотри как прихорошился-то, — в голосе, что позади меня, слышится легкая усмешка. — Я его раньше таким никогда не видел. А ведь и вправду, с самой первой нашей встречи Саске мне не довелось увидеть «при параде», всегда либо в однотонной стандартной одежде, которую выдавали на базах беженцам, в виде светлых футболок и тёмных брюк, либо в каких-то нелепых комбинациях, вроде шорт, что едва прикрывали его зад, либо всего в бинтах и свободной больничной сорочке. — И не увидишь, если не поторопишься, — я возвращаю голову в изначальное положение, переводя взгляд на сидящего передо мной, что уже не насмехается, а смотрит на меня немного болезненно, и даже уголки губ с дрогнувшей на них улыбкой не убавляют этого. О чём он? Саске всегда рядом со мной. Мы живём вместе. Спим. Встаём и делим пищу. Всегда вместе. — Иди к нему. С долей недоумения поглядев на врача, я встаю с плетеного кресла под взглядом со стороны и хочу уже пойти к Саске, но задерживаюсь, наклонившись к альфе, прибавляя пару слов, на которые мой собеседник безмятежно кивает, поднимая руку в качестве прощания. Оборачиваюсь к дверям, но вижу лишь как мелькает рукав серого свитера в проёме. Куда он пошёл? Следуя за Саске, я обхожу деревянный стол, направляясь за ним. Однако комната. Другая. Вон он стоит в коридоре, засунув руки в карманы и глядит себе под ноги. Он постоянно подавлен чем-то, только не говорит. — Как магазины? — интересуюсь, протягивая руку и хватая парня за локоть, но тот не сопротивляется и не вырывается, как раньше. — Что такое? Разочарован тем, что в «Обители» нет твоих бутиков, мальчишка с отцовской кредиткой? Или из-за того, что я не пошёл с тобой? Юноша всё ещё молчит, отводя тёмные глаза и поджимая губы, что заметно подрагивают. И в самом деле, я обидел его, что ли, этим? — Саске, я не думаю, что данный род совместного времяпровождения нам подходит, — продолжаю, всё ещё сильнее сжимая чужую руку, но заметив как тот скривился от моих действий, отпускаю его. Снова не рассчитал силу. Опять будут синяки. Он мне не скажет о них, а если и увижу, то пожмёт плечами, что нет ничего такого. Это раздражает. Я и в самом деле не приспособлен для обычной жизни. Я не умею ничего, что нужно для того, чтобы он тоже был счастлив рядом со мной. Я не готовлю. Я не играю в компьютерные или настольные игры. Я не хожу с ним по магазинам и закусочным с кино. У меня нет музыкальных вкусов, я не разбираюсь в моде и современных темах, обсуждаемых за пределами военной тематики. На резкое движение у меня срабатывают инстинкты «падальщика». На то, что он как-то хотел меня напугать, появившись из-за угла, я разбил ему нос, едва не впечатав с размаху в стену. Я убийца. Я не романтик с большой дороги и даже не семьянин. Я пытаюсь. Но это бесполезно. И паршивее всего то, что я осознаю, что полезным, значимым и опасным для любого врага я мог быть только за периметром. Здесь я лишний. Это не моё место. Вскоре у меня не останется даже Саске. — Ты злишься на меня? — спрашиваю, двумя пальцами за подбородок поднимая лицо омеги к себе и стараясь сдерживать естественный для меня беспристрастный тон, но получается только грубее. Учиха поднимает на меня взгляд. Усталый. А ведь и в самом деле красивый, но не хрупкий и не слабый. Он не ноет. Он не жалуется. Он молчит. — Скажи уже хоть что-нибудь. Вздох. Саске. — Чего ты хочешь? Что я могу для тебя сделать? — слова даются мне тяжело, но я всё-таки переступаю себя. Всё не так, как раньше. Это отношения. Это не прятки, как раньше, где победитель получает свой приз сексом, поцелуем или прикосновением, а затем по новой. Тут намного сложнее. И это бесит. — Ты обещал. Что? — О чём ты? — бормочу, глядя на то, как мальчишка сжимает руками мою другую ладонь. — Ты обещал мне. — Скажи прямо, что я обещал? — уже в откровенном замешательстве я не свожу взгляда с его лица, ища в нём ответ, пока в голове не вспыхивает болезненная пульсация, отчего я выпускаю подбородок юноши и вырываю руку из его пальцев, прикладывая обе ладони к вискам, надеясь унять эту давящую боль. Что происходит… — Ты обещал мне, Ворон… Ворон? Это было «до». Я больше не Ворон… я — Итачи, открой глаза наконец! В ушах начинает звенеть. Картинка перед глазами расплывается. Меня куда-то заносит, мозг вот-вот взорвётся. Я проваливаюсь в темноту… Распахиваю глаза, судорожно втягивая в себя воздух. По ощущениям, голова весит в несколько раз больше тела, и я слишком хорошо это чувствую, когда поднимаю тяжелые веки. Меня встречают белые стены с сероватым узором и ощущение дежавю. В воздухе витает пронизывающая насквозь стерильность, отдающая какими-то лекарствами; не столь отвратительная, как больничный запах хлорки, но довольно-таки специфическая. Словно я вновь стал заложником медпункта и меня ожидают несколько часов наедине с Акасуной, что, деловито покачиваясь на стуле, будет пытаться вновь пощекотать меня своими догадками, которые можно легко урезонить, надавив куда надо. Губы сухие. Я пробую провести по ним языком, но натыкаюсь на дыхательную трубку. Какого… Собираясь взмахнуть рукой, чтоб убрать от себя пластмассу подальше, я замираю, когда вместо этого те лишь едва дергаются; переводя глаза ниже, вижу кожаные ремни, приковывающие меня к кровати. Весьма предусмотрительно. С этим придётся ненадолго смириться, их можно снять и позже. Скольжу глазами дальше. Капельница. Ритмично пикающая аппаратура. Задернутые жалюзи. Стол, на котором стоят склянки с растворами, а чуть поодаль мягкое кресло с будто бы забытым на нём клетчатым пледом, брошенным второпях. Кто-то здесь был совсем недавно. Кто-то наблюдал за мной. Вариантов происходящего немного. Один из которых, где я в качестве подопытного, отпадает. Нет постоянного наблюдения, нет камер слежения. Видимо, в этом всём отпала необходимость. Однако тогда лишней деталью является кресло. Не входит в рамки научного интереса. Другой ход развития о том, что я пациент больницы со стороны пострадавшего от ранения, выглядит более убедительным, но к чему ремни? Я опасен? Для себя или окружающих? Признаков мутации у меня на теле, насколько позволяет обзор, я не вижу. Насчет внутренних изменений судить сложнее, а воспоминания и разум сохранились. Я помню кто я есть. Я помню свое прошлое. Детский дом. АНБУ. «Акацуки». Я помню свою миссию. Я помню лес, меня подстрелили, когда я увидел снайперский лазерный прицел на Саске. Руку обожгло. Осколки в мышцах… вирус в моей крови… кажется, я умер. Должен был. Если только вирус не регенерировал мои органы и повреждения, но тогда как я тут оказался? Меня б убили, если б я подошёл к стене. Приближающиеся шаги, сопровождаемые голосами, вынуждают меня прикрыть глаза. Нельзя терять концентрации, я должен быть готовым ко всему, мне необходимо сбежать с этой палаты при первой же возможности, после того, как я проанализирую ситуацию. Я же обещал ему. Я обещал Саске. — Скакнули показатели? — хмурый голос. Высокий. Знакомый. Говорящий — женщина. — Да. — Второй тише. Едва различим. — Не хочу снова тебя разочаровывать, но, как и в прошлый раз, это могла быть вспышка активности мозга… — Я знаю. — Ты отсюда не выходишь целыми днями… может, тебе привиделось? Такое бывает, — проскальзывающее в тоне беспокойство. — Я не придумал, блять! Он шевельнулся, потом скакнули показатели… Этот голос. Эта вспыльчивость. Саске? — Тц, это ещё ничего не означает. Мы ещё не знаем кем он проснется. Человеком, — женщина делает паузу, судя по всему, открывая дверь, что отходит в сторону с легким движением после краткого писка. Металлическая, значит. С датчиком. По пропускам. Как я и предполагал, считают меня опасным. — Или мутантом. — Вы смотрели кровь бессчетное количество раз, там нет вируса… — парень скалится. — Он альфа. Его заразили. Он перенес две реанимации. Может, внешне он всё тот же, но внутри, — жесткое цоканье прерывается тяжелым бегом где-то за стенкой, а следом громкими стуками по металлу. — Кто там ещё? — Это… я впущу его. Снова писк и скольжение панельной двери. — Он очухался?! Этот голос. Жесткий. Низкий. Это мужчина. — Тише, какой же ты шумный, — женщина вздыхает, — пока ничего не ясно. — Так работай, чего глаза вылупила-то. Это и есть то, что Саске называл «невозможным»? Я проглатываю слюну, раскрывая губы, и пытаюсь выдавить из себя одно слово, которое создаёт тишину в то же мгновение, как срывается с моего языка. — Хидан.