Insanity

У меня нет ровным счётом ничего, что я мог бы дать ему. Ничего, что ему было бы нужно. Ничего, что могло бы оправдать меня в его глазах — за мои мысли, за моё желание его убить, за руки со сбитыми до крови костяшками пальцев в тот день, когда я принёс в его дом тело Рэндалла Тира. В тот день, когда я стал им совершенно и полностью, в тот день, когда мы оба заплатили по счетам. У меня нет ровно ничего, но он сидит напротив и смотрит в мои глаза — изучающе, пристально, неотрывно. Мне кажется, что в зрачках у него горят далёкие звёзды, чужие, незнакомые созвездия, отблески другого мира — быть может, того, где стоит его Дворец Памяти? Я вглядываюсь и обещаю себе когда-нибудь спросить у него об этом. — Уилл, о чём ты думаешь? — О звёздах. Говорю честно, потому что больше не знаю, что могу сейчас сказать. Он улыбается (или усмехается — у него слишком странная мимика, такая, что порой даже я не в силах распознать, что скрывает в себе его взгляд или движение губ) и просит меня закрыть глаза. Я не могу ему отказать. Не сейчас. И не здесь. Иногда тьма становится спасительной, даже если она — всего лишь чернота под закрытыми веками. Я ничего не вижу, я способен лишь ощущать, и именно это не позволяет мне отшатнуться или резко дёрнуться, повалившись вместе с креслом, когда он кладёт руку на мой ремень, расстёгивает пряжку и молнию, гладит по бёдрам, слегка сжимая мышцы через ткань, касается моего члена языком и пальцами. Это ожидаемо и это неожиданно одновременно, и я не знаю, как реагировать, знаю только, что я не должен открывать глаза — иначе волшебство момента (волшебство?) исчезнет, растворится в воздухе вместе с мельчайшими частицами пыли, танцующими в солнечных лучах из окон его кабинета. Я не знаю, как реагировать, не знаю, что мне делать, поэтому я осторожно кладу руку ему на голову, перебираю пальцами шелковистые пряди и совершенно непроизвольно сползаю в кресле, отчаянно вцепившись в подлокотник второй рукой… Я не знаю, как реагировать. Я нестабилен, и моя реакция на эту ситуацию не будет обычной, какой бы она ни случилась. Я ничего не знаю, но зато он, кажется, знает меня сейчас в сотни раз лучше, чем я сам, потому что накрывает своей ладонью мои лежащие на подлокотнике пальцы, и внезапно мне становится так спокойно, как не было ещё ни с кем и никогда. Я выдыхаю, отдаваясь ощущениям, отдаваясь эмоциям, не думая больше ни о чём. Во рту у него безумно хорошо и жарко, и мне хочется, чтобы это продолжалось и продолжалось, чтобы он не прекращал своих движений, и чтобы темнота перед глазами всегда рождала такие же образы, как сейчас. Вцепившись ему в волосы, вхожу глубже — не могу удержаться, чтобы не сделать этого… …И мне кажется, что я не дышу уже вечность. — Ганнибал… — шепчу пересохшими губами, голос срывается, и это становится финалом. Меня накрывает с головой, и я лишь сильнее жмурю глаза, чтобы не испортить, не разбить хрупкую красоту того, что не принято считать красивым. Он кладёт голову мне на бедро, гладит мои руки, сжимает пальцы в своих — и я делаю то же в ответ. — Ты хотел увидеть звёзды, — говорит он, вставая, целует меня в губы — и я чувствую привкус себя на его языке. — Ты видел? Я вспоминаю образы во тьме перед глазами и говорю ему: «Да».