Земля волков и драконов

Передний двор на рассвете скучающ и сиротлив, как и серое свинцовое небо, как ветер над крышей дома, как крюкастые безлистые деревья в ближайшей чаще леса. Вороны не гаркают. Петухи еще не поют, не будят спящих людей. И шума нет, нет гласа и раздолья. Джейме Ланнистер застегивает на ходу теплый дуплет и пересекает пространство из домашних покоев в животные загоны, в едва шуршащую соломой от копыт лошадей конюшню. Он доходит до последней калитки, кладет теплую ладонь на деревянные палки, служащие ограждением, и взирает на молодого жеребца с усталой полуулыбкой. Животное одаривает раннего гостя вежливым кивком, взмахом гривы и легким ржанием из едва сомкнутой челюсти. Они понимают друг друга сейчас. Мгновенно. Союз рождается именно в этот простой момент, когда глаза соединяются, когда дыхания смешиваются, когда появляется тонкая, незримая связь. Джейме клонит голову набок, и волосы его, чуть тронутые первой скромной сединой, некогда бывшие чистым золотом, скользят по пробору, желая перемешаться локонами, спасть ненужно на мужской высокий лоб. Он отрывает пальцы от ровной палки и зачесывает пятерней непослушные пряди. Остричь их следует, думает вскользь, избавиться, сделать короткими. Жеребец ржет чуть громче, будто поддакивает. Ишь какой хороший малый. Прямо подружиться что ли мечтает? Ланнистер усмехается, засов открывает и выводит коня из загона. А тот уж и благодарен утреннему гостю-человеку, мордой тычет в плечо, подталкивает. Давай, мол, быстрее, на волю, на воздух, на оглушающую свободу, которой нет ни начала, ни конца. — Погоди, хулиган, — приструнивает животное Джейме, седло на спину водружает, крепит ремни, пояса, удила протягивает. — Эрроу, ты с самого утра какой-то возбужденный. Так хочешь на улицу? Двухлетний жеребец по имени Эрроу лишь хлопает длинными ресницами в ответ. И без слов ясно. Жаждет он вырваться из темной душной конюшни, отравиться вскачь, расправить несуществующие крылья и пропитаться насквозь подмерзшей землей и запахом дыма из соседних коптилен, лететь так быстро, что не касаться копытами тонкой корки снега, задыхаться от бешеного галопа и ржать во всю лошадиную глотку, будя ближайшие деревенские дома, постройки в них. И зачем Джейме только спрашивает? Им ведь пора. Прочь и вон. Мужчина садится в седло, подхватывает поводья пальцами целой руки, а золотую перчатку правой кладет на шею коня. Они медленным аллюром покидают владения замка, шествуют по дороге, взирая по сторонам и далеко вперед. Эрроу трясет своей блестящей шевелюрой, вострит уши, фыркает, копытом бьет. Вот же нетерпеливый. Джейме похлопывает ладонью по изящной шее жеребца, а потом предупреждающе ослабляет поводья и тычет пятками сапог, побуждая животное встрепенуться, подготовиться, перейти с шага на рысь, а потом на вольный галоп. Сладкая эйфория на двоих. Истая жажда свободы — самая первородная из всех живых эмоций. Они знают это, как простой ответ на простецкую головоломку. Ланнистер прижимается торсом к спине коня, легко улавливает его отточенные до безумного совершенства движения, вперед-вперед, плавно, быстро, грациозно, восхитительно. Они сливаются в единый организм, обгоняют яростный ветер и обжигают морозным потоком щеки. Сердце заходится в груди, бьется у ребер, а воздуха по-прежнему не хватает. Эрроу известно, куда нужно скакать, если бы Джейме Ланнистер не направлял поводья, а отдал ему, сильному молодому коню, выбирать путь. Туда, к окраинам его владений, за безмолвный лес, к шапкам кряжистых холмов, к месту, где этот человек трижды в год сидит до полудня и разговаривает вполголоса. Именно эту дорогу из всех Эрроу отчего-то выучил лучше всего. Наверное, потому что ему тоже там нравится. Тишина, мужской говор и черные вороны. Есть в том что-то меланхоличное, душевное, очень далекое и памятное. Для Эрроу сущая загадка, но и любопытство наблюдать, как Джейме встает на колени, трогает пальцами одной руки серые камни с высеченными на них символами, стирает прибитую ливнями землю и сухую листву, и начинает свой непрерывный рассказ. О том, что живет на Утесе Кастерли, что его супруга Бриенна Тарт носит второго ребенка, о том, как Семь Королевств живут в мире и празднестве, о том, как он скучает по почившим и всегда любимым родным людям. Это что-то личное, безмерно близкое к сердцу. Если провести сравнение, то останется светлая печаль, яркая эмоция, благодарное послевкусие. Словно песнь из уст барда о минувших летах, о подвигах и победах рыцарей, словно тоска сырой погоды за окном по солнцу и огню, словно странное тянущее ощущение под ребрами, предвещающее избавление и покой. Все это описывает три дня в году, которые Джейме Ланнистер посвящает памяти умерших родственников. И теперь, когда боковина густого леса редеет, Джейме Ланнистер направляет жеребца нырнуть меж скалистой трещины, протопать копытами по ухабам да рытвинам, добраться, наконец, до места, спрятанного за спинами холмов и за живой изгородью тугих дерев. Здесь есть три необычных камня, объемных, крупных, необычных по цветам. Черный, серый и едва зеленоватый. Черный камень — самый большой. Неровный, опасно острый краями, затравленный железом и ржавчиной, едкий, плотный. Джейме посвятил камень имени Тайвина Ланнистера. Его отца, что так бесславно отправился на тот свет, что, возможно, заслужил подобную кончину. С ним Джейме говорит немного. Здоровается, голову клонит в том привычном уважительном кивке, каков был при их встречах, отпускает неуместную шутку о львах и овцах, а потом традиционно касается высеченных острым ножом букв. Инициалов его пращура. И долго молчит. То ли осмеливаясь высказать большее, то ли все еще не решаясь. Серый камень с голубым отливом посвящен Тириону Ланнистеру, доброму другу, умному остряку, безупречному стратегу, лучшему деснице и убитому нечестно, ножом в спину, по злому умыслу. Джейме знает, что жизнь младшего брата отнята той, которую он любил с момента рождения больше всех на свете; той, перед которой он преклонялся до последнего издыхания; той, которая выбрала неверный путь и ослушалась его. Серсеей Ланнистер. И за то Джейме давно ее простил. Как всегда прощал. В любые времена. И твердость серебристого камня с изумрудным свечением посвящена именно ей. Серсее Ланнистер. Заботливой и любящей матери, неукротимой женщине, своенравной королеве и их трем погибшим детям. Этот камень гладкий, теплый и даже нежный, словно отражающий всю многогранную степень материнства и любви его сестры, ее безразмерной мягкости к собственным сыновьям и дочери, ее неуемную жажду их защитить любыми путями. В том Серсея действительно была прекрасна. Как матери ей не было равных. Или же Джейме не видел никого, кто мог бы с ней посостязаться в этом звании. Он глядит на камень с косой улыбкой, приветствует негласно. А потом протирает ладонью и замирает так, будто впитывает сестринское тепло, ее чувства к нему. Она его любила. Любила сильно и на свой лад. Как-то, возможно, лихо и неправильно. Превратно. У них и было-то все неправильно. Слишком преувеличенно и неумеренно. Слишком надрывно и ломано. Просто слишком. Кто-то скажет противоестественно и запретно. Но Джейме отвечал с той же чрезмерной любовью и слепой верой. Потому что не мог иначе. Даже когда ушел и оставил ее одну. И не спас от смерти Тириона, когда тот попался на клятву Серсеи, что она будет честна и открыта. Не смог оградить и саму Серсею от казни, когда Дейенерис прилетела на огромном черном драконе, разинувшим пасть, смрадом смерти и очагом огня пугающим всех вокруг. Джейме многого не сумел, не сдюжил, многого не пресек на корню. И потому ныне ощущает ядовитое жжение внутри, хоть и просил прощения без устали у всех трех камней. Напрасно, видите ли. Сам себя не способный простить, не обретает облегчения, не находит спокойствия в душе. Таков закон бытия. Эрроу фыркает, тычет мордой в сидящего у камней Ланнистера. И Джейме поднимает голову, взирает с угрюмой тоской в глазах. Жеребец почуял родича, услышал знакомый шум копыт. Мужчина усмехается. Кто может присоединиться к нему в такой день? Конечно же, только она. Бриенна Ланнистер, его законная и любимая жена. Бриенна подъезжает на гнедой кобыле, и Джейме поднимается с колен, отряхивает с ткани штанин мелкую насыпь. Он подходит к лошади и помогает женщине спуститься, ловит ее в свои распростертые объятия. Ну зачем на таком сроке беременности уезжать от замка на дальние расстояния? Вот проказница и хулиганка. — Я хочу побыть здесь с тобой, — говорит она и тянет мужа за руку, садится на каменную горку и направляет взгляд вперед. Джейме опускается рядом, рукой притягивает ее к себе, утыкается носом в длинные светлые волосы, пахнущие медом и молоком. А она достает сверток, раскладывает его на мужских коленях, выкладывая хлеб и вяленое мясо, сыр и бутыль пива. — Знаю, что ты еще не ел, — журит его, ломоть хлеба подает. — Моя заботливая женушка, — смеется Ланнистер и покорно принимает еду, надкусывает и жует, поглядывая на нее, такую сейчас прекрасную и милую. — Спасибо тебе. — Что бы ты без меня делал, сир Джейме Ланнистер? — женщина приподнимает бровь, а потом направляет глаза на камни, замолкает, чтит память ушедших, упокоившихся, сомкнувших на век очи, родных и любимых людей ее мужа. — Я не представляю, сир Бриенна Тарт, — честно отвечает он. И представлять ему не хочется.