Я для тебя останусь светом

Однажды, когда Мартену было шесть лет, они с Брисом играли на лужайке в парке, и Брис, вечный любитель насекомых, подобрал маленькую божью коровку. Он притащил ее домой, посадил в банку и весь вечер не отходил от нее, поминутно разглядывая и восхищенно лепеча что-то на своем детском языке. На следующий день Мартену надоело, что брат наотрез отказывается с ним играть, предпочтя ему это жалкое создание. Он вытащил коровку из банки и старательно раздавил ее. Детская память, конечно же, милостиво не сохранила эти воспоминания: все это он знал только со слов Симона, который до сих пор возмущался его неожиданной жестокостью. Но вот то, как навзрыд рыдал Брис и с какой жуткой болью сворачивалось что-то внутри от слез брата, он запомнил навсегда. С тех пор прошло огромное количество времени, Мартен сделал много плохого и хорошего и, наверно, раздавил уже не одну сотню божьих коровок, но никогда до сих пор он не испытывал вновь этих ощущений до финиша спринта в Сочи, состоявшегося девятого марта. Он словно наяву видел слезы Бриса в тот момент, когда, вновь выиграв гонку, стоял за финишной чертой, принимал сыпавшиеся со всех сторон льстивые поздравления, растягивал губы в резиновую улыбку и отчаянно ждал, когда же, в конце концов, финиширует Антон. Он не столкнулся с ним на трассе и с тяжелым сердцем подозревал, что это и к лучшему. А когда Антон, наконец, появился на горизонте, похолодев, понял, что лучше бы вообще его сегодня не видеть. Антона было не узнать. Его всегда такие легкие, стремительные движения превратились в замедленные и словно вымученные. Казалось, каждый шаг дается ему с большим трудом и болью. И только Мартен, похолодевший, судорожно стиснувший кулаки, знал, что нет, не казалось — именно так оно и было. Антон был прав, всегда отказываясь встречаться с ним перед гонкой. Увы, слишком прав… Когда, наконец, закончилась эта пытка, и Антон, тяжело перевалив через черту, рухнул на колени, Мартен с замиранием сердца глянул на табло. Господи… Тридцать первый. Худший из русских. И это без единого промаха. Почти две минуты отставания. Отставания, между прочим, не от кого-нибудь, а от него, непобедимого и бессменного лидера. Вполне себе здравствующего и благоденствующего. Мартен Фуркад, Франция! Дамы и господа, приветствуйте нашего победителя! Победителя, который своими руками уничтожил свою победу! Он и сам не знал, что за эти годы стал настолько хорошим актером. Уже гораздо позднее, вечером, он с удивлением наблюдал по телевизору за самим собой, радостно улыбающимся на награждении, машущим болельщикам, охотно раздающим интервью. С удивлением — потому что он совершенно этого не помнил, двигался как во сне, что-то делал, что-то говорил. Видимо, мозг, поняв, что ничего хорошего от него сегодня ждать не приходится, отобрал у сознания контроль над мышцами и включил автопилот. И слава Богу. Иначе он бы просто упал на колени там же, в микст-зоне спринта… Только добравшись до номера и оставшись в одиночестве, он вернул себе способность думать и сразу же задохнулся от такого забытого, и поэтому еще более невыносимого и жгучего чувства вины. Он же знал, что будет именно так, так почему…?! Почему вчера он не ушел из номера Антона, хлопнув дверью так, чтобы она слетела с петель? Почему не разбил какое-нибудь окно или не расколотил заранее этот проклятый стол? Почему он сделал то, о чем даже наедине с собой думать страшно? И ведь не в сексе же было дело, хотя, что кривить душой, после долгого воздержания хотелось дико. Как всегда, на присутствие Антона организм отреагировал моментально и однозначно. И, если уж совсем откровенно, оргазм он пережил просто сокрушительный, настолько, что пару минут не мог прийти в себя, глотая воздух ртом, словно выброшенная на берег рыба. Но нет, не в этом было дело. В конце концов, он вполне был способен потерпеть до окончания этапа, как, собственно, всегда раньше у них и происходило. Он же не восемнадцатилетний юнец, у которого вместо мозгов правят бал одни разухабистые гормоны. Так к чему было это насилие, называя вещи своими именами? К чему была эта пощечина? Не говоря уже про все остальное... Ведь если уж на то пошло, то, пожелай он трахнуть Антона, тот бы все равно не отказал. Уж кому-кому, а Мартену это было точно известно. Антон мог отказываться от встреч по телефону, но, находясь рядом, желая того или нет, он выполнял все его прихоти. Кривая усмешка нервно дернулась на его губах. О да, Том знал свое дело! Так зачем же был нужен вот этот дикий, безумный выплеск эмоций? Не потому ли, что на самом деле отчаянно хотелось, чтобы хоть раз Антон лег с ним в постель не потому, что не мог противиться неведомой ему воле, а потому что сам, лично захотел бы этого? Кого он бил на самом деле? Кому хотел причинить боль? Антону? Или самому себе за те проклятые мысли и желания, что все сильнее и сильнее захватывали в плен сердце и душу? За ту слабость, что все упорнее толкала в бездну? За трещину уязвимости, которая вдруг обнаружилась в ранее непробиваемой броне и которая разрасталась с пугающей скоростью? Он вдруг с ужасающей ясностью понял, что эта отвратительная сцена была лишь логичным концом всего того безумия, что он затеял. Насилие над Антоном состоялось не на том столе, на краях которого наверняка остались следы от его побелевших ногтей. Нет, оно состоялось в том самом кафе, где он легко и непринужденно поставил свою подпись под одобрительный взгляд Тома и очаровательную улыбку Марго. Все их отношения — это и было одно большое насилие. Он настолько привык брать все, на что падет его благосклонный взгляд, что ни на секунду не задумался, имеет ли право вот так ломать другого человека. Так, может быть, потому Антон и пытался его игнорировать, что подсознательно чувствовал неисправимую неправильность в их отношениях? «Он же все равно должен был быть моим! Я же просто исправил свою ошибку!» — вопило подсознание. «А его ты спросил?» — парировал холодный разум. Нет, не спросил, потому что никогда не делал этого раньше и считал себя выше этого. А когда вдруг осознал, что не весь мир крутится вокруг него, что иногда он не в силах изменить обстоятельства, психанул как капризный, избалованный ребенок, закатил истерику и кинулся ломать ранее любимые игрушки. «И что ты будешь делать дальше?» — продолжал терзать его внутренний голос. Мартен задумался. Очень ненадолго: вариантов-то всего два. Либо закопаться в своем чувстве вины и отказаться от Антона, либо, раз уж он натворил глупостей, то попытаться их исправить. Иными словами, выбора не было вовсе. Возможно, Мартен и скотина, возможно, он заслужил самое жестокое наказание, возможно, Антон при встрече плюнет ему в лицо и будет совершенно прав, но он умеет признавать свои ошибки. Начал он с того, что, сославшись на дикую усталость, отказался от участия в завтрашней эстафете. Ему очень хотелось, чтобы так неудачно сложившийся для Антона этап на родной земле закончился более плодотворно. Тренеры, конечно, не воспылали восторгом, но спорить с лидером своей команды не стали. И через несколько часов, глядя, как русская четверка под вопли болельщиков поднимается на верхнюю ступень пьедестала, он уверился, что все сделал правильно. Его не мучала совесть, что он подвел своих коллег по команде: в конце концов, одному из них он предоставил лишний шанс проявить себя, кто мешал им бежать быстрее и стрелять точнее? А Антону эта победа сейчас была гораздо важнее. И это с лихвой все искупало. На пьедестале Антон улыбался почти как раньше, да и былая легкость к нему практически вернулась. Так, возможно, не все настолько плохо, как ему показалось на том, навсегда врезавшемся в память финише? Но когда вечером он, приказав сердцу успокоиться, а совести — заткнуться, постучал в дверь Антона и под неумолчный перестук в ушах глянул в его вмиг оледеневшие глаза, то понял: нет, не все настолько плохо. Все еще хуже. — Убирайся! — процедил, наконец, Антон с плохо скрываемой яростью после пары секунд дребезжащей тишины. Мартен медленно покачал головой. И тут же вздрогнул от ослепительной боли, охватившей всю левую половину головы. Потребовалась пара секунд, чтобы тьма перед глазами рассеялась, и он подумал, что теперь точно знает, что означает выражение «Звездочки перед глазами». Конечно, дверь уже была закрыта. Он занес было кулак, чтобы постучать. Замер на несколько секунд. И медленно опустил… Всю ночь ему снились абсолютно пустые глаза Антона, которые окатили его колючим ужасом после того, как он, совершенно обессиленный, сполз с того стола и, не в силах двигаться, привалился к ножке. Антон медленно, пугающе медленно поднялся вслед за ним, с то и дело прорывающейся кривой гримасой на лице натянул джинсы и, не сказав ни слова, скрылся в ванной. Он даже не закрыл дверь на замок. То ли не думал, что Мартен пойдет за ним, то ли ему уже попросту было все равно. Он то и дело просыпался, хватал воздух пересохшим горлом, гнал от себя эти до безумия яркие видения, пытался подумать о чем-то другом — неважно, хоть о пингвинах в Антарктиде или удивительно вкусных круассанах из булочной мадам Малле. Ничего не помогало… Вновь и вновь он проваливался в этот болезненный, горячечный сон, застывал в оцепенении при виде его пустых, ничего не выражающих глаз и вздрагивал от звука захлопнувшейся двери ванной. Эта ночь длилась вечно, и когда утро все же сжалилось над ним и прекратило это истязание, он почувствовал себя выжатым досуха. Но при этом, как ни странно, ощутил удивительный прилив сил и решимости. Сейчас, когда перспектива потерять Антона вдруг стала такой почти физически осязаемой, он совершенно четко понял, что никогда этого не допустит. Теперь он точно знал, чего хочет от этой жизни. Теперь он точно знал, что не отступит. В следующий раз он решил действовать умнее и выловить Антона где-нибудь в людном месте. Конечно, при этом придется кое в чем себя ограничивать, но зато при свидетелях Антон хотя бы не сможет вышвырнуть его за дверь, да и драться не полезет. Скорее всего. Увы, выполнение этих планов, скрепя сердце, пришлось отложить до следующего этапа. После приветливого весеннего Сочи с его солнцем и десятиградусным теплом суровый Ханты-Мансийск, в котором бушевали метели, а столбик термометра опускался до минус пятнадцати градусов, показался олицетворением Холода. И Антон весьма успешно брал с него пример. Все попытки приблизиться оборачивались полным крахом. Он либо вообще не появлялся в поле его зрения, либо, как обычно, находился в компании своих верных Димы и Жени, к которым Мартен уже начинал испытывать самую пылкую ненависть и от всей души желал, чтобы они себе что-нибудь сломали — не очень сильно, конечно! — и отвалили, наконец, от Антона. Самый верный способ пообщаться — оказаться вместе на подиуме — тоже не сработал. Нет, Мартен привычно одержал свои привычные победы, а вот самое большее, на что сподобился Антон, было восьмое место в масс-старте. Против своей воли Мартен не мог не вспомнить, как еще совсем недавно вот так же охотился за ним и радостно потирал руки в предвкушении триумфа. Как же тогда все было хорошо, весело и просто… Да, совсем недавно — всего-то в прошлой жизни… Мало-помалу его начала охватывать паника: последний этап неуклонно близился к концу, а ему так и не удалось поговорить с Антоном. Самым ужасным было то ощущение пустоты и потери, которое затапливало его с головой, стоило лишь подумать, что они вот-вот разъедутся, так ничего не выяснив и оставшись врагами. Вообще мысли о грядущем межсезонье все чаще и чаще посещали его, и впервые за всю его карьеру он их страшился. Да, он всегда заканчивал сезон со смешанными чувствами. Ему было жаль, что завершается очередная яркая глава в его жизни, он знал, что посреди домашней тишины и уюта все длинное межсезонье будет скучать по гонкам, азарту и погоням, но при этом он всегда стремился домой, к семье и близким людям. Они были тем аккумулятором энергии, которая так требовалась ему во время сезона. А сейчас он неистово, до боли в груди, не хотел никуда уезжать. Он даже ни разу не задумался, что Мартен Фуркад образца всего-то прошлого года пришел бы в ужас, увидев Мартена сегодняшнего. Ему и в голову не пришла мысль, сколько своих собственных принципов он нарушил легко и мимоходом, даже не подумав сокрушаться по этому поводу. Как-то незаметно все это стало уже неважно. Важным было совсем другое… Точнее, совсем другой… И поэтому когда он, выехав на стрельбище, издалека почувствовал, как бешено застучало в груди при виде высокой фигуры, стоящей на коврике, он твердо понял, что сегодня выскажет Антону все, хочет тот этого или нет. Подъехать к рубежу было делом минуты. Антон, естественно, сразу попытался забросить винтовку на спину и покинуть стрельбище, но он был к этому готов. — Опять убегаешь? — насмешливо протянул он, благо на стрельбище кроме них, в этот момент никого не было. — Я думал, ты уже перестал быть таким трусом. Антон явственно скрипнул зубами, но остановился. Конечно, это было абсолютно нечестно и несправедливо — Мартен в полной мере отдавал себе отчет в этом. Но ради того, чтобы сейчас удержать его здесь и поговорить, он был готов на все. Если для этого потребуется задеть, обидеть, даже оскорбить — так тому и быть. Лишь бы услышал. И понял… — Что тебе нужно? — с ненавистью прошипел Антон. — Убирайся, сволочь, иначе врежу еще раз. — Имеешь полное право, — согласно кивнул он. — Я даже буду рад, если честно. — В мазохисты подался? Зачем? Из тебя садист хороший! Его слова ранили и жалили, но Мартен, не отрывая пристального взгляда от Антона, почти не обращал на это внимания. Сейчас было вообще не важно, что он говорил, главное — что говорил в принципе, а не свалил куда подальше или не бросился вновь в драку. Хотя сам Мартен именно так и поступил бы. «Опять Том», — с тоской подумал он, но отогнал эту мысль. Какая разница, почему сейчас Антон продолжает этот разговор? На войне все средства хороши, если они ведут к победе. А разбираться, не уничтожили ли эти средства саму победу, будем позже. — Антон, — начал он и запнулся: все заготовленные слова куда-то исчезли: — Понимаешь… «Да что ж такое-то?! — билась в сознании отчаянная мысль, — Почему так сложно сказать хоть слово?!» — Да, я — мерзавец и сволочь, — продолжил он через силу, — и я это знаю даже лучше тебя, можешь ничего не говорить. И если я скажу, что дико сожалею, это будет звучать глупо, но именно так оно и есть. — Ах, как легко! — перебил его негодующий голос. — Можно сказать: «Прости!», и все снова будет отлично? Так вот нет, нихрена не будет. — Я знаю. Я просто хочу, чтобы ты меня выслушал. Пожалуйста… — Что, трахаться не с кем? — ядовито рассмеялся Шипулин. — Да нет, — хмыкнул Мартен, — представь себе, есть. Вот только не хочется почему-то. Антон явно хотел что-то ответить, но в последний миг остановился, резко отвернувшись и уставившись взглядом в одну точку. Ободренный этим Мартен продолжил: — Я… Я соскучился, Антон. Очень соскучился, ты даже не представляешь как, — он сам поразился тому, насколько беспомощно вдруг зазвучал его голос, и насколько тупую романтическую херню, словно слово в слово списанную из мыльных опер, он вдруг понес. Но остановиться было уже выше его сил. — Я пока в Россию летел, места себе не находил, все представлял, как мы встретимся. А ты просто исчез. На звонки не отвечал. Нигде не появлялся. Что я должен был думать? Я всю голову себе сломал, навыдумывал всякого, а тут ты… С девчонками этими. Целуешься и страстно обнимаешься. И я сорвался, да… Прежний Мартен, наверно, убил бы его за такое унижение, убил жестоко и мучительно, этому Мартену почему-то не было даже стыдно. — Господи, Марти, ты себя слышишь? Что за бред ты несешь?! И ты всерьез думаешь, что вот вся эта херня тебя оправдывает? Он молча покачал головой. Нет, конечно, ни разу не оправдывает. Что вообще в этом мире может его оправдать? — Я тогда чуть не умер на этой проклятой трассе, к твоему сведению, — продолжал Антон, заводящийся все сильнее. — И больше всего мне хотелось даже не доехать до финиша, а схватить тебя за горло и душить медленно-медленно, чтобы мучался как можно дольше. Ты даже не представляешь, как я тебя тогда ненавидел. Наверно, в таком состоянии и совершают убийства. — Тогда? А сейчас? — тихо спросил Мартен, желая услышать ответ и страшась его одновременно. Молчание Антона повисло тяжелой грозовой тучей, готовой вот-вот разразиться яростным ураганом. Мартену показалось, что оно длилось целую вечность, а может, и две. Так ничего и не ответив, Антон резко отвернулся, вскинул винтовку, прицелился и начал стрелять. Методично, размеренно, словно вгоняя пулю за пулей в чье-то сердце, и Мартен не был уверен, что ему хотелось знать, чье. Он как завороженный смотрел за тем, как, послушно повинуясь его воле, мишени закрываются одна за другой. Он вдруг подумал, что, как только закроется последняя, это будет конец всему. Антон уедет, а он останется. Останется один, как и раньше. Самодостаточный, закрытый от всего мира, никого не пускающий в свою крепость, застегнутый на все пуговицы. Но только сейчас он вдруг понял, что именно все это и называется — одинокий. И понял, что отныне он так больше не может. И когда охотно сдалась четвертая мишень, и оставались считанные секунды до его полного фиаско, он, чувствуя, как захлестывают волны отчаяния, сдавленно вскрикнул: — Антон… Я не хочу тебя терять, слышишь! Ничего более глупого, наверно, и сказать было невозможно. И ничего более умного тоже… В последний миг, уже нажимая на крючок, рука Антона дрогнула, и пуля полетела куда угодно, но только не в объятия обиженной мишени. Мартен на миг прикрыл глаза и стиснул зубы, почти ничего вокруг не слыша из-за бешеного стука в ушах. Антон, не сдержавшись, сдавленно выругался и замер, глядя то ли на мишени, то ли куда-то в пустоту. Спустя несколько секунд — минут? часов? жизней? — он выдохнул, закинул винтовку на спину и исподлобья глянул на Мартена. Может быть, тот взгляд длился мгновение, а может, снова несколько вечностей… Определенно со временем в сибирской глуши творилось что-то странное… Наконец он отвернулся, неторопливо съехал с коврика и покатил прочь, а Мартен остался на месте, словно пригвожденный, всем своим существом чувствуя, как сибирский мороз на глазах превращается в ласковое лето. Антон так ничего и не сказал, но Мартену это было и не нужно: в этом коротком прощальном взгляде, пусть даже против воли его обладателя, он прочел все, что хотел. Он вскинул винтовку и, почти не целясь, с первого выстрела закрыл оставшуюся антонову мишень. Он слишком хорошо помнил свое обещание быть нежным в первый раз, которое так и осталось невыполненным. И в эту ночь, подходя к двери Антона, он поклялся себе, что, пусть с запозданием, но выполнит его. Он понятия не имел, откроет ли Антон, но что-то внутри него, вопреки всему, упрямо верило в это. И нет, он не надеялся исключительно на дотоле безотказно действовавшую помощь Тома. Ему понадобилась вся сила воли, чтобы постучать в дверь, но когда он после секундного замешательства все же довольно несмело прикоснулся к ней, она беззвучно отворилась сама по себе. Мартена охватила такая волна ликования, какой он и представить себе не мог. Антон не запер дверь. Значит, простил. Значит, ждал. Прожив на белом свете уже кучу лет, перетрахав кучу парней, он до сих пор и не знал, что способен на такое. Раньше почти всегда их отношения в постели можно было окрестить словом «Страсть». Дикая, необузданная, первобытная. На грани дозволенного и запредельного. Сейчас же, стараясь сделать все, чтобы стереть даже малейшие воспоминания о той кошмарной последней встрече, он вдруг понял, что, оказывается, можно получать удовольствие и совсем от другого. От того, что нежно, почти невесомо ведешь губами по щеке, пьянея от такого знакомого, дурманящего запаха его кожи. От того, как аккуратно, неторопливо прикусываешь такую мягкую мочку уха, одновременно поглаживая и тут же чувствительно пощипывая затвердевший сосок. От того, как ловишь губами его стоны, которые он безуспешно пытается подавить, а потом захватываешь в плен его губы и, втягивая себе в рот, нежно посасываешь и ласкаешь языком. И уж точно он никогда не подозревал, насколько может скручивать все внутри от наслаждения не от того, что тебе делают минет, а от того, что делаешь ты. Он то нежно-нежно облизывал головку, то проходился краткими, колючими поцелуями по всей длине, то, внутренне улыбаясь от того, как нетерпеливо Антон подавался навстречу, вбирал в рот почти полностью, сам дурея от небывалых ощущений. Руки Антона, судорожно вцепившиеся в его волосы и то и дело сжимавшиеся все сильнее, служили ему лучшей наградой. Пусть все внутри бунтовало и требовало взять уже его прямо сейчас, как можно быстрее и жестче — всякому терпению есть предел! — но он сковал своих внутренних демонов железными цепями и продолжал и продолжал эти бесконечные ласки. И только когда задыхающийся и вздрагивающий Антон сам оттащил его за волосы, с явным усилием прошептал: «Хватит уже… Давай, ну…» и сам — Господи, впервые сам! — широко раздвинул ноги, он глубоко выдохнул и медленно, мучая и себя, и его, подался вперед. Возможно, что-то и было в мире круче этого, но Мартену оно было неизвестно. Он лениво валялся на так и не приведенной в порядок кровати, закинув руки за голову, и думал, каким же сюрреалистичным вышел этот сезон. Конечно же, в начале сезона — как же давно это было! — он надеялся на повторение прошлогоднего успеха и на новый Большой глобус, но даже он сам не ожидал, что его победа будет настолько безоговорочной и сокрушительной. На финише прошлого сезона он привез Эмилю в тотале меньше ста очков. В этом его преимущество достигло невероятной цифры — четыреста! И вот теперь новехонький пузатый Глобус задорно красовался на тумбочке в его номере, лаская жадный взгляд и теша неутолимое самолюбие. Но разве только этим ограничивалась вся необычность этого сезона? Нет, не только. И не столько… Разве мог он предположить тогда, на незабываемом пьедестале Эстерсунда, когда к нему подошел счастливый обладатель третьего места с удивительными серыми глазами, что на последнем этапе будет лежать и слушать, как этот самый парень будет плескаться в душе! Слушая журчание воды, не замолкавшее вот уже больше получаса, он улыбнулся: он еще не встречал людей, настолько обожавших воду. Шипулин мог торчать в душе, кажется, до тех пор, пока его оттуда не выгонят. И знание этой привычки, казавшейся ему довольно милой, почему-то наполняло Мартена удивительно щемящим чувством теплоты. Наконец воцарилась тишина, и Антон соизволил выбраться из душа в одних плавках на стройном теле, на ходу вытирая волосы. Мартен проследил путь капельки с его волос, удравшей от казнью полотенцем и теперь медленно путешествующей по груди, хищно облизнулся и рывком поднялся. Глобус на тумбочке и полуголый Антон рядом — кажется, он нашел свой безотказный рецепт чего-то, подозрительно смахивающего на счастье. И слизывая эту капельку, он отчаянно пожалел, что сезон закончен. Он не знал, что сегодня ему везло во всем: единственное зеркало в номере в этот момент оказалось за его спиной. Зеркало, в котором отражались абсолютно пустые и равнодушные глаза Антона.