Я для тебя останусь светом

Мартен никогда не любил американские горки, но тогда, в конце сезона, начал чувствовать себя так, словно вообще с них не слезает, и даже научился получать от этого какое-то извращенное удовольствие. Их недо-? полу-? не-? отношения то стремились рухнуть куда-то вниз, в пустоту, где нет никакой опоры под ногами, и неизвестно закончится ли когда-то это падение, то столь же неожиданно взмывали вверх так, что перехватывало дыхание, и все, что оставалось, это заходиться в беспомощном и беззвучном крике отчаянного восторга. Он уже перестал пытаться отыскать хоть какую-то логику в событиях и поведении Антона и махнул рукой, позволив себе отдаться на волю течения. До отъезда из Ханты-Мансийска оставался один день. Гонки были завершены и забыты до зимы, медали и глобусы получены их счастливыми обладателями, шумная вечеринка в безумном русском стиле в честь окончания сезона успешно отгремела. Собственно, Мартен мог покинуть Россию уже сегодня, и все прежние годы именно так и происходило. Не успевал закончиться последний этап, как Мартен быстро паковал чемоданы и мчался в аэропорт. Да, он жалел, что сезон завершен, но вот именно в последний день хотелось покончить со всей прощальной тягомотиной поскорее, может быть, именно потому, что заканчивать в принципе не хотелось. У русских по этому поводу была отличная фраза «Долгие проводы — лишние слезы», и Мартен был с ней абсолютно согласен. Но вот сейчас он, удивляясь сам себе, сказал тренеру, что хочет задержаться в России на день-два, брякнул что-то про незаконченные дела — идиот, какие у него могли быть дела в Ханты-Мансийске?! — и поспешил ретироваться, чтобы не замечать изумленный взгляд и не отягощать совесть выдумыванием объяснений. И поэтому сейчас они, горе-любовники, торчали в его номере и не знали, что делать теперь, когда у них неожиданно появилось свободное время. На этапах его не было никогда, его там всегда не хватало, а потому вопрос, чем заняться, не стоял в принципе. Главная проблема там звучала совершенно иначе: как урвать хоть час свободного времени, чтобы добраться до любой горизонтальной поверхности. А сейчас было время, была поверхность, и не было никаких мыслей, что же дальше… Не будешь же валяться на поверхности целые сутки, не железные же они, в конце концов! Мартен, бесцельно слоняющийся по комнате, то и дело останавливался и тяжелым взглядом обливал неподвижно глядящего в окно Антона. Он и сам не знал, чего он добивался. Антон не выразил никаких чувств, когда он попросил его задержаться на день, просто молча, кивнул головой. Не сказать, что Фуркада это сильно обрадовало — постоянная молчаливая податливость начинала действовать на нервы. Как-то незаметно для себя он все чаще начинал желать, чтобы Антон хоть иногда взглянул на него другими глазами, чтобы он сам хоть раз проявил инициативу, но при этом и от его молчаливого согласия отказаться сейчас он не мог. Слишком страшными вдруг оказались мысли о грядущих межсезонье и расставании. Расставание. Он мысленно несколько раз повторил про себя это слово, медленно, быстро, по слогам и по буквам. Дожив почти до 25 лет, он понятия не имел, что такое расставание, и даже не представлял, какой тянущей тоской оно отдается в каждой клеточке тела. — Давай пойдем погуляем, — вдруг произнес он и сам поразился этой, казалось бы, такой обычной для других и такой странной для них просьбе. Особого желания выходить в серую мглу, в общем, не было, но и продолжать сидеть в гнетущей тишине номера больше не было сил. Антон тоже посмотрел на него слегка обескураженно, но вновь не стал спорить и просто пожал плечами. Это была самая странная прогулка в жизни Мартена. Да собственно, если подумать, их и было-то в его жизни очень немного. Для такого бесцельного времяпровождения ему всегда было жаль времени, а главное, ни разу не было того, кому бы захотелось это предложить. А сейчас, медленно бредя по заснеженным, пустынным улочкам Ханты-Мансийска — Мартен подозревал, что Антон специально его увел на какие-то задворки города — он вдруг почувствовал незнакомые, но такие манящие спокойствие и гармонию в душе. Они почти не говорили, да это было и не нужно. Каким-то внутренним чутьем Мартен чувствовал, что тишина зимы была слишком прекрасна и мимолетна, чтобы нарушать ее пустой болтовней. Странно: казалось бы им, чья жизнь была посвящена зиме, ее красоты должны были приесться давно и прочно, но в суете каждодневных тренировок и соревнований, в гуле трибун и скрипе искусственного снега они не успевали заметить, что, вероятно, ничего красивее зимнего леса в этом мире просто не существует. — Зайдем? — прервал молчание Антон, кивнув головой за ограду, кажется, принадлежащую городскому парку. Мартену было все равно куда идти, и он послушно свернул с дороги к воротам. Увенчанные белой роскошью деревья тяжело нависали над узкой аллеей, по которой они неторопливо двинулись вглубь парка. Редкие, приземистые фонари теплым желтым светом придавали всей картине неожиданное очарование и уют. Крупные, мохнатые, будто варежки, снежинки медленно кружились в воздухе и ласково, словно кот мазнул лапкой, ложились на лицо, навевая воспоминания о детстве. Казалось, можно закрыть глаза и представить, что ты в заледенелом царстве Снежной королевы, прекрасной и беспощадной. И все, на что остается надеяться несчастному заплутавшему путнику, что однажды кто-то придет, кто-то живой и горячий, возьмет за руку и спасет… Он не удержался и по-ребячески высунул язык, чтобы поймать несколько снежинок. Антон, до этого все так же молча шедший рядом, недоуменно покосился на него и кратко усмехнулся: — Ты как Анька, честное слово… Тоже всю жизнь снег ловит, говорит, что у снежинок вкус зимы. Анька?! В первую минуту женское имя в устах Антона полоснуло по нервам осколком битого стекла, но в следующий же миг он едва удержался от облегченного выдоха: Анна. Сестра. Ну конечно же… А в следующую секунду ощутил прилив радости, осознав, что Антон впервые заговорил с ним о чем-то столь личном. Он даже не подумал, с чего вдруг его так обрадовала подобная малость. Он уже привыкал не удивляться ничему, связанному с Антоном. — Вкус зимы… Как красиво! — задумчиво протянул он в ответ. — Она у тебя стихи не пишет? — Писала. В детстве, — хмыкнул Антон. — Пока я в седьмом классе не прочел ее стишки своим друзьям. До сих пор удивляюсь, как я тогда жив остался. — Она тебя стукнула? — недоверчиво спросил Мартен, невольно вспоминая высокую, но вполне себе хрупкую девушку, которую видел однажды на одном из этапов, и сопоставляя ее габариты с антоновыми. — Стукнула? Да она у меня чуть все волосы не выдрала и нос пыталась сломать. — Все равно ты везунчик, — авторитетно заметил Мартен, когда наконец удалось подавить смех, — у тебя две сестры, и пусть ты даже нагло воровал их стишки, не думаю, что они тебя часто колотили. А вот когда у тебя два брата… О, это тяжелый случай! — Ты тоже воровал стихи? Или они у тебя? — усмехнулся Антон. — Нет. Стихов не было, увы. Было много чего другого, очень оригинального. Например, подпиленные палки и намазанные клеем лыжи Симона за то, что он наябедничал маме, что это я съел все шоколадки, приготовленные для рождественских подарков. За почти полгода их знакомства Мартен еще не видел, чтобы Антон так смеялся, так легко и непринужденно. Мартен машинально улыбался в ответ, будучи не в силах оторвать взгляд от этой светлой улыбки, так редко трогавшей губы Антона, и не мог отделаться от ощущения полной нереальности происходящего. Это же не Кай и Герда в Лапландии, не парочка из нелепого голливудского фильма о Вечной Любви, а они с Антоном стоят, любуются на снег и разговаривают об их детстве. С тем самым Антоном, который всего лишь несколько дней назад яростно шептал, как неистово хотел его смерти. Просто стоят. Просто любуются. Просто разговаривают. Раньше бы он сказал, что это ужасно. Сейчас он думал, что это самое волнующее из всего, что с ним было. Вдруг он обратил внимание, что Антон то и дело растирает правой рукой в перчатке обнаженную левую. — Ты чего?! — удивленно спросил он, радуясь возможности стряхнуть с себя это незнакомое, а оттого подернутое неявным флером тревоги ощущение творящегося волшебства. — Чего перчатку не надеваешь? Обморозиться хочешь? — Да потерял где-то, — нехотя ответил тот. — То ли в отеле выронил, то ли уже сейчас. Мартен смотрел на эту покрасневшую уже ладонь и, уже ничему не удивляясь, думал только о том, как же хочется взять ее в руки, поднести к губам и согревать, согревать, согревать своим дыханием… И наверно, он бы плюнул на всю невыразимую слащавость этого жеста и именно так и сделал, если бы не понимал, что после этого Антон отдернет руку и вновь замкнется в себе. Он и сам не заметил, в какой момент именно Антон стал определять границы и рамки их общения, но рушить с таким трудом налаженный мир не собирался. Он рывком стянул свою перчатку и протянул ее Антону: — Держи, — и, предвосхищая моментально вспыхнувшее в его глазах возражение, добавил: — Не насовсем, конечно: согреешься — отдашь. И мимолетный взгляд Антона, в котором на секунду вновь заполыхали такие забытые искры, был ему лучшей наградой. Спорить он не стал, почему — Мартен понял сразу, как только спустя пару минут прославленный сибирский мороз радостно вцепился своими острыми когтями в новую жертву. Руку моментально защипало, и, стараясь втянуть ее в рукав, он молча подивился, как Антон столько времени терпел и ничего не говорил. Конечно, ему, как уроженцу этих мест, подобные холода были привычнее, нежели южанину Мартену, но все-таки не робот же он, должен быть и у него порог холодостойкости. От глаз Шипулина, разумеется, его мучения не укрылись, и он, еще пару раз сжав — разжав кулак, чтобы получше разогнать кровь, снял мартенову перчатку и протянул обратно: — Бери. Я согрелся, а вот ты закоченеешь скоро. Конечно, очень хотелось гордо отказаться, но возопившие о скорой мучительной смерти холодовые рецепторы быстро пресекли все благородные порывы. Разум смилостивился над ними и заставил не тупить, а надеть перчатку, пока пальцы не утратили чувствительность. Благословенное тепло потекло по клеткам и нещадно закололо мурашками. Мартен выдохнул и даже закатил глаза от удовольствия. Все-таки даже им, людям зимы, нужно тепло. Вот только Антон вновь начал растирать ладонь. И проще всего было сказать «Пойдем вернемся?» и прекратить эту странную игру… Но слишком красиво сверкали снежинки на шапке Антона, слишком тихо было в белой аллее, и слишком по-человечески, пусть всего на пару секунд, бросал на него взгляды Антон… — Твоя очередь, — хмыкнул он и вновь сдернул перчатку с руки. Мартен не знал, что их ждет впереди, не знал, много ли времени им отведено, не знал, доведется ли им еще когда-нибудь оказаться в этом парке, но одно он знал точно. Если его когда-то спросят о самом романтичном моменте в его жизни (боже, какая пошлятина!), он ничего не ответит, но всегда будет вспоминать запорошенную аллею, снежинки со вкусом зимы, плавно падающие в теплом свете редких фонарей, и темно-синюю, слегка потертую перчатку. Одну на двоих. Во время межсезонья Мартен всегда остро осознавал, что теория относительности верна от первой до последней буквы. Чем иначе объяснить то, что с одной стороны время летит и никак не желает вместить в себя все запланированные сборы, тренировки, процедуры, а с другой стороны в этот же самый момент оно ползет, подобно раненой черепахе, и напрочь отказывается приближать новый сезон. Он всегда ждал начала сезона с диким нетерпением. Дома он отдыхал душой и телом, он подпитывался энергией и залечивал раны, он расслаблялся и запасался теплом на долгую холодную зиму. Но жил он только на трассе. А теперь у него был еще один повод дожидаться нового сезона. Та снежная прогулка, которую он вспоминал гораздо чаще, чем ему бы этого хотелось, была их последней встречей наедине. Конечно, никто не мешал договориться о встрече летом, и Мартен уже почти собрался предложить это во время их неловкого прощания у приоткрытой двери его номера, но посмотрев на прямую спину отвернувшегося Антона, почему-то так и не смог открыть рта. Да, они перезванивались пару раз, вернее сказать, Мартен звонил ему в приступе какой-то непонятной хандры, сам не зная, что он хочет сказать и тем более что услышать. Не в пример сочинскому этапу Антон отвечал на звонки, но так сухо и равнодушно, что было совершенно непонятно, о чем говорить. Не о погоде же в его Екатеринбурге спрашивать, честное слово! И не рассказывать же, как сегодня во сне он страстно шептал Мартену, что хочет его, и призывно улыбался при этом. Слышать этот официальный голос было неожиданно больно, и каждый раз после таких полу-разговоров Мартен стискивал зубы, пытаясь унять неприятное жжение в груди, и в конце концов перестал звонить. Вот только думать о нем он не мог перестать. Это невероятно злило, это выводило из себя, это практически убивало его, и он чувствовал, что дело добром не кончится. Осознание надвигающегося краха наступило внезапно, как это всегда и происходит. Просто однажды, совершенно обычным, ничем не примечательным утром он проснулся и с леденящей ясностью осознал, что дольше так продолжаться не может. Он незаметно, шаг за шагом все больше и больше впадал в зависимость от Шипулина. Все чаще он думал даже не о сексе — это еще хоть как-то можно было понять и оправдать, — нет, он думал о совершенно невозможной ерунде, например, как здорово было бы уехать вдвоем на неделю на необитаемый остров, где не было бы никого, кроме них, обезьян с павлинами и яркого-яркого солнца. Вот и накануне перед сном он, сам не зная почему, вспоминал тот бессмысленно проваленный пасьют в Антхольце, ночью во сне гулял с Антоном по пляжу, смеясь, кидал маленькие ракушки ему в спину и жадно целовал, стоя по пояс в воде, а проснувшись, первым делом подумал о том, чем же он, интересно, занят прямо сейчас. Хлестким ударом профессионального палача обожгла злость на себя и на собственное бессилие «Господи, на кого ты стал похож? — затопила сознание издевательская мысль. — Тряпка, ничтожество, слюнтяй. В кого ты превратился, Мартен?!» Он выскочил из постели и заметался по комнате, не зная, за что схватиться, и что, собственно, он вообще намерен делать. Но в том, что что-то делать было просто необходимо, он уже не сомневался. Он и так позволил ситуации зайти слишком далеко. Поддавшись своей неожиданной слабости, он почти выпустил из своих рук контроль над всем происходящим, и пока не стало слишком поздно, его нужно было вернуть. Он заставил себя успокоиться, несколько раз глубоко вдохнуть-выдохнуть и привести мысли в некоторое подобие порядка. И результат не преминул явиться, слабый намек на улыбку искривил его губы. Кажется, он наконец нашел выход. Да, выход очень странный, нелогичный и где-то даже парадоксальный, но, возможно, именно в этом и кроется секрет успеха? — Мама, — закричал он нетерпеливо, — помнишь, ты говорила, у тебя есть телефон Жанны Болье? Сидя напротив Жанны на открытой веранде своего любимого кафе и любуясь ее удивительными голубыми глазами, он был горд собой и в кои-то веки абсолютно спокоен. Мама была, как всегда, права: давно пора было взяться за ум. Видимо считая себя великим стратегом, она много лет, словно бы невзначай, сообщала ему, какой красавицей стала дочка ее подруги Жанна, которую он запомнил маленьким и дерзким сорванцом с вечными заусеницами на руках. Сейчас же, по словам мамы, Жанна была самой красивой, самой умной, самой воспитанной, самой вежливой, самой хозяйственной девушкой во Франции, а возможно и, чем черт не шутит, во всей Европе. Мартен, конечно же, нехитрые интриги своей матери, отчаянно мечтавшей о внуках, видел яснее ясного и втихомолку посмеивался над ними, но напрямую не говорил «нет», чтобы не огорчать мать, которую любил удивительно нежной любовью. Всегда удавалось отделаться отговорками о вечной нехватке времени, о невозможности посвящать себя семье полностью, без остатка, но вот когда закончится спортивная карьера… А сейчас Мартен крутил в руках чашку с горячим капучино, на котором изо всех сил пытающийся угодить бармен старательно изобразил незамысловатое сердечко, и думал, как же он благодарен матери! И кстати, если она и преувеличивала насчет Самой-самой, то совсем немного. Пусть еще недавно он и помыслить не мог, что начнет ухаживать за девушкой, но разве не к этому все должно было прийти рано или поздно? Мартен никогда не собирался оповещать общественность о своей ориентации, это было только его личное дело, и ничье больше. В своих туманных мыслях об отдаленном будущем он всегда видел себя главой большой семьи с красавицей женой и обязательно тремя, а лучше еще больше, детьми. Так что, как ни крути, жена была необходима, и эта мысль не вызывала у него никакого неприятия. А раз так, то ведь можно и не откладывать эту задачу на потом, тем более, если это поможет решить некоторые, гораздо более неприятные, затруднения… Они сидели в кафе так долго, что официант начал выразительно на них поглядывать. С Жанной было удивительно интересно, она много знала о том, в чем он был не силен: в истории, в литературе, в музыке. То и дело хлопая своими длинными ресницами и нетерпеливо отбрасывая с лица назойливые темные кудряшки, она умудрялась рассказывать о серьезных вещах так, что он ни разу не почувствовал себя профаном, наоборот, она смогла и его заразить интересом. С ней было легко смеяться и легко молчать, а это Мартен ценил больше всего. И уж точно с ней не нужно было вести вечную холодную войну. Проводив ее до дома и на пару секунд задержав при расставании в своей руке ее маленькую и мягкую ладошку, Мартен не торопился к себе. Хотелось продлить ощущения этого вечера и донести до дома, не расплескав. Как же давно он не испытывал подобного! Да и испытывал ли хоть когда-то? Никакого напряжения, никакого соперничества, никакого желания сломать и боязни сломаться, никакого вечного и безуспешного перетягивания каната. Он был уверен, что сегодня ночью ему приснятся самовольные кудряшки Жанны и ее обволакивающе ласковая улыбка… … Антон стоял у окна в том самом номере того самого сочинского отеля, смотрел на него в упор и улыбался. Очень ехидно и саркастически. Просто молчал и улыбался, и была в этом молчании такая насмешка над слабостью Мартена и такая уверенность в своих силах, что его кулаки сами собой сжались. «Вали к черту», — выдавил он сквозь плотно сжатые губы. Как он смеет мешать ему сейчас, когда он наконец сделал попытку вырваться из того проклятого замкнутого круга, в котором оба оказались?! В эту секунду он почти ненавидел его. Но гораздо сильнее ненавидел свое вновь вспыхнувшее, почти неодолимое желание рвануть его к себе. Сейчас же. Сию же минуту. Пока не исчез. Пока он здесь, он рядом. Господи, как же ему не хватало этого! Да как он вообще смог столько месяцев без него обходиться! И нужно только протянуть руку… Антон, конечно же, видел его насквозь. Он злобно рассмеялся и нарочито медленно провел указательным пальцем по краю стола. Того самого стола. Против воли Мартен проследил за ним, словно завороженный, не в силах оторвать взгляд, а главное, не в силах отгородиться от картин, что моментально закружились перед ним в пляске святого Витта. «Это не я твой, Марти», — с фальшивой мягкостью, почти ласково пропел Антон, по-хозяйски обнимая невесть откуда взявшуюся Марго. Помолчал и, вновь улыбнувшись жуткой змеиной улыбкой, вдруг произнес голосом Тома: «Это ты мой.» Успокаивать после резкого пробуждения сердце, явно стремящееся превзойти рекорд Болта, пришлось долго. «Ненавижу, сволочь!», — яростно прошипел он сквозь судорожно стиснутые зубы и, схватив с тумбочки телефон, дрожащими пальцами начал листать номера в поисках телефона Жанны. В летних прозрачных сумерках они стояли у калитки ее дома, и он совершенно четко понимал, что пришла пора сделать первый шаг. В конце концов, они же не малые дети, и надо как-то обозначить суть их отношений. Целый день они сегодня провели вместе. Мартен в кои-то веки забил на распорядок дня, на тренировки, на режим питания и позволил себе с головой окунуться в пучину того, что нормальные люди называют словом «Отдых». На улице только-только разливалось летнее тепло, а он уже стоял у ее дома. И когда она, выйдя к нему, подняла на него свои струящиеся теплом глаза и вновь улыбнулась своей неповторимой улыбкой, он подумал, что это, возможно, будет лучший день нынешнего лета. С самого утра они уехали в Гренобль. Они шатались по набережной Изера, сидели в маленьких ресторанчиках, ели подтаявшее, и оттого еще более вкусное, мороженое и перебивали друг друга рассказами о истории Гренобля и биатлоне одновременно. Они забрались в поросшие растительностью пологие предгорья Альп, и Мартену пришлось ловить Жанну, когда она соскользнула с камня и, ойкнув, полетела вниз. Они поднимались на фуникулере на гору, взявшись за руки, смотрели на город сверху, и то и дело украдкой улыбались друг другу… Это был, наверно, самый безмятежный день за последние лет десять его суматошной жизни. Если бы Мартена попросили охарактеризовать его одним словом, он бы, не задумываясь, сказал «Теплый». Вот именно мысли о тепле ему приходили в голову первым делом при взгляде на Жанну. И сейчас, угрюмо молча у ее ворот, он понимал, что только от него зависело, будет ли это тепло согревать его и дальше. После неловкой паузы Жанна сказала: — Ну пока, Мартен, завтра увидимся? — Конечно, — торопливо кивнул он, не давая себе времени задуматься. — Тогда я пошла, — скорее вопросительно, нежели утвердительно произнесла она, при этом не торопясь вынимать свою руку из его. И яснее ясного было, чего она ждет… Он коротко сглотнул, придвинулся ближе и осторожно наклонился к ее губам. У нее были очень мягкие, теплые губы с привкусом ванили, они, помедлив пару мгновений, раскрылись в ответ. И это было приятно. Да, приятно. Это было тепло и волнующе. Это было вкусно и правильно… Вот только почему вдруг неприятно заскребло где-то в левой половине груди, а предательница память вмиг подсунула воспоминание: совсем другие губы, горячие, сухие, искусанные им самим и заласканные после этого… И почему от одного этого воспоминания так неистово заколотилось сердце, и такой жар заструился по венам, что он рванул Жанну ближе к себе, чтобы хоть немного утолить эту внезапную жажду. Та, видимо, не ожидала такого напора и сдавленно пискнула, и этот полузадушенный всхлип моментально развеял морок и во всех красках высветил перед Мартеном всю неприглядность ситуации, в которую он угодил. Он резко отстранился. Это было неправильно. Это было нечестно и подло. Жанна не заслуживала такого. — Что? — шепнула она срывающимся голосом, пытаясь выправить дыхание и поймать его взгляд. — Что случилось? «Вот и все, Мартен», — стучало в сознании. Пришло время сделать выбор, вот они, твои красная и синяя таблетки. И ведь правильный выбор был очевиден. Вот же он, с привкусом ванили на нежных губах. Тепло, ласка, понимание. Все просто и правильно. Так, как и должно быть. Или бешеный жар, сжигающий дотла при одном прикосновении. Сердце, срывающееся в ликующий полет при единственном, пойманном врасплох изучающем и тут же смущенно отвернувшемся взгляде. Мучительная судорога тела, прижатого к постели, простыни с которой давно валяются где-то на полу. Никому, кроме него, не известное местечко за правым ухом, от поцелуя в которое он нервно вздрагивает и начинает тяжело дышать. Влажные русые волосы, которые одинаково приятно как жадно сгребать в ладони в желании рвануть его ближе, еще ближе, так и медленно перебирать, наслаждаясь последними отблесками эйфории. Где правда, а где иллюзия? Что из этого красная таблетка, Морфеус? И надо было плюнуть на все, забыть, растереть в пыль, развеять по ветру и вновь наклониться к мягким губам обеспокоенной Жанны… «И целуя ее, все время видеть его перед своими глазами, — ехидно зашептал кто-то внутри, — чтобы поцелуй был более натуральным. А в постели, чтобы кончить, представлять, как яростно трахаешь его, и обязательно закрывать глаза, чтобы, не дай бог, не опозориться, увидев рядом женское тело.» Все. Он резко распахнул глаза. Он был самовлюбленным эгоистом и гадом, но вот подлецом не был никогда. Он придвинулся ближе и бережно взял ее лицо в ладони. Она смотрела на него с удивительной смесью чувств, плещущихся на донышке ее глаз. Кажется, она уже все поняла и теперь словно бы желала помочь ему — господи, ему! — перейти этот болезненный перевал. Она мягко улыбнулась и ободряюще кивнула: — Все нормально, Мартен, пойдем по домам? — Жанна… — выдохнул он и настолько нежно, насколько это было возможно, поцеловал ее в лоб, не в силах выразить свою признательность, — Жанна, ты изумительная, я тебя просто не достоин, поверь мне. — Мартен… — начала она, но он перебил: — Послушай, дело не в тебе. В другой жизни я был бы самым счастливым из людей, если бы у меня была такая девушка, как ты. Но… — он запнулся, не зная, как продолжить. — Что? — не выдержала она молчания. — У тебя есть другая? Он окончательно уверился: Жанна точно была идеалом. Даже тут она, сама того не ведая, помогла ему. — Да, — уцепился он за подсказку, — есть. Одна… женщина, тоже биатлонистка. Но она… несвободна, и мы не можем быть вместе открыто. Он чувствовал себя последней сволочью из-за своего вранья, но и сказать правду не мог. Скорее всего, она и не испугалась бы этого открытия, даже наоборот, возможно, ей было бы проще принять, что он отвергает ее лишь потому, что иначе не может. Но сказать правду он не мог. Просто не мог. — Ты любишь ее? — тихо поинтересовалась она. — Что? — опешил он от неожиданного вопроса. — Люблю?! Не… не знаю, — голос предательски сорвался, и вдруг само собой откуда-то изнутри родилось, выплавилось, вылилось сокровенное, в чем до сих пор было так сложно признаться даже самому себе: — Но мне без нее очень плохо… — Это заметно, — кивнула она, — сразу заметно. У тебя в глазах огня нет, вернее есть, но он где-то спрятан и завален тяжелыми камнями. — Жанна, — с тоской протянул он, стиснув ее руку и прижав к своей щеке, — ну почему все так неправильно?! Ведь мы могли бы с тобой сейчас начать встречаться, потом поженились бы, создали лучшую семью Франции, и счастливее нас не было бы людей во Вселенной, а вместо этого… «А вместо этого перчатка, одна на двоих. И что круче?», — вновь вступил в разговор его внутренний голос. И он не знал ответа… — Значит, так и должно быть, Мартен. Любовь не всегда приходит к нам в виде картинок из глянцевых журналов с красивыми коттеджами, белыми собачками и идеально воспитанными детьми. — Ты совсем не расстроилась, раз можешь говорить такими сложными фразами? — несколько недовольно удивился он. При всей бредовости ситуации, его самолюбию это было не слишком приятно. — Мартееен, — рассмеялась она, — только не говори, будто ты ждал, что я рухну на землю в истерике. Конечно, я не особо рада — ты мне, действительно, очень понравился — но, поверь, я очень благодарна, что ты смог поступить честно и не стал использовать меня, чтобы облегчить свои запутанные отношения с той девушкой. — Мы же останемся друзьями, правда? Я знаю, что из бывших друзья никогда не получаются, ну так мы-то не бывшие, — уже легко и почти весело спросил он. — Я была бы этому очень рада, — искренне ответила она. — И один совет, Мартен. — Я весь внимание. — Пожалуйста, не теряй свою любовь… Подожди, не перебивай, — подняла она руку, видя, что он намеревается возразить, — я вижу, как она тебе дорога, хотя ты, наверно, и сам еще этого не понял. Борись за нее, слышишь! Даже если ты сейчас и не знаешь, любишь ли ее, то ты не выяснишь этого никак иначе — А зачем… мне это выяснять? — слова с трудом удавалось протолкнуть через пересохшее горло. — Затем что мимо любви нельзя проходить, Мартен, — тихо ответила она. Мартен медленно брел по ночным улочкам, не разбирая дороги, думал, что сделал самый неправильный выбор в своей жизни, и в то же время понимал, что никакого иного выбора он просто сделать не мог. Он взял красную таблетку, и теперь ему не осталось ничего другого, как ломать Матрицу до конца.