Я для тебя останусь светом

Мартен никогда не любил осень: а за что, собственно, ее любить? Время упадка и уныния, время агонии и судороги. Промежуток между жизнью той и жизнью этой, сам жизнью не являющийся. Нынешняя же осень стала вдвойне знаменательной: первая осень вроде как с Антоном, но проведенная без Антона. Постепенно он смирился с тем, что Шипулин прочно поселился в его мыслях и даже не думал оттуда съезжать. Глупо спорить с тем, что Земля круглая, что в году четыре сезона, что Солнце светит днем, а Луна — ночью, что он — лучший биатлонист мира, и что он побежден, окончательно и бесповоротно… Осень тянулась нестерпимо долго. Дни были загружены по самое не хочу и расписаны поминутно. Он пахал, как проклятый, и не вылезал с тренировок. Но стоило ему хоть на миг отвлечься от этой каторжной, вытягивающей из него все жилы работы, как все мысли занимало одно и то же. Вновь и вновь. Это было ужасно. И самое ужасное, что это было прекрасно… Но все, к счастью или нет, имеет свойство заканчиваться, и наступил конец ноября. Его ожидание закончилось. Мартен в последний раз бегло просмотрел давно и старательно уложенные вещи, окинул взглядом комнату и, больше не оборачиваясь, быстрым шагом вышел за порог. Начинался сезон 2013–2014 годов. Важнейший сезон. Олимпийский сезон. Но для Мартена он был важен не только этим… Этап в Эстерсунде, да и сезон в целом, так же, как и предыдущий, начинался со смешанной эстафеты. Мартен так до сих пор и не научился относиться к этой забавной дисциплине, как к полноправной гонке. И пусть она была включена в программу чемпионатов мира аж в 2005 году, когда он еще не входил даже в юниорскую сборную своей страны, но все равно она казалась ему слишком похожей на дешевое шоу и совсем не похожей на честный спорт. И уж если Мартен не слишком жаловал даже традиционные, классические эстафеты, то что говорить про эту новоизобретенную безделушку? Но поскольку она существовала, входила в расписание Кубка мира, то ее необходимо было бежать, и он, отбросив все свое предубеждение, готовился к ней с той же тщательностью, с которой относился ко всему, связанному со своей работой. И, в том числе, эта тщательность, конечно же, распространялась и на то, чтобы ознакомиться с распределением соперников по этапам. Он почувствовал, как дрогнуло сердце, увидев, что русские заявили Антона на последний этап. То есть, им придется столкнуться в борьбе — вполне возможно, за победу. Как-то раз Шипулин в редком порыве откровенности признался, что тренеры исподволь подталкивают его к этому, но он все еще очень боится брать на себя такую ответственность. Поэтому он до сих пор всегда тяготел к первому, максимум к третьему. Порывшись в памяти, Мартен вспомнил, что однажды таки почти пересекся с ним на последнем этапе, и было это в приснопамятном Рупольдинге. Почти пересекся — потому что французская команда ту эстафету выиграла, а русские проиграли им полторы минуты. После этого Антон финишировать наотрез отказывался. И вот, на старте олимпийского сезона было очевидно, что тренеры всё же добились своего. Мартен совсем не был уверен, что это подходящее время для экспериментов. Конечно, он сам всегда ставил командные гонки несколько ниже личных, но при этом прекрасно знал, что русские, немцы, норвежцы относятся к эстафетам с гораздо большим пиететом. И вот в такой важный сезон они рискнули бросить Антона на самый ответственный этап? Осознав, о чем он думает, Мартен расхохотался, и в его смехе были слышны явные нотки истерики. Конечно, ему же больше совершенно не о чем переживать, кроме как о расстановке по этапам в русской команде! А еще громче захотелось засмеяться, — или биться головой о стену, неважно! — когда удалось осознать, что он готов долго и упорно думать о чем угодно, хоть о проблемах негров в Африке, если это будет связано с Антоном. При мысли о том, что вот-вот закончится это, показавшееся вечностью, расставание, и он сможет увидеть его, обнять, прижать к себе, трахнуть, в конце концов, все в голове спуталось, а чувства и желания закрутились в таком сумасшедшем танце, что он вскочил с места и принялся нервно ходить туда-сюда по комнате, не в силах сидеть спокойно. Завтра. Он увидит его завтра. Уже завтра… Хотя, если честно, это очень сложно было назвать словом «увидел». Беглый взгляд, украдкой брошенный на русскую команду и намертво прикипевший к фигуре в самом центре, которую, кажется, узнал бы и не глядя, — разве же это «увидел»? Но даже этого хватило, чтобы пульс взвинтился так, что на миг он перестал видеть и слышать что-либо вокруг. Антон был почти полностью скрыт коллегами по команде, но для Мартена уже не было преград. Раз заметив его, он больше уже был просто не в состоянии его потерять. Мелькнула совершенно сумасбродная мысль подойти и поздороваться, но у него хватило самообладания послать ее куда подальше. Не факт, что даже после беглого общения с ним он был бы в состоянии нормально пробежать гонку. Но эмоции — эмоциями, а работа — работой. Мартен никогда не смог бы достичь тех высот, что ему покорились, если бы не владел собой почти в совершенстве. Сжимая себя в бронированный кулак, он неимоверным усилием воли заставил себя отвернуться и сконцентрироваться на том, что, вообще-то, в данный момент должно было быть его единственным и исключительным предметом внимания. И он испытал настоящий шок, когда понял, что Мари-Лор уже заканчивает свой этап и пока очень успешно идет на первом месте. Это было просто непозволительно: настолько выпасть из реальности и отвлечься от своих прямых обязанностей. Уязвленное чувство долга заявило о себе во весь голос, и он, мысленно выругавшись, запретил себе вертеть головой и таки смог начать думать о гонке и только о гонке. К моменту передачи ему эстафеты он был уже вполне доволен собой: ему удалось прогнать из головы все ненужные и мешающие его работе мысли. Коллеги по сборной выступили отлично и привезли ему более пятидесяти секунд преимущества. Можно сказать, игра была сделана. Оставалось только бережно довезти эти секунды до финиша, причем он не сомневался, что сможет их преумножить. Лежка прошла до обыденного нормально: пули летели в цель, глазки закрывались, зрители аплодировали, Мартен бежал к победе. Все вело себя так, как и полагается, словно детали идеально отлаженного механизма. За исключением одного русского, который, кажется, родился на свет божий для того, чтобы приносить в жизнь Мартена сплошной хаос. Он стартовал с отставанием от французской команды почти в полторы минуты. Поэтому, когда Антон только-только начал первую стрельбу, Мартен уже покинул стрельбище и не знал, что тот умудрился натворить. Результаты лежки он увидел лишь тогда, когда, будучи еще пока в отличном расположении духа, подъехал к стойке и, нарушая все свои правила, но не в силах унять любопытство, глянул на табло. Дыхание сбилось сразу же: эта сероглазая зараза умудрилась заехать на круг. От хорошего настроя не осталось и следа. Ну вот как так? Первая же гонка, первый раз на финише эстафеты, и этот идиот допускает такой срыв. И это с его-то трепетной психикой! А ведь Мартен строил такие планы на сегодняшний вечер, что с превеликим трудом запрещал себе думать об этом: слишком жарко становилось в низу живота. И что теперь? Все зря? Какой уж секс после такого провала! Ведь даже страшно подумать, как он вновь начнет себя грызть. Мартен уже слишком хорошо знал Антона, чтобы не понимать: Антон Шипулин и самоедство — близнецы-братья. Причем второе явно родилось раньше и усиленно третировало младшего. И вот что теперь? Снова превратится в замороженную и страдающую ледышку?! И это после того, как он ждал его почти полгода! Он. Полгода. Ждал. Встречи. Со своим. Любовником. От этой мысли, кажется, вырванной из романа 18 века, впору было либо начать восторженно закатывать глаза, либо, не теряя времени даром, пустить себе пулю в лоб. Мартен твердо решил сделать и то, и другое. Лучше одновременно. А спустя несколько минут после стойки, еле удерживаясь от истерического смеха, он думал, что все же надо было остановиться на втором варианте, причем желательно до заезда на стрельбище. Тогда не пришлось бы позориться перед всем миром. С ним бывало много всякого, но вот такой дурости он даже предвидеть не мог. Да и кто бы смог?! Мало того, что он зашел на три круга — «Три. Круга. Три. Круга.», — все еще не веря, повторял он про себя, остервенело наматывая эти самые круги — так он еще и, как новоиспеченный юниор, забыл использовать последний доппатрон. Это было уже просто оглушительным фиаско и позором, дети первого года обучения посмеялись бы… Очень почетно для лидера мирового кубка, да… «Как можно было забыть про патрон, вот как?!» — не переставал изумленно вопрошать он себя. Хотя и сам понимал, что уж себе-то врать глупо: не надо много думать, чтобы понять, что послужило причиной этой забывчивости и этого краха… «Точно застрелюсь нахрен, и никакого стыда. И его с собой за компанию пристрелю, чтобы не мучался!» — мрачно размышлял Мартен, стоя у финиша и глядя на скромное шестое место российской команды. И да, именно для осуществления этой благой цели он, не обращая внимания на выстроившихся к нему в бесконечную очередь журналистов, набрал чуть подрагивающими и не попадающими по буквам пальцами: «Зайдешь вечером?». Он терпеливо отвечал на их вопросы, старательно смеялся над собственной оплошностью, всячески пытался вести себя обычно. Но все четче и четче понимал, что отныне понятие «обычно» уже наполнено не тем же смыслом, что и раньше. И только услышав звук смски, торопливо извинившись перед очередным назойливым репортером и прочтя такое сухое, но привычное уже «ОК», понял, что нынешнее «обычно» нравится ему гораздо больше. Все лето и осень он волей-неволей представлял их встречу. Как правило, все его мысли заканчивались тем, что ему приходилось глубоко вдыхать-выдыхать и общаться со своим непослушным организмом на тему расслабления и земного притяжения, которому должны подчиняться все приличные части тела человека. Он был уверен, что повалит его на пол тут же в коридоре, наверно, даже не успев толком раздеть. Фантазии роились роем потревоженных пчел и готовы были зажалить до смерти любого, кто посмеет помешать им сбыться. А вместо этого сейчас он смотрел на Антона, стоявшего в коридоре за открытой дверью, и не мог сдвинуться с места. Это был он, наконец-то он, живой, из крови и плоти, с этими его глазами цвета осеннего неба и вечно взъерошенными русыми волосами. Мартен смотрел на него и думал только об одном. Нет, не о том, как безумно он хочет его трахнуть. И не о том, как тот изменился за лето. И даже не о том, много ли у них сегодня времени. Он думал, что, кажется, впервые в жизни по-настоящему понял, что значит: «Я соскучился». Антону, видимо, в конце концов надоело это бесполезное торчание, и он вопросительно приподнял бровь: — Я что-то напутал? Это не ты мне прислал ту смс? Могу уйти. Его голос словно разрушил тот гипноз, что охватил Фуркада, стоило только их глазам встретиться. Он посторонился, и Антон, слегка усмехнувшись, прошел мимо него. И плечом он его задел, конечно же, совершенно случайно! Пчелы вновь захватили власть над сознанием, а жар внизу живота полыхнул с такой силой, что во рту мгновенно пересохло. Но именно от того, что аж скулы свело от желания немедленно взять то, что принадлежит ему и только ему, вдруг захотелось помучиться еще дольше, чтобы потом от получения желанного главного приза мир разбился на мириады осколков. Антон остановился на середине комнаты и застыл, словно в раздумьях, что же делать дальше Мартен вплотную приблизился и уткнулся носом в его ухо. Руки настолько сильно дрожали от желания скорее почувствовать это тело, что он засунул их в карманы. Нет, еще не сейчас, еще немного… Грудью он ощущал, как напряглась и мелко подрагивает спина Антона, и это возбуждало еще сильнее, хотя, казалось, сильнее уже просто некуда. Антон вдруг развернулся так, что оказался с ним практически лицом к лицу. Он насмешливо улыбнулся, словно распознав игру Мартена и принимая вызов, а затем, почти касаясь губами его губ, спросил: — Марти, а ты можешь мне ответить… — он сделал паузу и медленно облизнул губы, — что это сегодня такое было? Неотрывно, словно кобра за дудочкой, следя за кончиком языка, так призывно скользящим по губам, Мартен уже хотел плюнуть на все, но его внутренний голос завопил: «Не смей сдаваться!»  — А это тебя надо спросить, — ухмыльнулся он, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал. — Какого хрена ты на круг ушел? Руки все же его предали и аккуратно обняли Антона за талию, пока еще довольно бережно привлекая к себе. Кое-как сдерживаясь от того, чтобы не стиснуть его изо всех сил и не вжать в себя, он легко заскользил руками по пояснице. — Я? — не слишком натурально удивился Антон, и эта фальшивая нотка в слегка дрогнувшем голосе взволновала Мартена сильнее, чем могли бы самые пошлые признания. — Только не говори, что тебя так интересуют мои результаты. «С некоторых пор они меня интересуют чуть ли не больше своих собственных», — недовольно подумал Мартен, но вслух он не произнес бы этого и под страхом смертной казни. — Они — нет, а ты — да, — прошептал он ему на ухо, касаясь горячими губами краешка ушной раковины. Проще всего было бы приласкать правое ухо, и тогда Антон бы однозначно капитулировал, но он решил играть честно и добровольно отказался применять это не знающее промаха оружие. — С каких это пор? — уже заметно неправдоподобно изобразил удивление Антон, которому тоже явно непросто давалось игнорирование губ, влажно целующих ухо, и рук, неторопливо вытаскивающих рубашку из-за пояса джинсов. — С таких, что я ждал сегодняшнего вечера. И ты был мне нужен веселый и бодрый. Руки Мартена неспешно пустились в путешествие по спине Антона. От прикосновений к бархатистой коже пальцы начинали гореть и требовали большего, гораздо большего, но мозг, пока еще держащий бразды правления, пресекал все поползновения. Антон, видимо, чуя, что момент его позорной сдачи на милость победителя все ближе и ближе, уперся руками в его грудь, пытаясь хоть немного увеличить такое опасное в данный момент расстояние между ними. Отстранившись, насколько это позволил Мартен, по-прежнему не выпускавший добычу из своих рук, он, кажется, счел себя в безопасности и даже позволил себе усмехнуться.  — Что я слышу?! Так это ты настолько мечтал приблизить вечер, что дофига намазал и даже не стал достреливать последний доп? — Конечно. Знаешь, как уменьшилось время ожидания, пока я мотал те круги! Кстати, хороший способ, возьми на заметку. Совершенно не задумываясь над всем тем бредом, что его язык болтал, кажется, сам по себе, Мартен тем временем вновь незаметно приблизился настолько, что достаточно было небольшого движения, чтобы их губы встретились. Терпеть эту пустоту между ними не было больше никакой возможности, и он высунул язык и нарочито неспешно, стиснув в кулак всю силу воли, прикоснулся им к приоткрытым губам Антона. Губы судорожно дрогнули, но вновь отодвинуться Антон почему-то даже не попытался. Мартен никогда не знал, что способен на такую стойкость, какая понадобилась ему для того, чтобы кончиком языка безумно медленно провести по верхней губе, затем так же неторопливо облизать нижнюю, а потом отстраниться и прошептать прямо в пылающее ухо: — А ты ждал этот вечер? И задав этот вопрос, он вдруг понял, что именно ради этого и затеял всю эту безумную, выматывающую все нервы, игру. Ему до дрожи, до скрипа стиснутых зубов хотелось, чтобы Антон сам сказал это. Уж если Мартен по уши вляпался в эту историю, если он не мог провести и пары часов, не вспомнив о нем, если он увяз в нем, словно в зыбучем песке, то он имеет полное право хотя бы на это слабое утешение: знать, что Антон хочет его так же, как и он его. Антон молчал, глядя ему прямо в глаза, и Мартен старался не думать, что же он там видит. Наконец он не выдержал: — Антон, я вопрос задал… — Сам-то как думаешь? — он все же сделал попытку уйти от ответа. — Я хочу услышать это от тебя. Тот усмехнулся, на пару мгновений опустил сверкнувшие знакомыми искрами глаза, но когда поднял обратно, то сомнений в них больше не было. — Представь себе, да. Почему-то ждал… Мартен на миг прикрыл глаза и медленно выдохнул, чувствуя, как покидает его то нечеловеческое напряжение, которое сковало его в последние минуты. Игру можно было заканчивать, теперь ему было не страшно признать себя побежденным. Он, уже не пытаясь скрыть свои эмоции, торопливо притянул его к себе и потянулся наконец-то к этим алым, пухлым, проклятым губам, которые вновь с готовностью приоткрылись… … Как раз в тот момент, когда раздался громкий стук в дверь. Они оба замерли на полпути, и кажется, даже перестали дышать на мгновение. — Марти, открой, — раздался недовольный голос Симона. Мартена бросило в жар и холод одновременно, когда он осознал, что с брата станется без спроса войти в номер и принялся судорожно вспоминать, запер ли за Антоном дверь. На его счастье, Симон не заставил его долго мучаться этим вопросом и решительно подергал ручку двери, которая твердо пресекла его попытки. Вздох облегчения вырвался у них одновременно, кажется, с точностью до секунды. — Марти, я знаю, что ты там. Совсем сдурел? Забыл про послегоночный сбор? Зигфрид рвет и мечет. Надеялся, что твои выкрутасы без тебя разберут? Не дождешься! Антон начал сдавленно и тихонько хихикать: раньше он и не подозревал, что и непобедимого Фукада могут так безжалостно отругать в его команде. — Не ори, я только что из душа, открыть не могу, сейчас выйду, — наконец пришлось подать голос Мартену. — Я никуда не уйду, пока ты не откроешь, — настаивал Симон. — Зигфрид велел без тебя не возвращаться. — Значит, так, — голос Мартена покрылся буквально осязаемой коркой льда. — Или ты сейчас уходишь, я выхожу через пару минут, догоняю тебя, и мы мирно беседуя, как два голубка, идем к нашим дорогим друзьям по команде, или ты продолжаешь бузить, торчишь там, а я тупо никуда не иду. Угадай с трех раз, кому влетит сильнее. Симон громко выругался, пнул дверь, но слишком хорошо зная своего ненормального брата, предпочел уйти, чтобы выйти из ситуации с наименьшими потерями. Весьма экспрессивные французские ругательства начали удаляться, затихать и в конце концов совсем исчезли. Антон тихо давился хохотом, и Мартен, плюнув на все игры, наконец-то, стиснул его, что было мочи. — Merde! * — хрипло простонал он, жадно шаря одной рукой по его спине, а другой пытаясь подлезть под ремень. Выдержка окончательно признала свое поражение, и он изо всех сил вжался в его бедро своим, кажется, уже железобетонным членом, с неуместным сейчас торжеством ощущая его ответное возбуждение. — Русские сказали бы «блять!», — полузадушенно отозвался Антон, стараясь увернуться от его хаотичных, тычущихся везде, словно слепой котенок, поцелуев. — Но вообще согласен. Если бы не тормозили, то давно бы успели. Так и не сумев залезть под туго затянутый ремень, он вновь вполголоса выругался и жадно стиснул ягодицы через джинсы. И без того измученный член при этом, кажется, приготовился вот-вот взорваться. — А тебе бы этого хотелось?! — горячечно прошептал он, осыпая поцелуями его шею и стараясь опуститься сколь возможно ниже в вырез рубашки — Ну не то чтобы… Но и не совсем, чтобы нет. А ты сейчас иди. А то он же вернется… Мартен прошипел что-то яростное на родном языке сквозь сжатые зубы, но не признать правоту Антона было сложно. — Подожди меня, я быстро. Только не вздумай уходить, ты меня понял?! Он остановился, замер на пару секунд и, понимая, что если не уйдет сейчас, то уйти уже не сможет, резко оттолкнул его. Затем он быстро, не оглядываясь, пересек комнату, задержался на миг на пороге, вновь негромко выругался и вышел за дверь. Накатило невыразимое желание запереть снаружи, чтобы не сбежал, чтобы дождался, чтобы был тут, когда он вернется. И ему потребовалась вся сила воли, чтобы остановиться на самой грани и не подумать то пугающее, после чего хода назад уже не будет: чтобы был тут всегда. Получасовой разбор полетов показался дольше, чем олимпийский цикл. Зигфрид частенько бывал невыразимо скучен и монотонен, но сегодня он превзошел сам себя. Его хотелось подтолкнуть бульдозером, чтобы болтал быстрее, а еще лучше просто убить. Чтобы не мучился сам, садюга, и других не мучал. Застрелить с расстояния пяти метров. Утопить в ванной, наполненной ледяной водой. Почему именно ледяной, Мартен не успел придумать. Он ни на миг не позволял мыслям самим начать определять, что важно, а что нет. Ибо прекрасно понимал, что стоит ему на минуту перестать думать о всякой херне, как сразу навалится то единственное, что имело значение здесь и сейчас. Антон в его номере. Или уже нет. Он даже не стал обращать внимание на упреки тренера, которые сыпались на него, как из ведра. На все возмущенные вопросы он просто коротко пожал плечами, буркнул что-то типа «Не приноровился к трассе, от гонок отвык, больше такого не будет» и намертво замолчал. Видя, что больше ничего полезного от него не добиться, Зигфрид раздраженно махнул рукой и переключился на остальных, чем и занимался с видимым удовольствием еще минут десять, после чего, наконец, выпустил всех на волю. Остался или ушел? Остался или ушел? Это все, о чем Мартен мог думать те совершенно бесконечные пять минут, что, то и дело непроизвольно срываясь на бег, возвращался к себе. Антон остался. Он спал на кровати, крепко обняв подушку. Несмотря на то, что за потерянное время желание не только не угасло, а стало в разы сильнее и ярче, Мартен на миг замер, во все глаза уставившись на эту картину. Спящий Антон был таким неожиданно милым, домашним, уютным, что удивительно напоминал его любимого игрушечного медведя. Совершенно некстати он вдруг осознал, что они ни разу не спали вместе в прямом смысле этого слова, как бы иронично это ни звучало. После секса Антон всегда, как ни в чем не бывало, вставал, неторопливо одевался и уходил, почти не глядя на него больше. Поначалу Мартена это более чем устраивало, но постепенно это чувство стало вытесняться осознанием некоей неправильности происходящего. Но только сейчас при взгляде на мирно дремлющего Антона он понял, чего же ему не хватало. Ему до скрежета зубов вдруг захотелось однажды уснуть и проснуться рядом с ним. Так, чтобы всю ночь вместе. Чтобы никуда не бежать, не смотреть поминутно на часы, не отказывать себе в неторопливых ласках, на которые вечно не было времени. Впервые в жизни захотелось после бурного секса просто валяться рядом. Может быть, болтать лениво обо всем на свете. Может быть, накормить с руки любимым круассаном. Может быть, просто неспешно, удовлетворенно гладить все, что попадется под руку, чувствуя, как вновь закипает в крови знакомый жар… А после второго (третьего, четвертого и так до бесконечности) раза заявить, что пора спать, и закинуть на него руки и ноги, так, чтобы никуда не делся. Отныне и во веки веков. И пусть даже не думает фыркать и говорить, что тяжело: Мартен все равно не послушается. А потом долго лежать без сна, с непроизвольной улыбкой слушая, как он сначала возится, ерзает, дергает одеяло, недовольно ворчит, но постепенно расслабляется и наконец засыпает. Слышать, как выправляется и замедляется его дыхание, и незаметно, убаюканному теплом под боком, провалиться в сон самому. А утром проснуться от ощущения тяжести на груди и улыбнуться, осознав, что это он закинул свою руку. Аккуратно убрать ее и притянуть к себе, вот такого спящего и податливого. Коленом нащупать его утренний стояк и, довольно усмехнувшись, подумать, что этим грех не воспользоваться. Начать будить нежными поцелуями, становящимися все более рваными и нетерпеливыми. И уже дождавшись первого, недовольного пробуждением, фырканья, отстраненно подумать, что, кажется, обратной дороги больше нет… Разум, зачарованный этими картинами, возможно, еще долго предавался бы сладким мечтам, но плоть заорала, что она, конечно, сегодня творит чудеса героизма, но держится из последних сил. Он помотал головой, чтобы вынырнуть из мира таких розово-приторных, но почему-то вдруг очень притягательных фантазий, и с трудом, но отложил их на потом. Сейчас следовало решать гораздо более насущные проблемы. Он вновь окинул Антона загоревшимся вожделением взглядом, решительно скинул с себя всю одежду и бросился к нему на постель. Изнывающее тело после всех сегодняшних измывательств над собой сразу же зажило своей жизнью и взяло руководство процессом на себя. Он плотно прижался к нему и вцепился зубами в ухо. Руки моментально заскользили по груди, путаясь в пуговицах рубашки, которые отчаянно хотелось оторвать. Антон, так безжалостно вырванный из сна, что-то заворчал, закопошился и развернулся к нему лицом. Не медля ни секунды, он впился в его губы и тут же, воспользовавшись его еще неполным возвращением в реальность, проник внутрь. Огненный шар вновь знакомо взорвался в голове, и обжигающая лава хлынула по венам, воспламеняя каждую клеточку тела. Господи, как же он отвык от этого, и как же он об этом мечтал! Он тут же опрокинул Антона на спину и навалился на него всей своей массой, послав куда подальше всю нежность Какая к черту нежность, если стоит так, что как бы не кончить, словно зеленый пацан, от одних поцелуев и обжиманий?! Сонный и разнеженный Антон поддавался, почти не размыкая глаз. Не сказать, чтобы Мартена это сильно радовало: в конце их общения весной Антон всегда вел себя довольно активно, и это было для Мартена гораздо приятнее. Он трясущимися руками, вполголоса ругаясь на неподдающуюся молнию, сорвал с него джинсы вместе с нижним бельем и торжествующе улыбнулся. Антон мог сколько угодно делать вид, что он спит, что ему пофиг на происходящее, и вообще он бесчувственная жертва гадкого маньяка, но гордо стоящий член говорил сам за себя. Он снова навалился на него всем телом, изо всех сил вжимаясь в его бедро, сам при этом стараясь одной рукой ласкать его член. Было тесно, неудобно и жарко. Но какое это, в конце концов, имело значение, когда при первом же движении его ладони, Антон издал сдавленный стон и выгнулся навстречу. — Хочешь меня? — прошептал Мартен срывающимся голосом, лаская ухо и то и дело проникая языком глубоко внутрь. Антон ожидаемо не ответил: он и раньше никогда не отвечал на подобные вопросы, которые Мартен задавал уже не раз. Но сейчас ему почему-то было просто необходимо получить ответ. Он вдруг совсем не к месту подумал, что сегодняшний день должен расставить все точки над I. Он-то для себя их поставил давно: беспомощно смотря на молчащий телефон в Сочи, вновь и вновь протягивая перчатку в Ханты-Мансийске, глядя в глаза тепло и мудро улыбающейся Жанны, уходя на три круга в сегодняшней гонке. А Антон? Собственный член, кажется, проклинал его на веки вечные, умолял, увещевал, обещал, что за такие издевательства больше никогда и ни за что не встанет, но он не мог отступить и поддаться желанию, которое достигло предела его возможностей и легко перевалило через него. Он сполз ниже, нащупав вполне красноречиво стоящий сосок, обвел его языком, несколько раз поцеловал, глубоко втягивая в рот и, наконец, довольно сильно прикусил. Сбивчивый, прерывистый шепот на русском явно свидетельствовал о том, что его действия не проходят даром. Он рывком поднялся обратно, навис над ним и снова прошептал прямо в губы: — Хочешь? Руки Мартена при этом вновь уверенно отыскали его член и принялись довольно-таки чувствительно ласкать, сжимать то сильнее, то еле ощутимо, обводя пальцем головку и проводя по заполошно пульсирующим венкам. Антон нервно кусал губы, вздрагивал и судорожно комкал простыню, но упрямо молчал, хотя, судя по испарине на его виске и яростно бьющейся жилке, давалось ему это непросто. Рука с члена сползла ниже, огладила моментально поджавшиеся яички и пробралась в заветную ложбинку. — Я же знаю, что хочешь, — покрывая поцелуями его лицо, шею, уши, поминутно прерываясь и хватая ртом воздух, вновь лихорадочно зашептал он. — Так скажи это… Я же все равно знаю, как ты ждешь, когда я наконец окажусь в тебе… Ну же, Антон, я ведь не отстану… То ли его действия, то ли слова, от которых свой собственный член вновь и вновь напрягался, готовый взорваться в любой момент, все же достигли своей цели. — Хочу… Хочу тебя, сволочь французская, — кривясь, выдавил из себя Антон. — Давай уже. — Давай что? — неумолимо давил Мартен. Он еще ни разу не слышал от Антона ничего подобного и теперь просто не мог остановиться. — Да трахни уже меня, Фуркад!.. Или я тебя застрелю… из твоей собственной винтовки! — содрогаясь от ощущения горячих и жадных пальцев, хозяйничающих у него между ног, яростно выплюнул Антон. Мартен резко сглотнул: на такое он и рассчитывать не смел. Терпеть и тянуть дальше было уже из разряда садизма и мазохизма одновременно. Он резко толкнул его, поворачивая на живот, и потянулся к тумбочке за всем необходимым. Руки тряслись так, что порвать пакетик с презервативом не удавалось, и он, в очередной раз выругавшись, рванул его зубами. Безумно хотелось ворваться сразу, но он заставил себя вспомнить, как давно они не были вместе, и что он ни в коем случае не хочет делать ему больно. Он очень старался сделать все, как полагается, но именно Антон прошептал: «Не тормози, бля! Давай!», когда он трясущимися пальцами пытался растянуть его как можно тщательнее. И разве можно было противиться этому отчаянному призыву?! Голос разума моментально капитулировал, и он рванулся вперед. Но войдя чуть ли не с первого толчка полностью, он тут же замер. Ибо чуть не кончил в ту же секунду, как жарко, бесстыдно и призывно сжали его раскаленные тиски. Из последних сил он заставил себя думать о правилах французской грамматики, чтобы хоть немного сбить градус накала. Это помогло, а вот Антон, сдавленно выдохнувший и рванувшийся навстречу, — совсем наоборот. И не в силах более сопротивляться и ему, и себе, он сорвал все замки, вырубил тормоза и сорвался сам… Быстрее… Глубже… Да что ж Антон так стонет-то… От одних этих стонов можно кончить… Господи, как же хочется сказать ему, как сильно скучал! И не только по сексу… вообще… Хотя бы по французски, он же все равно не поймет… Еще быстрее, ну!.. «Tu m’as tellement manqué»**… Вцепиться в его волосы, запрокинуть голову назад, потому что жизненно необходимо прямо сейчас найти его искусанные, измученные губы и прижаться к ним так, словно ничего важнее в мире нет… И ведь в самом деле нет… Замедлиться… Тихо, тихо… Вот так, медленнее, спокойнее… Или иначе все закончится прямо сейчас. А не хочется, господи, как же не хочется!.. Как же хочется, чтобы это длилось вечно… «Je ne peux pas vivre sans toi»***… Как же это круто… Как это невероятно обалденно, так никогда не было. Никогда и ни с кем… И, кажется, никогда не будет. Ни с кем, кроме него… Быстрее… Господи, как же он прогибается и подается назад… С ума сойти можно! Как стискивает простыню и утыкается лицом в подушку, пытаясь погасить стоны… Все… Кажется… все. Больше невозможно держаться… Но сначала остановиться, рвануть его к себе… Прижаться грудью к влажной спине, так тесно, как это только возможно, чтобы ни миллиметра между ними… Вцепиться зубами в шею… Следы? Похер, пусть все видят. Жадными пальцами нащупать его член, стиснуть совсем неласково и начать отчаянно двигать рукой, всем телом ощущая, как он вздрагивает и ответно толкается в ладонь… Ну давай же, ну… Еще крепче стиснуть напрягшееся горячее тело, ощутить теплую жидкость на ладони и, не сдержавшись, вскрикнуть от того, каким жаром и содрогающейся теснотой вдруг опаляет собственный член. И от этого ли, или от того, как Антон откидывает голову ему на плечо, беспомощно хватая приоткрытыми истерзанными губами горячий воздух, отпустить себя, несколько раз неудержимо рвануться вперед и ощутить, как мир все-таки разбился на мириады осколков… * Merde (фр.) — дерьмо ** Tu m’as tellement manqué (фр.) — Я так по тебе скучал *** Je ne peux pas vivre sans toi (фр.) — Я не могу без тебя