Я для тебя останусь светом

— Может, останешься? Давно выношенный вопрос сам собой слетел с губ прежде, чем утратившее на миг бдительность сознание успело его заблокировать. Антон, методично застегивавший джинсы, неторопливо обернулся и смерил его привычно хмурым взглядом, к которому на сей раз примешивалась изрядная доля насмешливого удивления. — Зачем? Мартен досадливо поморщился, и правда, зачем? Вообще вот все это — зачем?! Та ночь после дурацкой проваленной смешанки была однозначно лучшей за все время их знакомства. Антон был невероятен и ненасытен настолько, что Мартену все время хотелось потыкать в него пальцем, дабы убедиться, что это действительно реальность, а не очередной мучительный сон в бесконечно длящемся межсезонье. В какой-то момент Мартен перестал осознавать, что с ним творится и где он вообще находится: на этом свете или уже на том. Оказывается, на этом. И Антон, неизвестно когда успевший принять душ, удивительно быстро одевшийся и уже подходящий к двери, был лучшим подтверждением этого невеселого факта. Тот самый Антон, что совсем недавно плавился в его руках и исступленно стонал: «Еще! Пожалуйста, еще… Не останавливайся… Марти…». Или уже не тот самый? Где был его Антон? И где было нечто, им лишь прикидывающееся? Мартен растерянно смотрел ему вслед и понятия не имел, что делать и чего он на самом деле хочет. Кажется, он хотел сказать «Не уходи!». Кажется, он хотел крикнуть: «Остановись!». Кажется, он хотел заорать «Я никуда тебя не отпущу!». Кажется, он хотел вскочить, догнать его, схватить в охапку и действительно никуда не отпускать. Но какая разница, чего он хотел, если он молча смотрел в закрывающуюся дверь и тяжело думал, что, кажется, поимел не он, а его. Да, вся та ночь была удивительной, особенно если учесть, что осталась единственной такой. Радость от начала сезона и — что скрывать! — от такой долгожданной встречи схлынула слишком быстро. Радость от сезона незаметно растворилась в серых буднях, начинавших приедаться гонках и пьедесталах. А радость от встречи вышла за дверь номера в Эстерсунде вместе с Антоном и так больше и не вернулась. Нет, Антон-то как раз исправно возвращался, стоило ему только позвонить, исправно ложился под него, исправно выполнял все прихоти, исправно стонал и кончал под ним. Вот только Антон возвращался, а радость — нет. Осталась радость в шведских горах, и почти теперь уже забытые искры в отныне непроницаемых и безразличных глазах оставила при себе. Чтобы не так одиноко было… В череде этих становившихся все более однообразными дней пролетел почти месяц. Оглядываясь назад, он даже не мог бы сказать, чем ему этот месяц запомнился. Ну, гонки, ну, победы… И что? Почему-то все чаще и чаще начинало мутить от осознания, что, кажется, существует в мире нечто, что важнее всех гонок, медалей и подиумов, вместе взятых. И не хотелось бы верить в это, всей глубиной своей прагматичной души не хотелось, а как не поверишь, если вдруг все, что раньше было смыслом существования, резко перестало приносить радость. Если вдруг все существо переполнилось желанием чего-то неведомого, чему так страшно даже пытаться дать название. И самое больное, что в жизни других оно, это странное Нечто, есть, а вот в его такой успешной, такой яркой жизни — нет. В этом году впервые в истории Кубка мира третий этап сезона должен был проводиться во Франции. Его страна долгих четыре года добивалась этой чести, постоянно используя его в качестве флага, и вот, наконец, вожделенная цель была достигнута. Лучшие биатлонисты мира съезжались в Ле Гран Борнан. Этот этап должен был стать его триумфом. Предвкушение наполняло его полузабытым волнением. Даже ему, многократному чемпиону, вдруг, словно сопливому юниору, захотелось проявить себя во всей красе перед собственными болельщиками, а главное, перед родными людьми, давно ждущими случая полюбоваться на сына и брата своими глазами, а не через равнодушный экран. Анси должен был стать его триумфом, а стал его крахом. Все началось с эстафеты, где не только он, но и вся его команда, видимо, не справилась с грузом ожиданий и, проиграв победителям более минуты, заняла жалкое шестое место из десяти участников. Будь это любая личная гонка, они бы угодили хотя бы в цветы. Конечно, его самого это бы слабо утешило, но, возможно, слегка порадовало бы болельщиков. Однако, это была эстафета, а посему разочарованным трибунам пришлось глазеть на совсем другие лица, в том числе — словно ему назло! — гордо улыбающегося на верхней ступени Антона. Вот он-то как раз прошел свой этап безупречно: он вновь закрывал эстафету своей команды и, не в пример шведской смешанке, справился на «отлично». Еще нервно дефилируя туда-сюда в зоне ожидания и искоса бросая на него краткие взгляды, Мартен был уверен, что Антон сегодня справится: слишком он был спокоен и уверен в себе. Такое ощущение, что он, словно вампир, высосал из Мартена всю ту уверенность, что ему сейчас отчаянно не хватало. Антон принял эстафету третьим с отставанием от лидирующих немцев в 25 секунд, и отчего-то Мартен точно знал, что его эти жалкие секунды сегодня не остановят. Сам он стартовал лишь еще полминуты спустя. И можно было говорить себе, что нет смысла бежать, когда ты идешь шестым, впереди тебя в минуте пятеро отличных спортсменов, и уж хотя бы трое из них точно все равно окажутся выше, так стоит ли рвать жилы? Не лучше ли поберечься для спринта, где все будет зависеть исключительно от силы твоих ног и крепости рук, а не от количества минут, привезенных тебе твоими незадачливыми сокомандниками?! Именно так и убеждал себя Мартен, пока шел по трассе и с глухим раздражением слышал, что расстояние до лидеров, увы, не уменьшается. Убеждал, лишь бы не признаваться, что на самом деле он просто не может ничего поделать с тянущей апатией, разливающейся внутри, отравляющей душу и парализующей тело. Все-таки опыт сделал свое дело, и первую стрельбу удалось отстрелять на ноль, но, так как и лидеры были точны на рубеже, отставание сократить не удалось, а потому он окончательно махнул рукой на погоню. И биатлонные боги его за это пренебрежение к честной борьбе немедленно наказали: на стойке он лихо намазал два раза, двумя допами исправил свою ошибку и обреченно поехал докатывать до финиша, на котором теперь уже точно ничего не светило. Впрочем, не светило и без этого: еще заходя на стрельбище, он увидел, как два человека сорвались с ковриков почти одновременно. Одного из них он, кажется, с некоторых пор узнал бы и с закрытыми глазами. И именно не в силах отрешиться от мыслей о борьбе, что развернется между Антоном и, кажется, немцем, он и не закрыл поначалу те две мишени. Когда же наконец он миновал этот проклятый последний круг и, с веселым видом приветствуя болельщиков, пересек финиш, то с неотвратимой ясностью понял, что все в его жизни изменилось. И не факт, что в лучшую сторону. С деланно скучающим видом наблюдая за награждением, Мартен на самом деле не мог оторвать глаз от сияющего Антона. Тот счастливо улыбался, радостно махал букетом многочисленным российским болельщикам, то и дело, весело смеясь, что-то оживленно шептал товарищам по команде, в общем, вел себя так, как обычно ведет абсолютно счастливый человек. И, как вдруг с холодной беспощадностью ехидно шепнул кто-то внутри, так, как он никогда не вел себя наедине с ним. Он и сам не заметил, как вытащил телефон, покрутил его в руках… И замер в задумчивости. Увидеться хотелось до безумия, но таким же безумным был вдруг завладевший им страх увидеть, как счастье и радость в этих глазах вмиг сменяются безразличием и пустотой. Лишь от того, что он, Мартен, окажется рядом. А в следующую секунду, моментально забыв про все свои невеселые мысли, едва не разинул рот, глядя, как Антон загадочно улыбается, слушая, что ему горячо и долго шепчет на ухо, до неприличия тесно прижавшись, тот самый немец с финиша, Шемпп. Он никогда не испытывал чего-то подобного, пожалуй, лишь тогда, в Сочи, когда на Антоне висели те русские девушки. Но та злость не шла ни в какое сравнение с бешенством, вмиг воспламенившим кровь в его венах. Как смел этот немецкий коротышка так долго тискать его — его! — Антона?! Как он смел столько времени у всех на глазах что-то шептать ему, почти облизывая его ухо — правое, кстати! И как смел его — его! — Антон позволять ему все это и при этом так довольно улыбаться?! Злость, ненависть, чувство оскорбленного достоинства и… Ревность?! Да, самая настоящая, мучительная, жгучая ревность, как он теперь понимал, требовали немедленного выхода, и он почти уже сделал шаг вперед, как вдруг по глазам кричащим упреком полоснула картина… …Черная пелена с сумасшедшими багровыми сполохами моментально заволокла все вокруг. Со всего размаху Мартен отвесил ему тяжелейшую пощечину, от которой Антон, не ожидавший ничего подобного, даже отшатнулся и непроизвольно прижал ладонь к щеке. А затем, не давая ему времени опомниться, а себе — ужаснуться, Фуркад резко развернул его спиной к себе, заломил руку назад и толкнул на стоящий рядом стол… Он замер, тяжело дыша сквозь плотно сжатые зубы и отчаянно стискивая кулаки. Прийти в себя заставила лишь боль в правой ладони. Он недоуменно скосил глаза и еле удержался от истеричного смеха, когда понял, что все еще сжимает этот несчастный телефон. Он судорожно засунул его в карман и, больше не оглядываясь, расталкивая всех, кому не посчастливилось оказаться на его пути, быстро пошел как можно дальше отсюда. Спринт был назначен на следующий день. Он выходил на него в состоянии совершенно несвойственной ему мрачной готовности вперемешку с раздражением. Конечно, он прекрасно понимал, что эта гремучая смесь была совсем не тем фундаментом, на котором возводятся победы, но он давно уже разучился словно по мановению волшебной палочки приводить свои нервы в нужное настроение. Так необходимые внутреннее спокойствие и концентрация покинули его еще вчера и возвращаться совершенно не собирались. Смешно даже говорить о покое, если полночи он провалялся без сна, задаваясь вопросом, чем же сейчас занимается Антон, а вторую половину ночи получая в своих снах ответ на этот вопрос. И большую роль в этом ответе играл мерзавец Симон Шемпп, убить которого хотелось все сильнее с каждой секундой. Конечно же, все это не могло не сказаться на гонке. Под разочарованный гул трибун он промахнулся на первом же рубеже, практически похоронив все шансы на медаль: слишком многие обошлись без штрафа. Но он не был бы самим собой, если бы сдался вот так легко. Он до боли стиснул палки и бросился вперед, уничтожая эти проклятые метры, выгрызая эти ненавистные секунды, убивая всех соперников, вместе взятых и одного персонально. И да, образ красавчика Шемппа, намертво залипший перед внутренним взором, очень ему помог, когда он, не мигая, смотрел в прицел винтовки на последнем рубеже. Бронза была, наверно, наилучшим из возможных исходов в такой ситуации. Его улыбка была совершенно ослепительной, когда проклятый немец, даже без промахов умудрившийся стать всего лишь пятым, подошел к нему с поздравлениями. И только оставшись, наконец, один и спрятавшись от вездесущих журналистов и назойливых фанатов в своем номере, он позволил себе сбросить маску вечного победителя и устало рухнуть на кровать. Несколько иначе он представлял себе свой первый домашний этап… Он опустошенно думал о том, что не имеет права быть слабым. Стоило ему оступиться, все начинали удивленно качать головами, кудахтать и в радостном предвкушении визжать, что многолетний лидер, кажется, дал осечку. И никто, ни одна сволочь и помыслить не могла, что, возможно, даже ему иногда нужно обычное человеческое тепло и участие. Слишком твердо он всех приучил к тому, что он — машина из стали, без нервов и уязвимых мест, автомат для добывания медалей и побед. И сейчас никто уже не догадывался, что он обычный человек из плоти и крови. И вроде как еще из чего-то эфемерного, пафосно именуемого душой. И то, что эта душа имела право на слабость, тоже никого не волновало. Он не имел права быть слабым. Но никто не знал, что и быть все время сильным он уже не мог. Поэтому отключив мозги, сознание и волю, он достал телефон и, не глядя, нажал на вызов. Пусть нельзя, пусть завтра гонка, пусть невыносимо смотреть на холод в этих, незаметно ставших безумно необходимыми, глазах, но ему была нужна хотя бы иллюзия того, что он не один. И вот именно после этой встречи он, устав бороться сам с собой, и поддался этой непривычной слабости. Угрюмо глядя, как Антон, только что выстанывавший его имя и цеплявшийся за его плечи, теперь совершенно равнодушно собирается выйти, даже не глядя на своего вроде как любовника — лю-бов-ни-ка! Слово-то какое! — он и произнес это жалкое «Может, останешься?». Он отчаянно пожалел об этом, когда слова еще висели в воздухе отголосками грома, но было уже поздно… — Зачем? От жестокого и насмешливого холода в голосе захотелось врезать ему со всей дури. Чтобы не смел. Чтобы заткнулся. Чтобы проклятый холод сменился яростью, ненавистью, чем угодно! Только не равнодушием… Но он слишком хорошо знал, что это невозможно… Не дождавшись ответа, Антон еще раз криво улыбнулся, с независимым видом пожал плечами и вернулся к прерванному занятию. И все, что оставалось Мартену, в очередной, бог знает какой по счету, раз смотреть ему в спину и думать, в какой момент своей жизни он свернул не туда… И разве стоило удивляться тому, что на следующий день он провел худшую гонку за два последних сезона. На четырех рубежах он промазал трижды, с каждым новым промахом отчаянно чувствуя, что он окончательно загнал себя в угол. И речь была не о гонке. Совсем-совсем не о гонке… Семнадцатое место стало логичным завершением этого кошмарного этапа. Может быть, впервые за долгие-долгие годы он вдруг до боли захотел прижаться к чьему-то теплому плечу. Да, у него были родные, друзья, даже постоянный сексуальный партнер вроде как имелся, а вот того, единственного, с теплым плечом, куда так легко и просто уткнуться, когда вокруг творится одно большое дерьмо, не было. И мрачно, исподлобья глядя на вполне довольного жизнью Антона, вновь угодившего на пьедестал, он вдруг понял, что значит быть проигравшим. И уже неважно, в чем именно… Раньше Мартен любил одиночество, он прекрасно помнил, как буквально пару лет назад после удачных гонок предпочитал валяться один на диване в номере, закрыв глаза и вновь переживая моменты своего триумфа. Ему никто тогда не был нужен. У него был он сам и его победы — две любви, которые были всегда взаимны. Как же завидовал он сейчас себе самому из того времени! Каким цельным, словно вырубленным из куска мрамора, он был! Он напоминал таран, который мог снести любую стену и пройти дальше, даже не заметив препятствия. А сейчас он сам себе казался еле тлеющим угольком. Который вот-вот либо вспыхнет и сгорит дотла, либо погаснет окончательно. Но в любом случае уже не сможет сжечь ни одну стену. Вот и сейчас, не находя себе места после сокрушительного поражения в пасьюте и чувствуя, что тишина в номере скоро сведет его с ума, он быстро написал сообщение Эмилю с предложением прокатиться пару кругов. Не говоря уже про то, что Эмиль, наверно, был его лучшим другом, в данной ситуации он, похоже, был единственным, перед кем он мог быть искренним и не пытаться держать лицо. Эмиль завалил этап так феерично, что Мартену было даже слегка неловко сетовать на свои неудачи. Двадцать девятое и тридцать восьмое места были явно не тем, о чем мечтал Свендсен, приезжая во Францию. Сидеть одному в номере было нестерпимо, и он пошел к Эмилю намного ранее назначенного времени, разумно рассудив, что хуже другу от его раннего прихода точно не будет. Подойдя к номеру, он, даже не задумавшись, толкнул дверь: Эмиль никогда не запирался изнутри. Та бесшумно распахнулась, гостеприимно приглашая войти внутрь, и Мартен воспользовался приглашением. После яркого света коридора темнота номера на миг ослепила его, и он остановился, пытаясь сориентироваться в обстановке. Он уже раскрыл рот, чтобы окликнуть хозяина, но так и замер с открытым ртом, потому что до него донесся негромкий разговор. — … Эй… Ну хватит, Эми… Какой же ты упертый! И как я тебя терплю? Мартен, конечно, узнал голос Тарьея. И в то же время не узнал. Это был тот же самый весельчак, балагур и пошляк Бе-старший, но, господи, в этом голосе было столько нескрываемой нежности, что Мартен стиснул зубы от непонятной тоски. Да, они были вместе уже не первый год, да, Эмиль, особо не распространяясь, говорил, что все серьезно, но чтобы вот так…? Стараясь даже не дышать, он аккуратно выглянул из-за угла. Темноту комнаты лишь слегка рассеивал свет маленькой лампы, сиротливо стоявшей на краешке стола и освещавшей картину, которая буквально ошарашила Мартена. Эмиль сгорбился в кресле, уперев руки в колени и спрятав лицо в ладони. Бе обнаружился на ковре у его ног. Он примостился на полу и снизу пытался заглянуть в его глаза. — Эмиль… — тихо протянул Тарьей, — перестань, прошу тебя… Мартен не собирался подслушивать чужие, тем более такие личные разговоры, но любопытство было слишком сильным, и он возблагодарил судьбу за то, что за многие годы дружбы наловчился хорошо понимать этот варварский язык. — Ты хочешь, чтобы я тоже начал рыдать? — тем временем продолжал Тарьей. — Не, я могу, конечно, но ты же меня точно потом не успокоишь. Ты же не такой крутой спец в успокаивании, как я. Я ж тут все слезами залью, ты даже не представляешь, как я в этом хорош! Не спорь, родной, я знаю, ты хочешь сказать, что я во всем хорош! Но если бы ты спросил мою мамочку, она бы с восторгом рассказала, как я однажды рыдал два часа из-за того, что… Он сделал театральную паузу. «Ну?!» — нетерпеливо подумал Мартен, помимо воли увлекшийся разыгрывавшимся перед ним представлением.  — Ну?! — наконец сдался и Эмиль. — Почему рыдал-то? — Потому что однажды соседка назвала мелкого рыжим солнышком. — И? — недоуменно спросил Эмиль. — А меня просто белобрысым снеговичком! Мартену пришлось приложить немалое усилие, чтобы не хмыкнуть громко. — Дааа, — в голосе Эмиля послышалось искреннее возмущение, — я бы из-за такоого три часа проревел наверно. — Теперь ты понимаешь, что мы с тобой однозначно нашли друг друга? И что если ты сейчас же не придешь в себя и таки доведешь меня до слез, тебе придется мелкого звать на помощь с ведром и тряпкой. А Уле позовем, чтобы руководил работами. Мартен невольно представил все это и сам не заметил, как начал улыбаться. — А Уле вздохнет, покачает головой и затянет любимую волынку, что всему нас, сопляков, надо учить, а вот в его молодости… Оно тебе надо?! Эмиль выдержал целых три-четыре секунды, прежде чем сдавленно хмыкнул. — Ну, если Уле с нотациями и мелкий с ведром, тогда точно не надо. Уле потом это ведро тебе на голову наденет.  — Неа! — энергично замотал головой Тарьей. — Тебе, любовь моя несчастная, тебе! Потому что я ему так и скажу: Уле, прости, но я тут ни причем! Эмиль сидел, хандрил, страдал, рыдал. Пришлось прибегать к чрезвычайным мерам. Эмиль медленно наклонился к любовнику, осторожно взял его лицо в ладони и замер, глядя в глаза. Мартен, который, кажется, забыл, как дышать от осознания интимности сцены, понимал, что должен немедля уйти отсюда. То, что происходило сейчас между этими двумя всем известными раздолбаями, балагурами и, как многим, казалось, легкомысленными и поверхностными весельчаками, оборачивалось такой неподдельной глубиной и искренностью, что никто не имел права прикасаться к их тайне грязными руками. Но понимая все это и отчаянно желая выйти, он все равно не мог сдвинуться с места и боялся даже моргнуть, не желая упускать ни единого движения, ни единого взгляда, ни единого вздоха этих двоих. — Что бы я без тебя делал? — наконец произнес Эмиль таким голосом, что на секунду Мартен усомнился, что эти слова вылетели именно из его губ. — Ничего, — спокойно пожал плечами Тарьей. — Потому что тебя без меня быть не может. Ты и сам это знаешь. Эмиль многозначительно хмыкнул, но возражать не стал. — Свендсен, ты можешь сколько угодно делать вид, что это не так, но в глубине души ты прекрасно знаешь, что я прав. И, кстати, не думай, что я так уж в восторге от этого: ты между прочим, далеко не подарок, что бы ты там о себе не думал. Но вот как-то так сложилось, увы… Эмиль с наигранно обиженным видом отодвинулся. — Не, если ты против, то я тебя не держу. — Ха! Не держит он! Свендсен, а кто тебя утешать будет, кто будет за компанию слезы ведрами лить? Кто будет тебе говорить, что ты лучший и что ты выиграешь все золото мира? — Точно все? — подозрительно прищурился тот. — Абсолютно! Сочи уже ждет, поверь мне, и готовится упасть в твои объятия. — Уверен? — Так же как в том, что сам готов в них упасть. Все, теперь точно пора было уходить: слишком многозначительно протянул последнюю фразу Тари и слишком поспешно потянулся к нему за поцелуем Эмиль. Стараясь ступать так тихо, словно от этого зависело спасение целого мира, Мартен прокрался к двери и, наконец, покинул этот номер. В голове было пусто, как в освобожденном мусорном ведре. Эмиль сто раз высокопарно вещал ему о любви… Идиот… Лучше бы он хоть раз позвал к ним Тарьея при этом. И возможно, Мартен, посмотрев на них хотя бы пару минут, уже тогда бы хоть о чем-то задумался. Прежде чем отказываться раз и навсегда от любви Антона. Они неспешно катились рядом по трассе мимо маленьких, словно игрушечных домиков Анси. Этот городок словно вышел из сказки: уютный, чистенький, аккуратный, приветливый. Казалось, вот-вот распахнется дверца вон того нарядного домика, и из него с доброй улыбкой выберется толстенький гном и примется сосредоточенно попыхивать трубкой. Да, вокруг царило ощущение сказки. Вот только в этой сказке почему-то не оказалось для него места. — Как поживает Тари? — нет, он не хотел этого спрашивать, но почему-то слова в последнее время определенно перестали его слушаться и творили, что хотели. Эмиль удивленно посмотрел на него: за все время их дружбы это был едва ли не первый раз, когда Мартен спросил о Бе. — Все нормально, — произнес он, помедлив, — а что? — Ничего, — пожал тот плечами с равнодушным видом. — Ты давно даже не упоминал его имя, вот я и подумал, а не расстались ли вы. — Дурак, — беззлобно рассмеялся норвежец, — думаешь, обязательно кричать о своей любви на каждом углу? Любви… Такое простое и короткое слово, всегда так невыносимо раздражавшее в устах Эмиля, на сей раз отозвалось резкой, жгучей болью в груди. Хотелось злобно посмеяться, как раньше, хотелось поиздеваться над простофилей Свендсеном, хотелось заорать, черт возьми, что нет и не может быть никакой долбаной любви, а вместо этого он молчал. Потому что там, где только что была жгучая боль, медленно разворачивала крылья только что освободившаяся от скорлупы новорожденная мысль: Любовь есть. И он уже это знает… Видимо, молчание настолько затянулось, что Эмиль внимательно к нему присмотрелся и настороженно протянул: — Марти, все нормально? Что с тобой? Ты в последнее время странный до ужаса, сам на себя не похож. — Да все отлично, — он заставил себя независимо пожать плечами, — сам видишь, не этап, а хрень какая-то вышла. Будешь тут странным. — Сдается мне, солнце мое печальное, ты намеренно подменяешь причину следствием. Не ты странный, потому что этап — хрень, а этап — хрень, потому что ты думаешь, о чем угодно, кроме биатлона. Докажи, что я не прав! Он вновь замолчал. Доказывать что-то? Пытаться кем-то казаться? Отстаивать некие выдуманные принципы?! А зачем?! — Марти, — снова не вынес тишины Свендсен, — не пугай меня. И ответь-ка мне, — он цепким взглядом уставился на него, — как поживает Антон Шипулин? Нет, он не вздрогнул, не моргнул, он, кажется, вообще замер, лишь бы никак не отреагировать на его имя, но Эмилю, знавшему его едва ли не лучше всех, этого безмолвного окаменения было более, чем достаточно. — Во дела, — присвистнул он. — Влюбился таки… Это было уже чересчур — он злобно сверкнул на него вмиг почерневшими глазами. — Что за чепуха? Кто влюбился?! Ты мне свои романтические бредни не приписывай! Вопреки его ожиданиям Эмиль не обиделся и не стушевался, более того, неожиданно мягко улыбнулся в ответ. — Эх, дружище, а я ведь предупреждал, что однажды так и будет. Да не психуй ты! — осадил он его, уже готового взорваться. — Черт, будь мужиком, в конце концов, и признайся хоть сам себе, что влюбился по уши. Мне-то можешь ничего не говорить, я и так вижу… Злость ушла так же быстро, как пришла. Любовь? Не любовь? Да какая разница, как назвать то чувство, которое с некоторых пор не оставляет его ни на секунду и изменило его жизнь до основания? — Ну, а чего страдаешь тогда? — продолжил норвежец. — Вы же вместе? Или я чего-то не знаю, и вы расстались? — Вместе? — медленно переспросил Мартен. — Да вроде вместе. «Если это можно так назвать», — захихикал кто-то внутри.  — В таком случае, в чем проблема? Только не говори, что я угадал тогда, и твои чувства все-таки безответны, я ж себя никогда за это не прощу! — Да при чем тут ты-то, — не удержался он и тут же проклял себя за это. «Это же не ты, Эмиль, подписал тот файл под названием «Дополнение» из папки «Мартен Фуркад». — А что такое любовь, Эмиль? — вдруг услышал он себя словно со стороны. — Любовь? — Эмиль посмотрел на него таким понимающим взглядом, что вдруг захотелось зарыдать. Открыто, горько, не стесняясь, выплакивая всю боль и очищая душу, как в детстве. — Любовь — это не когда секс, сам понимаешь. Не, секс, конечно тоже, — ухмыльнулся он, — но не только. Любовь — это если тебе хорошо от того, что ему хорошо, и плохо, если ему плохо. Это когда ты на верхней ступени корчишься от боли из-за того, что он на пятнадцатом месте. Это когда ты ненавидишь запах кофе, но каждое утро встаешь пораньше и упрямо варишь, морщась и ругаясь, потому что он его обожает. Это когда тебе сдохнуть хочется, а он обнимет и тихо поцелует в висок — и вроде снова жить можно. Это когда ты думаешь, а не пойти ли погулять, а в следующую секунду он предлагает то же самое… Хотя на самом деле любовь это для каждого свое, у тебя может быть все совсем не так, но узнать это можно только тогда, когда с ней столкнешься. Ты уже узнал, Марти? Новогодние каникулы второй раз в жизни не принесли никакого удовольствия. Сидя в глубоком кресле, у камина, слушая потрескивание дров и вдыхая аромат пышной зеленой елки, щедро усыпанной яркими шариками, он вдруг осознал, что прошел год. Эта мысль напугала и удивила одновременно. «Вот так, Мартен, — всплыло в мозгу, — твоим отношениям, возможность которых ты напрочь отрицал, уже год. Двенадцать месяцев. Триста шестьдесят пять дней» «Еще нет, — возразил он сам себе. — Триста шестьдесят пять будет в Рупольдинге», — и вновь почувствовал, как бросило в знакомый жар при одном воспоминании о темном номере в небольшом рупольдингском отеле. «— Разве? — наглый оппонент не желал сдаваться. — Разве только тогда начались отношения? Разве до этого не было ничего? Подумай, Мартен, и не пытайся обмануть хотя бы самого себя». Мартен думает. Вспоминает… Улыбается… Кусает губы… И не хочет, отчаянно и безнадежно не хочет признавать то, что становится все более и более очевидным. С самой первой секунды их встречи, с первого взгляда на пьедестале Эстерсунда более года назад это было предопределено. Эта встреча и состоялась, потому что Антон был ему предназначен. Антон? Ему?.. А… А он?! Он резко встает, залпом допивает свой бокал, и не обращая внимания на удивленные вопросы родителей, быстро выходит из комнаты. Скорее. Куда угодно. На улицу. На лыжи. Лишь бы отвлечься. Лишь бы занять руки и разум какой угодно ерундой. Лишь бы не додумывать эту страшную мысль. Он тоже был предназначен Антону. Антону, который уже никогда не сможет его полюбить…