Я для тебя останусь светом

Новый год всегда должен нести с собой что-то хорошее: новые эмоции, новые истории, новые встречи. После нескольких дней в Оберхофе Мартен начал думать, что будет очень хорошо, если он не принесет ему новые расставания… Тогда, в Анси, после гонки, едва не убив на месте этого смазливого немецкого наглеца, он все-таки спустя время смог выдохнуть, усилием воли изгнать из сознания затуманивающий все вокруг гнев и постараться здраво посмотреть на ситуацию. В конце концов, если глянуть холодным и незаинтересованным взглядом, то ничего же не случилось, верно? Ну поболтал Антон пару минут с немцем, ну улыбнулся. И что? А ничего. Обычная бытовая сценка, которой не стоит придавать никакого значения. И ему действительно удалось, хоть и не без труда, полностью прогнать из своего разума омерзительно колючие мысли о немце. Вплоть до того момента, как он оказался на родине этого негодяя. Оберхоф, как всегда, был неласков и негостеприимен, недаром Мартену всегда казалось, что между ними много общего. Мрачный, холодный и высокомерный — брат близнец, ни дать ни взять. Вот только своему родному отпрыску этот новоявленный брат явно симпатизировал гораздо сильнее, чем непрошенному французскому самозванцу. Накануне первой гонки года Мартен чувствовал себя не сказать, что идеально, но, в общем, довольно неплохо. За месяц с небольшим до Олимпийских Игр ставки были слишком высоки, чтобы можно было ошибиться и сделать хотя бы один-единственный неверный шаг, который мог привести к катастрофическим последствиям. А этого он никак не мог допустить: его тотальное доминирование на трассе в последних сезонах должно было, в конце концов, прийти к логическому исходу и принести ему золотую медаль Олимпиады. Это была его Цель с тех пор, как он встал на лыжи и взволнованным взглядом впервые посмотрел сквозь прицел винтовки на маленький черный кружок. Цель, ради которой он жил, дышал, ходил, тренировался, рвал все жилы, мышцы, нервы и сжигал себя дотла на тренировках. Цель, которая, казалось, была уже так близка и достижима. И которая с каждым днем по чьей-то злой иронии становилась все более туманной и несбыточной… Мартен неспешно катился по неширокой трассе, которая довольно-таки бойко, словно собачонка у ног хозяина, вертелась между запорошенными деревьями, как вдруг из-за поворота до него донеслись голоса, определенно движущиеся ему навстречу. Ему хватило доли секунды, чтобы осознать и застыть от потрясения. Он, кажется, впервые в жизни понял, что такое забыть дышать, и очнулся лишь тогда, когда нещадно закололо в груди. Конечно, для того, чтобы распознать голос Антона, ему бы и этих мгновений не понадобилось. Они были нужны для того, чтобы — нет, не узнать — принять для себя то, что второй голос принадлежал никому иному, как мерзкому немцу собственной персоной. Он сам не знал, что побудило его шмыгнуть за ближайшую елку. В сгущающихся сумерках и клочках фирменного оберхофского тумана разглядеть того, кто желал остаться незамеченным, было почти невозможно. Две размытые фигуры, неторопливо орудуя палками, прокатились мимо. В принципе, в их поведении не было ничего компрометирующего: просто ехали рядом, просто разговаривали, не делая никаких попыток остановиться или сблизиться. Вот только Мартен никак не мог успокоить грохот сердца, с каждой секундой нараставший в ушах смертоносной лавиной и грозивший вот-вот похоронить его под собой. Они оживленно болтали, то и дело перебивая друг друга и изредка взрываясь дружным хохотом. Тяжелый взгляд Мартена намертво залип на спине удаляющегося Антона. Конечно же, с ним он так никогда не смеялся. Да и смеялся ли хоть раз вообще?… Сам не зная зачем, он выудил из кармана телефон и нервно набрал до отвратительного знакомый номер. Была ли это жалкая попытка сохранить статус-кво или саморазрушительное желание окончательно убедить себя в крахе — он не задумывался, просто делал то, чего не делать не мог. Они удалились уже на достаточное расстояние, так что он мог не опасаться, что его несусветная глупость будет раскрыта. Когда в трубке раздались равномерные гудки, ледяные пальцы сами собой стиснули ее так, словно мечтали раздавить в крошку. «Давай! Ну давай же! Отвечай, Антон!» — колотилось в его мозгу. Сквозь деревья он мог отлично видеть дорогу, делавшую в этом месте изгиб, и двух спортсменов, как раз в этот момент остановившихся на ней. И тут в трубке послышалось не слишком приветливое «Алло». — Привет! — видимо, Мартен все-таки очень хорошо умел владеть собой. Ни одна живая душа не расслышала бы в этом ровном голосе ни единого намека на тот апокалипсис, что в данный момент творился в душе его обладателя. — Привет, — после небольшой заминки раздалось в трубке, и сердце Мартена тут же заныло от явственного недовольства, которым так и сочился этот голос. — Я тут подумал, — поддерживать это видимое спокойствие стало вдруг чересчур сложно, — мы слишком давно не виделись. Тебе так не кажется? — И что? «Да ничего, мать твою!» — хотелось заорать ему. «Звоню сказать, что погода хорошая, что еще-то?!» — Давай встретимся. До гонки еще пара дней… А у меня вот прямо сейчас есть несколько свободных часов. У тебя наверно тоже? Чем занят? Он от всей души надеялся, что жалкая надежда, от которой дрогнул-таки голос, останется незамеченной. «Скажи „Да“! Господи, скажи „Да“!» — кажется, он упал бы на колени, если бы это помогло убедить его согласиться. Антон должен был сейчас бросить этого проклятого немца и пойти на встречу с ним. Должен! Обязан! Потому что… Потому что как же иначе?! Антон думал недолго: — Извини, сейчас не могу. Слишком вымотался на тренировке и собираюсь поспать часик. Давай как-нибудь в другой раз, после окончания этапа, — и выключил телефон, не дожидаясь ответа. Мартен стоял неподвижно, все так же прижимая трубку к уху, слушая отголоски веселого смеха, донесшиеся с той стороны, и с усталой обреченностью думал, что этот новый год начинается совсем не так, как ему бы хотелось. И стоит ли удивляться, что на следующих двух стартах ему удалось завоевать всего лишь бронзовые медали? Перед заключительной гонкой, масс-стартом, на него вдруг накатила невиданная злость. Он совершенно позорно позволил себе опуститься до такой степени, что вся эта история стала самым плачевным образом сказываться на его результатах. Он уже целый месяц не то что не выигрывал - даже не поднимался выше третьего места! В преддверии Игр эти результаты были не просто плохи, они были кошмарны. Поэтому, стоя в стартовом коридоре и ожидая сигнала судьи, он чувствовал, как его захлестывает сумасшедшая злость на себя, на Антона, на Шемппа, на проклятый Оберхоф, на итальянское кафе целую вечность назад, на собственное честолюбие, из-за которого он подписал один небольшой контракт, толщиной всего в два листа, да на все! Даже, наверно, на жирных ворон, что так беспардонно пялились на никчемных людишек, копошащихся и дрыгающихся на своей грязной земле, не в силах взлететь. И не иначе как именно обиженные вороны отомстили ему на первой же лежке, где он благополучно промазал, тогда как добрая половина атлетов обошлась без штрафа и, следовательно, сразу же получила немалое преимущество. Как ни странно, это досадное обстоятельство, наоборот, помогло стряхнуть с себя ненужное возбуждение, оказавшись в роли догоняющего, отключить эмоции и сухо, монотонно выполнить свою работу, в которой ему не было равных. Не допустив более ни одного промаха, он гордо финишировал первым и со злой веселостью подумал, что сегодня наконец-то вновь его день. А значит, вдруг резко принял он решение, пора сделать еще одно дело. — Привет, дорогой! — растянул он губы в холодной улыбке, глядя на Антона, стоявшего в проеме открытой двери. — Вроде виделись сегодня, — хмуро буркнул тот, но тем не менее посторонился, впуская его внутрь. — Виделись? — Мартен насмешливо поднял брови. — Пройти мимо, упрямо глядя в сторону, и буркнуть что-то нечленораздельное — это ты считаешь: «виделись»? Хорошо, буду знать, что для тебя это так называется. Вот только мне почему-то кажется, что для всех остальных людей это называется совсем иначе: ты от меня бегаешь! Он сам не ожидал, что последние слова прозвучат с такой яростью. — С чего бы? — холодно спросил Антон. — Вот и мне очень интересно, с чего… За последние недели я уже слышал от тебя, что тебе некогда, что ты устал, что ты плохо себя чувствуешь, что у тебя дополнительные тренировки и так далее. Думаю, не за горами тот день, когда ты капризным голоском заявишь, что у тебя голова болит. Антон обжег его бешеным взглядом, но промолчал, предпочтя уставиться в стену. Это молчаливое сопротивление разожгло бушующее в душе пламя, которое до поры до времени удавалось поддерживать в тлеющем состоянии, до небывалого пожара. — Ты, кажется, немного не понимаешь сложившееся положение дел, — яростно прошипел он, максимально сокращая расстояние между ними и с отчаянием осознавая, как моментально повело от одного ощущения его близости. — Ты — мой, Антон, и только мой! И мне совершенно неважно, что на эту тему думают всякие немцы! Антон молчал. Он молчал и тогда, когда Мартен, вжав его в стенку коридора, яростно терзал и кусал его плотно сжатые губы. Он молчал и тогда, когда Мартен, цедя французские ругательства, рвал пуговицы на его рубашке. Он молчал и тогда, когда, содрав с него брюки, Мартен развернул его к себе спиной и начал жадно покрывать его плечи торопливыми и колючими поцелуями И только когда тот, вдруг замерев в последний момент, прижался к нему и, судорожно лаская его предательски стоящий (все-таки, мать его, стоящий!) член, отчаянно прошептал прямо в ухо: «Антон, пожалуйста, не хочу так… Я с ума сойду… Пожалуйста…», он выдохнул, что-то пробормотал по-русски, оперся о стену и прогнулся навстречу его жадным рукам. И когда Мартен бешено трахал его, пытаясь с каждым неистовым толчком присвоить, забрать, утвердиться, он не молчал, безуспешно пытался погасить стоны и обрывисто шептал что-то неясное, перемежая его вымученным «Еще!» и «Быстрее!». Вот только когда, чувствуя, что больше не может терпеть, Мартен вновь замер и глухо выдавил: «Скажи, что ты мой, Антон!», он замолчал снова. Еще в начале сезона, разрабатывая и утверждая годовой план, они всем тренерским штабом решили, что Рупольдинг они пропустят, предпочтя вместо этого заранее уехать в Италию, и там в горах Антхольца заняться усиленной высокогорной подготовкой в преддверии Олимпиады. Не сказать, чтобы тот неловкий секс в коридоре — который ему очень хотелось продолжить в постели, но, глянув на непроницаемые глаза Антона, он отказался от этой мысли — внес какую-то определенность в их отношения, но долю облегчения он Мартену определенно добавил. В конце концов, он все еще совершенно точно умел заставить Антона стонать в его руках, нетерпеливо подаваться навстречу, пытаясь вобрать его еще глубже, и лихорадочно просить большего. Вот только он совсем не подумал, что он будет чувствовать, когда поймет, что он в Италии, а Антон в Германии. И Симон Шемпп, чтоб он провалился, в Германии тоже. Он очень редко смотрел гонки по телевизору. Понятно, что сложно смотреть, если ты сам находишься в этот момент на трассе, но даже в случае пропуска гонок он почти никогда их не смотрел. Ему это попросту было неинтересно. А сейчас, сидя в итальянском отеле и забив на тренировку, он включил телевизор задолго до того, как показались до боли знакомые пейзажи Рупольдинга и лица спортсменов. Разумеется, Мартен первым делом не преминул ознакомиться со стартовым листом и с внезапной давящей болью в висках увидел, что Антон и Симон вновь будут закрывать эстафету для своих команд. Все как тогда в Анси, когда этот гад так нагло и довольно тискал… Так, стоп! Он ударил кулаком по столу с такой силой, что ваза с довольно чахлыми цветочками задрожала и, не удержавшись на краю, грохнулась на пол. Звон стекла привел его в чувство. «К черту все!» — вслух выругался он и, как в омут головой, нажал на кнопку пульта. Первые три этапа ему отчаянно хотелось промотать, и он бесился, вспоминая, что это прямая трансляция, а значит, ускорить бег этих ненужных ему людей он не в силах. А на четвертом этапе он впервые в своей жизни понял то, о чем говорили болельщики: как до одурения может быть страшно за человека, который тебе дорог. Особенно, если этот человек, в целом проведя этап отлично, без видимых причин начинает отставать на финишном круге. Мартен никогда раньше не представлял, что внутри может молниеносно разливаться такая липкая пустота, как в тот момент, когда Антон терял секунду за секундой и безнадежно отставал от Ланди и Шемппа. Впрочем, для бронзы хватило и этого, а значит, как подсказало ему вдруг екнувшее сердце, ему сейчас предстоит выдержать еще одну цветочную церемонию. Он с тупой тягучей болью думал, что предпочел бы занять последнее место в гонке, но быть сейчас там, чем смотреть отсюда, не в состоянии сделать хоть что-либо. Ему показалось, что прошло не менее половины суток, прежде чем финишировали все команды, и призеров наконец пригласили на награждение. Его сердце отбивало в ушах бешеный марш, словно готовясь вот-вот вырваться из груди и рвануть в Германию, если только этот мерзавец позволит себе хоть одно лишнее движение по отношению к его Антону. И именно в момент, когда русская сборная поздравила победителей и подошла к серебряным призерам, когда он весь подался вперед, надеясь и отчаянно боясь увидеть нечто большее, чем обычное мимолетное приветствие, оператор вдруг перевел камеру на веселых и радующихся жизни болельщиков. Он едва не завопил от бешенства и не запустил в телевизор стоявшей рядом пустой чашкой: и вот ради этого он больше часа пялился в экран?! Может быть, ничего такого и не было. Скорее всего, они просто пожали друг другу руки, улыбнулись, кивнули и разошлись. Но он этого не видел и не может быть уверен. И поэтому теперь он просто не может не думать, как Симон, нахальный, самоуверенный Симон после завершения всех формальностей предлагает Антону отметить удачную гонку в более свободной и уютной обстановке. И то, что Антон не ответил на его звонок, никак не разубеждало его в этом. Обе последующие гонки — индивидуалку и пасьют — выиграл Эмиль, а потому Мартен в данный момент набирал его номер телефона. Не говоря уж про то, что нужно было поздравить друга, он действительно скучал по, кажется, единственному человеку, с которым можно было быть откровенным. Почти откровенным. — Марти, дружище, — заорала трубка так, что он невольно поморщился и слегка отодвинул ее от уха, — согласись, это было впечатляюще! Прикинь, четыре ноля, восемнадцать секунд преимущества на финише! Золото в четырех из пяти последних гонок, Марти! Ты чувствуешь, насколько я крут?! Ты понимаешь, что это значит? — Что я решил тебя немного порадовать и пропустил эти гонки, вот что, — сухо уронил он, невольно уязвленный этой безжалостной статистикой. — Иди нахер, Фуркад! — расхохотался Эмиль. — Это значит, что Сочи ждет меня, и только меня! Прости, родной, ты мне, конечно, друг, но сам понимаешь: медаль напополам не делится. Он предпочел промолчать и не развивать эту тему, которая ему очень не нравилась. — Сам-то как? — Эмиль, наконец, выдохся в своих восторгах и милостиво решил уделить некоторую долю своего внимания собеседнику. — Как Антерсельва? Трепещет в ожидании? — Ага, — мрачно буркнул он, — изнывает просто. — И это правильно! — снова заржал Свендсен. — Мы ей покажем, где раки зимуют. Соскучилась, небось, за год! И итальяночки соскучились по настоящим мужикам. Что там их изнеженные мужчинки понимают в любви, правда, Марти? Ох, с какой Амандой я однажды ночку провел в Больцано, ты не представляешь! — Ты? С девушкой?! — Мартен хмыкнул недоверчиво. — Хватит заливать! — Не веришь? — моментально завелся норвежец. — Да я ее тебе могу хоть нынче показать, она меня домой приводила! Там такая девица, такая, — его голос словно заволокло пеленой желания, — что будь ты гей, будь ты Папа римский, будь ты зомби дохлый, все встанет моментально! А вообще знаешь, как смешно с ней получилось? У нас тогда пара дней свободных выдалась, и я рванул в Больцано, сбежал от тренеров, попросту говоря! И вот еду я в автобусе и волей-неволей слышу разговор двух туристок о всезнающей провидице мадам Анжеле. Она, дескать, только взглянет на человека и всю подноготную его видит с рождения и до смерти. К ней, говорили, со всей Италии съезжаются, да только не всем она отвечает. Ну, я услышал всю эту чепуху и тут же забыл благополучно. И вот приехал я в город, шатаюсь туда-сюда, городишко небольшой, народ шляется, праздник какой-то местный был как раз. И вот несет меня эта толчея, и вдруг в один момент я взглядом утыкаюсь вывеску «Мадам Анжела». Я разговор вспомнил, посмеялся над собой и дай, думаю, зайду, весело же. Так представляешь, Марти, эта Анжела мне, и правда, такое рассказала, чего ни одна живая душа обо мне не знала. А напоследок сказала, что вот сейчас пройду я пару шагов и встречу одно из самых ярких любовных приключений в моей жизни, но настояшую любовь и искать не надо, она рядом со мной. Я тогда протупил, не спросил, кто это, вышел, как в тумане, и напоролся практически сразу же на эту Аманду. Ну тут у меня все мысли вышибло. А потом вернулся в отель, снова мысли эти пришли, думаю, что же за любовь-то настоящая, где искать? И вдруг в холле на Тари наткнулся. Вот тут меня как шибануло… Ну, дальше ты и сам знаешь… Так что хочешь верь, хочешь не верь, Марти, и такие чудеса бывают..... На следующий день он, ни о чем не думая, работал в тренажерном зале, когда на него свалилось осознание. 13 января. Сегодня 13 января. Ровно год назад в Рупольдинге он позвонил Антону, чтобы утешить после проигрыша, и, сам того не ожидая, пригласил гулять. Ровно год назад испуганный заяц выскочил на лыжню, и он не смог затормозить. Ровно год назад они яростно целовались в сугробе, не обращая внимания на холодный снег, лезущий всюду, да и не был он холодным, тот снег — он был раскаленным. Ровно год назад, ближе к полуночи Антон почти испуганно постучал в его дверь… Он чувствовал себя, как истеричная молодая жена, которая поджимает трясущиеся губки и мечтает закатить мужу истерику за то, что тот не вспомнил о годовщине. Это было отвратительно до дрожи, но именно так он себя и ощущал. Антон, конечно же, ничего этого сегодня не вспомнил. Антон, который находился в том самом Рупольдинге. И Симон Шемпп находился. А он нет… И, ненавидя себя, он все же ярко, почти осязаемо увидел, как Антон решительно стучит в дверь Шемппа, а тот, самодовольно улыбаясь, втаскивает его в номер… А на столе лежит тушка собственноручно застреленного Шемппом испуганного белого зайца… Видение было настолько реальным, что ему понадобилось резко помотать головой, чтобы прогнать эти убийственные картины. Он решительно схватил телефон и набрал номер Антона, впрочем, твердо уверенный, что тот не ответит. И через пару секунд с угрюмым смешком сказал сам себе, что хотя бы интуиция его пока не покинула. А в следующую секунду вновь нахлынули уже такие знакомые злость на себя и презрение к собственной слабости. «Разнылся?! Исстрадался?! Смотреть мерзко!», — нещадно хлестал он сам себя, стараясь сделать как можно больнее. «Давай, залейся слезами, откажись от гонок и вообще вали в монастырь, оплакивать свою несчастную загубленную жизнь». Злость, переходящая в бешенство, нарастала словно цунами, и в какой-то момент ее стало слишком много, чтобы продолжать бездействовать. Он с силой отшвырнул телефон, нимало не заботясь о том, куда он приземлился и цел ли вообще. «Нахер! Сейчас же поеду в город, зайду в гей-бар, сниму парня и буду трахать всю ночь. Главное, чтобы он был черноволосый, невысокий и смуглый!» Больцано оказался именно таким, каким его описывал Свендсен. Небольшой, тесный и шумный. Благодаря всемирной паутине, Мартен знал, куда ему направляться, но, повинуясь резко возникшим, неясным желаниям, пока не торопился приводить свои планы в исполнение. Он просто брел по улицам города, словно сошедшего со средневековых гравюр, невольно любовался старинными домами и ловил себя на мысли, как же ему не хватало вот такого ничегонеделанья. Он все время подчинялся определенному графику, расписанному до мелочей, все время знал, что он должен делать в ту или иную минуту, все время знал, что будет происходить завтра и послезавтра, и послепослезавтра... Поэтому сейчас, пугая стаю тяжелых, отъевшихся голубей, воркующих на площади перед готическим собором, глядя в серое зимнее небо, слушая несмолкающий людской хор, он думал, что совсем забыл, как это — жить обычной жизнью и делать то, что хочется. И он уже совсем не удивился, когда жидкий людской ручеек, на волю которого он охотно отдался, вынес его к дому с вывеской «Мадам Анжела». Стоя в приемной этой, наверняка, мошенницы, он никак не мог понять, что он, собственно, тут делает. Разве он верит в ту ересь, что нес Эмиль? Конечно же, нет! То, что она нагадала ему встречу со знойной итальянкой, мог предсказать любой, кто видел, какое количество шлюх тут ошивается. А уж слова о любви, которая рядом, так и вовсе можно отнести к любому человеку на этой Земле. Главное, ведь намекнуть, дать направление, а уж человек, желающий отыскать и увериться, сам найдет, не хуже охотничьей собаки. Эта мошенница — просто хороший психолог, вот и все! Так что же он делает в ее приемной? Он не знал ответа на этот вопрос. Тем временем из комнаты, вход в которую был плотно закрыт тяжелой темной портьерой, неслышно выскользнула невзрачная девушка, которая и ответила на его стук в дверь. — Мадам Анжела ждет вас, синьор, — прошелестела она и отвела ткань на дверном проеме в сторону, приглашая войти. Мадам Анжела оказалась крепко сбитой, полноватой дамой совершенно неопределенного возраста с ярко-белой прядью в черных, как уголь, волосах и облаченной в столь же черный балахон. Взглянув на него, она улыбнулась довольно тепло, что было для него несколько неожиданно, и произнесла: — По законам моего ремесла я должна бы сейчас притвориться, что знать не знаю, кто вы, синьор Фуркад, но я вас слишком уважаю и не хочу водить за нос. — Не хотите водить за нос? — протянул он, неприятно ужаленный тем, что не удалось сохранить инкогнито. — А что вы вообще в принципе собираетесь делать, если не именно это? Вот только не надо говорить, что сейчас на вас снизойдет озарение, и вы откроете мне все тайны мироздания. — Кто знает, Мартен, кто знает? — вновь улыбнулась она, совершенно не обиженная его гневной отповедью. — Давай все же проверим и раскинем карты. А вдруг мироздание таки будет к нам милосердно? Он пожал плечами, всячески демонстрируя, что ему не интересна эта чушь, но раз ей так хочется, то он может продолжать играть свою роль, и без спросу уселся в кресло для посетителей. Она медленно разожгла пять свечей, поставив их на столе в виде большого круга, после чего свет в комнате погас, видимо, выключенный ее помощницей. Невесть откуда в ее руках появилась колода карт, которую она долго тасовала, а затем принялась выкладывать их на стол, что-то шепча себе под нос и вводя Мартена в раздражение темным и непроницаемым выражением лица. Она долго молчала, глядя на карты, и когда наконец подняла на него свой тяжелый взгляд, ему на секунду стало не по себе. — Ну? — ехидно поинтересовался он. — Я, конечно же, умру, вот прямо выйдя отсюда, и нужно заплатить вам двойной тариф, чтобы избежать сей ужасной участи? — Нет, — спокойно ответила она. — Ты, конечно же, умрешь, но не сегодня. И я даже не могу сказать, когда. Зависит от тебя. — Это почему? — почти искренне удивился он. — Я вроде в самоубийцы не готовился. — Ты-то не готовился… — тихо вздохнула она. Мартена начало раздражать это шарлатанство с видом глубокого сочувствия. Он резко встал и раздраженно бросил: — Не понимаю, зачем только я сюда зашел. — Возможно, все-таки была причина, — пронизывающе глянула она на него. — Возможно, что-то тебя беспокоит, Мартен? Настолько сильно, что ты не можешь отделаться от этих мыслей? Что-то в ее словах царапнуло, словно ножом прошлось по незажившей ране. Он помедлил пару секунд и невольно сел обратно, уставившись в нее злым взглядом. — Итак?! Слушаю очень внимательно! Просвети меня, о всеведущая! Она улыбнулась ему мягкой улыбкой, настолько теплой и душевной, что на миг в его глазах словно помутилось, и ему почудилось, что перед ним его мама. Но наваждение схлынуло так же быстро, как накатилось, и это разозлило его еще больше. Как можно сравнивать его маму и эту мерзкую авантюристку! — Расскажи мне, — мягко попросила она, — от чего тебе так больно. — Что?! — издевательски расхохотался он. — Это ты мне должна была поведать мое прошлое, настоящее и будущее, если я ничего не путаю! А если тебе стало скучно и хочешь развлечься, то плати мне деньги! Тогда я тебе много интересного расскажу, не пожалеешь! — Мартен, — начала она и остановилась, словно не в силах подобрать слова для продолжения разговора, и после паузы с видимым трудом продолжила: — Я понимаю, что ты привык ни перед кем не раскрывать душу, и не прошу этого от тебя. Я хочу только одного: чтобы ты раскрыл ее перед собой. И признал, что любишь. Он вздрогнул, как от удара. — Совсем с ума сошла? — прошипел он с ненавистью. — Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав, — грустно улыбнулась она. — Я не хочу, чтобы ты сейчас признался мне в этом. Я хочу, чтобы ты признался себе и не бегал от правды. Твои глаза говорят достаточно, поверь мне. А знаешь, что главное? Может быть, есть смысл рассказать об этом человеку, которого ты любишь. — Нет смысла, — машинально прошептал он. — Нет никакого смысла. Это бесполезно… — Как ты можешь знать? — с жаром возразила она. — Все в воле Господа нашего. Он внезапно расхохотался: представление начинало его всерьез бесить. Это не лезло уже ни в какие рамки. Но почему-то все возражения вмиг исчезли из сознания. — Ты не знаешь о чем говоришь, — тем временем убеждала она его. — Ты просто не знаешь силу любви! Настоящая, истинная любовь, благословленная небесами, способна на то, что ты и представить себе не можешь. Нужно только верить, понимаешь? Верить в себя, в любимого человека, в свои чувства, и чудо свершится, вот увидишь! — Чудо? — процедил он. — О, чудесами моя жизнь так и полнится, ты даже представить себе не можешь, насколько! — Чудо — это то, что творим мы сами, Мартен. А любовь — это чудо, дарованное нам Господом. — Любовь… Да что же вы так все насели на меня с этой любовью, — тоскливо протянул он: сил спорить уже не было. Да и желания, если честно, тоже. — Потому что ты ведь уже и сам понимаешь, что любишь, Мартен. Он размеренно шел по узким улочкам города, уже не замечая ничего вокруг себя. В голове крутилась, крутилась и крутилась последняя фраза этой странной женщины. И впервые в жизни он медленно, все еще неверяще произнес про себя вымученное: «Да, люблю…». Антон стоял посреди комнаты, смотрел на него совершенно бешеными глазами и стискивал кулаки. Мартену не хотелось думать, ударит он его или нет, но в любом случае он бы этому не удивился. Да, он не имел никакого права дергать его накануне гонки, но когда увидел, как весело они заходят с Шемппом в холл отеля, радостные и раскрасневшиеся после утренней раскатки, то не выдержал. Он точно знал, что русские прилетели в Антхольц еще вчера, но не предпринимал никаких попыток увидеться, почему-то надеясь, что Антон хоть раз сделает первый шаг. Конечно, тому и в голову не пришла эта мысль, в отличие от мысли прокатиться с немцем. И промолчать при виде этого он просто не смог, не железный же он, в конце концов. — Симон, Антон, доброе утро! — с безупречной улыбкой поприветствовал он сладкую парочку и с мстительной радостью палача увидел, как вянет оживление на лице Антона и проявляется вежливое внимание в глазах Симона. Вот только палач этот, похоже, собирался казнить сам себя… — Симон, ты не будешь против, если я украду твоего собеседника? — он даже не стал придумывать приличное объяснение этой не совсем обыденной просьбе. Да какая нахер разница, что подумает этот долбаный Шемпп?! — Конечно, — кивнул Симон несколько удивленно и вновь обратился к Антону: — Тогда до вечера, встречаемся, как договорились? Мартен до скрипа стиснул зубы, но не позволил ни единому мускулу на лице дрогнуть. — Поднимемся ко мне, — обернулся он к Антону и, словно очередной кинжал воткнулся в сердце, увидел, как тот тоже сжал зубы и молча пошел к лестнице. Все, что ему оставалось, — идти следом и пытаться ни о чем не думать. Потому что не было ни единой мысли, которая не причиняла бы боль. — Я смотрю, ты горячо сдружился с этим немцем, просто не разлей вода! — он уже не пытался скрыть всю свою боль, всю обиду, и каждое его слово буквально кричало об этом, но, кажется, Антон наотрез отказывался это понимать. — Да. И что? — с вызовом бросил он. — И ходите везде вместе и тренируетесь даже! — Я тебе больше скажу: мы и прилетели в одном самолете, сидя на соседних креслах, — процедил Антон. — И что, еще раз спрашиваю?! Это было уже слишком. — Да ничего! — заорал он. — Вот только вроде как мы с тобой не чужие друг другу люди, а таких нежностей я в нашем прошлом не припомню. — Каких нежностей? В каком "нашем"? Какие "мы"? — Антон тоже сорвался на крик. — Нет никаких «мы», уясни это! Есть ты и есть я. Все! И именно - чужие люди! Мартен на миг прикрыл глаза в обреченной попытке не слышать. И он до этого думал, что больнее быть уже не может?! Наивный... — А он, значит, тебе не чужой? — Он мой друг. — Друг?! Ты совсем идиот?! — он чувствовал, как его начинает трясти, но не мог остановиться. — Не видишь, как он тебя, никого не стесняясь, глазами трахает?! Друг! Знаем мы таких друзей! Только и думает, как бы улучить момент и тебе в штаны залезть! — А ты?! Ты разве не только об этом думаешь?! Разве все, что тебя интересует, это не то, как бы побыстрее содрать с меня штаны?! Так чем же ты тогда отличаешься?! Так давай! Он резкими, дергаными движениями скинул куртку и начал расстегивать джинсы, кривя губы в гримасе, мало чем похожей на улыбку. — Ну давай же! Иди сюда! Чего стоишь?! Тебе же только это нужно! Так давай, трахни уже меня и оставь в покое хотя бы на пару дней! Мартен не мог пошевелиться, глядя на то, как Антон рывками сдирает одежду, не мог дышать, кажется, даже не мог думать. За весь год такого никогда не было. И он не хотел понимать, что довело Антона до такого безнадежного отчаяния. Самое ужасное, что все это не могло оставить безразличным организм. Глупое тело не понимало, что все вокруг летело в тартарары с ужасающей скоростью. Оно увидело то, что ему было нужно, как воздух, и явственно заявило хозяину об этом. Конечно, это не осталось незамеченным, и Антон рассмеялся неприятным, ледяным хохотом. — Ну вот, я же говорю, что тебе только это и нужно! Так иди уже сюда, не трать время даром! И хотелось, господи, как же хотелось плюнуть на все, броситься на призыв, рухнуть в бездну, даже зная, что потом из нее уже не выберешься, как вдруг где-то на краешке сознания перезвоном колокольчиков прозвучало: «Ты ведь уже понимаешь, что любишь, Мартен». И, набирая силу, все громче и громче, ответным вздохом расцвело в сознании: «Да, люблю!». Эти два такие простые, такие короткие слова словно разрушили сковавшие его путы. Он глубоко вздохнул, закрыл глаза и отвернулся. — Уходи. Он и сам не ожидал, что сказать это окажется так просто. Ошарашенная тишина висела в комнате пару секунд, после чего послышался шорох собираемой одежды и — спустя еще несколько секунд — хлопок двери. Он обхватил себя руками и, сам того не замечая, начал методично раскачиваться. Любит. Он любит Антона. А Антон его — нет. И с этой минуты он перестал понимать, как с этим жить.