Я для тебя останусь светом

За всю свою жизнь Мартен никогда не жаловался на проблемы со слухом. Слуховые галлюцинации его тем более не посещали. Но чем еще объяснить только что услышанное, он не знал. Не мог же Антон действительно сказать то, что ему примерещилось, не иначе, как на почве нервных перегрузок?! Нравился… Он ему нравился?! Мартен явственно чувствовал, что земля стремительно уходит у него из-под ног и срывается в неуправляемое пике. Что Антон несет, мать его?! — Чего молчишь? — недовольно подал голос Антон, так и не дождавшись хоть какой-то вменяемой реакции. — Небось, поверить не можешь, в шоке полном? Еще бы, я сам в шоке, что это тебе сейчас говорю. Какая меня муха укусила?  — недоуменно протянул он, смешно морща нос. — Наверно, коньяк был плохой, правда? Он воззрился на Мартена с такой искренней обидой в глазах, слегка подернутых пеленой, что в другой раз Мартен бы расхохотался. Но не теперь. — Что ты там сказал? Повтори! — нетерпеливо потребовал он. Антон протяжно вздохнул, ерзая на кровати, и не спеша, словно ребенку-несмышленышу, принялся втолковывать: — Нравился, говорю! Ты мне! Что непонятного? Давным-давно. Еще в юниорах. Мы и знакомы тогда не были и не пересекались практически, но я тебя знал… Ну, брат Симона, все дела. Мы же с ним уже тогда дружили, он очень много о тебе рассказывал даже до того, как ты в юниоры вышел. Ну и понятно, что мне поневоле стало интересно, что там за брат такой. А когда он мне тебя показал, чем-то ты мне вот прям жутко понравился. Ну, такой ты был… Забавный, что ли, нахохленный, смотрел на всех волком. Мне почему-то хотелось сказать, что ты взъерошенный и загадочный. Смешное сочетание? Прямо, как и ты тогда, несуразный такой… И вот почему-то вся эта твоя несуразность мне нравилась прям офигеть как. Я, правда, тогда еще ничего и ни с кем, даже по мелочам, так что и сам не понимал, что происходит, почему все время в твоем присутствии аж ноги тряслись. А ты, гад, уже тогда ходил, нос задрав, словно в кучу дерьма наступил. Мне ужасно хотелось с тобой познакомиться, но я понятия не имел, как это сделать… Хотя кому я вру… Сделать-то было проще простого — надо было всего лишь попросить Симона нас представить, и всего делов-то. Не, я тупо боялся. Даже не знаю, кого: тебя, себя, того, как мое сердце грохалось каждый раз в пятки при виде твоих дурацких кудряшек… Он прервался и ухмыльнулся: — А ты зачем их срезал, а, Марти? Ты был такой прикольный… На барашка похож… Рано-рано два барана постучались в ворота… — … Что? — Два барана, говорю! Стишок такой, детский, не знаешь, что ли, дубина?! Тебе, что, мама в детстве Чуковского не читала?! … А… Ты ж этот…лягушатник… Откуда тебе про баранов знать… Только, знаешь, кажется, он про нас с тобой, стишок этот. Это же мы — два барана, да? Мартен вдруг осознал, что все еще стоит у дверей, где застиг его Антон своим таким запоздалым и таким ненужным сейчас признанием. Точно, баран… Он устало отвернулся от двери и прошел вглубь комнаты, к креслу, в которое и упал практически без сил. Алкоголь повлиял на Антона самым неожиданным образом. Еще недавно еле держащийся на ногах, он сейчас выглядел почти трезвым. Видимо сильный, тренированный организм, оправившись от первого шока при столкновении с непривычными веществами, быстро придумал, как их нейтрализовать. О количестве выпитого сейчас свидетельствовал лишь лихорадочный блеск глаз да английская речь, которая вдруг стала удивительно плавной и с гораздо меньшим акцентом, чем раньше. Видимо, опьянение сняло внутренние блоки и неуверенность, и речь лилась просто водопадом. И это было чудовищно… Он очень хотел заставить Антона замолчать. Все то, что он говорил, было так страшно и так до смешного несправедливо, что он готов был отдать, кажется, все свои медали, лишь бы этого не слышать. Но он не мог ничего сделать. Все, что было в его силах, он уже сделал. Шесть лет назад. В Италии. У окна с нежно колыхающимися ажурными занавесками… Сейчас оставалось только слушать и слушать… А то, что с каждым произнесенным Антоном словом, умирает еще одна крупица его сердца, уже не имеет никакого значения… Никому оно, бестолковое, теперь не нужно. И ему самому, в первую очередь… — Я даже начал мечтать о тебе, представляешь?! Мне было так стыдно, я ненавидел себя за это, но ничего не мог поделать… Мне все время снился один сон. Мы с тобой, уже взрослые. Не знаю где, но не на этапе точно. Потому что там совсем весна. Самая прекрасная весна в мире. Такая весна, какую я очень давно не видел, не успевал застать, год за годом умудряясь ее профукать. Весна и море, можешь в это поверить? Ласковое солнце, морской ветер, свежая трава, маковые и ромашковые поля, цветочки какие-то, пробивающееся сквозь прибрежную гальку. Я даже не знал, что это такое, но почему-то в голове всегда всплывало «вереск». Хотя я и как вереск-то выглядит, не знаю… Это было настолько прекрасно, Марти, что мне плакать хотелось. Вот просто от того, что бывает так хорошо. И ты был рядом со мной в той далекой весне. Мы гуляли медленно по берегу, кидали в море крупную гальку, кто дальше закинет. Провожали закат с бутылкой вина. Встречали рассвет под одной на двоих курткой — ты всегда мерз сильнее, но почему-то старался больше укрыть меня, чем укрыться самому… Голос Антона, на пару мгновений ставший таким теплым, таким мечтательным, прервался, и Мартен был ему за это бесконечно благодарен. Кажется, если бы он еще хоть пару секунд рассказывал о своем сне, то Мартен бы наяву скорчился от дикой боли, которая пронзала его с каждым словом. Весна. Море. Двое, обнявшиеся под одной курткой и глядящие на просыпающееся солнце… Он знал, что сладкий сон Антона отныне станет его кошмаром, который будет терзать его вновь и вновь. И каждый раз, как Антон одарит его ненавидящим взглядом, он будет вспоминать эту куртку на рассвете и понимать, что ад существует… — И вот, раз за разом видя это во сне, я и наяву продолжал об этом мечтать, представлял, как мы гуляем, взявшись за руки, прикинь?! Вот сейчас говорю, и самому от себя мерзко, а ведь тогда это было моей самой трепетной мечтой. Я буквально видел это: пустынный берег, ленивое море, одинокие чайки и мы. Идем, время от времени перекидываемся парой слов, делаем вид, что смотрим по сторонам, вроде как обсуждаем увиденное, но оба отлично понимаем, что это все фигня… Потому что главное то, что мы держимся за руки. И мы оба знаем, что это главное. Может быть, самое главное, что есть и будет в нашей жизни… Смешно тебе, Марти? Согласись, охуеть, как смешно! А что ж ты не смеешься?! Он замолчал и удивленно, почти возмущенно уставился на Фуркада, словно обвиняя его в том, что тот не смеется над таким феерическим бредом. И Марти был бы рад улыбнуться, был бы рад посмеяться, был бы рад биться в истерике от хохота… Если бы ему так отчаянно не хотелось завыть, словно одинокий волк на беспощадную и бесстрастную Луну… Не дождавшись ожидаемой реакции, Шипулин огорченно вздохнул и вновь вернулся к самобичеванию. — Но были и другие сны, прикинь! И это был пиздец просто. Вот сейчас после… — он скривил губы в болезненной ухмылке, — после наших с тобой, так сказать, взаимоотношений, те сны, конечно, кажутся невиннее ребенка, но для меня тогдашнего это был кошмар. Тем больший кошмар, что и проснувшись, я продолжал мечтать о том же самом. И знаешь, я настолько тогда сдвинулся, что однажды даже решил сам подойти и познакомиться. — Когда?! — вопрос прозвучал так резко, что Антон запнулся на полуслове, не понимая, почему для Мартена, всем телом подавшегося вперед, это так важно. — Когда ты хотел подойти, Антон?! — Ты чего так вскинулся-то? Ну, вроде на мире юниорском, в 2007… Да, точно, в Италии он был. Я там по юниорам бегал, а ты по юношам еще. А что? Мартен через силу помотал головой, показывая, что нет, ничего такого, можно продолжать. Вот только больше не было смысла продолжать. Он точно знал все, что Антон скажет дальше. Знал так же уверенно, как и ответ на только что прозвучавший вопрос еще до того, как Антон, морщась, его еле вспомнил. Он знал, что Антон ответит именно так, с той самой секунды, как тот произнес эти слова про признание, готовые вот-вот стать приговором всей его непутевой жизни… Но, возможно, еще есть шанс… — А точную дату можешь сказать? — почти прошептал он, прикрыв глаза. Словно это могло спасти его от неизбежного краха. Смешно — так малыши играют в прятки: крепко зажмуриваются и наивно верят, что, как только они перестают видеть противника, тот их тоже не видит. И Мартен отчаянно пожалел, что он не малыш, и что даже этой слабой веры для утешения у него нет.  — Да не помню я дату, чего привязался?! У меня там не больно-то ладилось, в инди взял серебро, а спринт завалил, пришел одиннадцатым, оттого злой ходил, да ты еще все время своей кудрявой башкой мельтешил перед глазами. И как мне до одурения хотелось подойти и взять тебя за руку, Марти, ты бы знал… Наверно, потому и не ладилось ничего, что ты, сука, перед глазами стоял… О, слушай, а я вспомнил, когда меня окончательно допекло! Мартен непроизвольно стиснул кулаки: — Ну?! — Я после того проваленного спринта точно решил, что вот пасьют пробегу и подойду. Скажу: «Привет, ты же Мартен, брат Симона?» А там уж будь что будет… Пасьют… Конечно. Мартену очень хотелось рассмеяться, долго, надрывно, взахлеб, сгибаясь пополам и не имея возможности вдохнуть. Он снова знал, что Антон именно так и ответит. Пасьют у юношей и юниоров был в один день, 28 января, с разницей в час, он это помнил очень хорошо. В тот самый день, после которого он пошел в небольшое кафе, чтобы оплакать свои девятые места и так глупо, так неосторожно возмечтал о Победе. В тот самый день, который стоял рядом с его небрежной подписью на одном невзрачном документе, всего в два листа толщиной… — Почему не подошел? — почти безразлично спросил он. — Да я собирался, правда! Но ребята отвлекли, потащили в кафе, куда они любили захаживать. А я и не особо упирался, честно говоря. Я хоть и решил все для себя, но так отчаянно боялся, что, как мог, оттягивал этот момент. А потом, когда я уже почти набрался духу и хотел идти тебя искать, мне тренер позвонил, сказал, чтобы немедленно топал назад, у него ко мне серьезный разговор. Мартен прикрыл глаза… … — Кого? Кого же… — Том, задумавшись, неторопливо огляделся вокруг. Мартен удивленно проследил за его взглядом и непроизвольно вздрогнул, осознав, что помещение вновь заполнено посетителями. — Боюсь, не вижу здесь достойных претендентов. Разве что вот тот парень. — Который? — он не смог удержаться и уставился туда, куда смотрел Том, но увидел лишь спину высокого русоволосого парня, стоявшего у входа и разговаривавшего по телефону. Фигура показалась ему смутно знакомой, но, почувствовав, как неожиданно накатывает чувство опасности, он поспешил отвернуться… … Сколько раз он видел перед своим мысленным взором эту картину, но никогда раньше ему настолько сильно не хотелось сдохнуть…  — Ушел? — спросил он, уставившись в одну точку на стене напротив. Смотреть на Антона — его холодного, безразличного, жестокого Антона! — рассказывающего, как он мечтал с ним познакомиться и отчаянно трусил, не было никаких сил. — Конечно. И, веришь, что-то тогда во мне сломалось. Устал, наверно, от этого сумасшествия. Ложась спать, я еще думал, что подойду после эстафеты, через три дня. А на другое утро я проснулся вполне бодрый, веселый, без всяких сновидений и совершенно к тебе равнодушный. Знаешь, даже странно: за одну ночь я перестал что-либо к тебе чувствовать. Главное, что я подумал, было: слава богу, ничего не успел натворить. Слава Богу. Богу?! Мог ли Антон сказать что-то более кощунственное? И можно ли было его в этой ситуации хоть в чем-то обвинять… — А потом мне уже не было до тебя никакого дела, есть ты где-то там и есть. А я тут, и очень рад этому. И совершенно по тебе не страдаю, только рад до чертиков, что смог тогда удержаться и не выставить себя полным идиотом. Затем моя карьера постепенно пошла наверх, и мне стало совершенно не до тебя. Не, я, конечно, не в тундре жил и все знал: и как ты неожиданно для всех феерить начал, и как резво звездой заделался, и как Глобус взял. Слышал, осознавал, но ничего, понимаешь, вообще ничегошеньки в груди не трепыхалось… Вот только иногда по ночам мы снова гуляли по тому берегу и держались за руки, и ты, смеясь, говорил, что всегда знал: для полного счастья мне нужны весна и ты. И в этих снах мне почему-то было так до безумия больно! Мне так хотелось кричать: «Что ж ты наделал, идиот?!», хотя я даже не понимал, о чем вообще речь. Но потом я просыпался, пожимал плечами, выкидывал из головы этот сон и шел по своим делам, совершенно не думая больше ни о чем. И все было отлично, пока… Он остановился, явно ожидая, что Мартен вновь переспросит его. Но Мартен молчал. Он прекрасно знал, что "пока": пока 2 декабря 2012 года в суровом шведском городке Эстерсунде не случился пасьют первого этапа Кубка мира по биатлону… … Это был совершенно обычный этап. Это был совершенно обычный пасьют, и победа в нем тоже была совершенно обычной. Стоя на пьедестале, уже давно не вызывающем такого трепета, как раньше, он привычным жестом протянул руку ставшему серебряным Бирнбахеру. Тот поднялся с восьмого места на второе, и это тоже было обычно. А вот третьим стал русский, Шипулин, стартовавший двадцать третьим. И вот это как раз было очень необычно… … — Помнишь пасьют Эстера? — проник в сознание вмиг похолодевший голос того, кто только что так открыто и доверчиво рассказывал о своей юношеской влюбленности. Мартен откинул голову на спинку кресла, закрыл глаза и сжал кулаки. Да, он помнил Эстерсунд. Это был обычный день. Это был обычный этап. Вот только парень, прыгнувший с двадцать третьего на третье место, обычным не был. И смог то, чего доселе не удавалось никому. Смог уничтожить Мартена Фуркада. — Ты тогда и начал ко мне подкатывать ни с того ни с сего, помнишь? Я сперва поверить не мог в такое нереальное совпадение, а сам все думал, надо оно мне или нет. Я к тому моменту уже кое-какой опыт приобрел, — усмехнулся он жестко, — и понимал, куда ты клонишь. Да и вспомнилось опять все, что меня колотило почти пять лет назад. Вдруг показалось, что и не было этих пяти лет, и я все еще тот сопливый пацан, что робеет, краснеет и бледнеет перед предметом своей симпатии. Поэтому и поверить до конца не мог. А когда ты меня в бар пригласил и чуть прямо посреди зала и не трахнул, поверил полностью. Как было не поверить, когда ты чуть не облизывался, на меня глядя. А потом ты меня на улицу потащил… — он замолчал, усмехнувшись. — Я тебя чуть тогда не изнасиловал, прямо на том крыльце, — после долгой паузы негромко произнес Фуркад. — Ты там был такой охрененный… — Знаю, — хмыкнул Антон. — И что-то произошло. Вот именно тогда. Я начал тебя ненавидеть. Я и сам не понял, с чего. Вот вроде бы только что я реально дрожал от волнения и предвкушения, изо всех сил пытаясь это скрыть, только что в мозгу табунами ходили картины из моих снов, которые, оказывается, нихрена не забылись… И вдруг словно — щелк! — кто-то выключатель нажал в мозгу. Смотрю на тебя и понимаю, что ненавижу.  — За что? — он бы поржал над собой за такой глупый вопрос, если бы получилось. Но сегодня, сейчас, не получалось уже ничего…  — Да я… Не знаю… Наверно, за то, как ты на меня смотрел тогда. Как на кусок мяса. Большой такой, смачный кусок, услужливо поданный тебе на завтрак. Тебе же было вообще наплевать на меня, Антона Шипулина, не факт, что ты и имя-то мое тогда помнил. Ровно так же ты мог пялиться на любого другого парня, которого тебе вдруг приспичило трахнуть. А я стоял, смотрел на твои блядские, похотливые глаза и думал, какой же идиот я был… Я столько времени думал о тебе в каких-то возвышенных тонах, мечтал просто познакомиться. Просто подружиться… — он издал короткий, наполненный струящейся злобной иронией смешок, — сны видел… Про то, чтобы за ручку ходить… Я в тот момент вдруг как-то резко и впервые понял, что, наверно, тогда, пять лет назад я вправду был в тебя влюблен. Смешно, скажи?! Обхохочешься же! Тогда не понял, а сейчас глядел в твои блестящие глазки, которые, оказывается, когда-то любил, и понимал, насколько же глупо все это было. Ну скажи, смешно?!  Он с такой доверчивой надеждой, явно говорившей, что опьянение еще не окончательно схлынуло, уставился на Мартена, что тому, неотрывно глядящему в стену, действительно захотелось засмеяться, чтобы не обманывать его ожиданий. Ну конечно, Антон, это очень смешно! Тогда не понимал, а теперь понял. Уржаться можно! Вот только знать бы, про кого из них двоих эти слова. И над кем сейчас надо было хохотать громче всего…  — Я все вспоминал, как я, придурок, тогда метался, бесился и почти уже было решил познакомиться… А теперь, вот он ты, собственной персоной, сам стоишь передо мной и явно настраиваешься на продолжение знакомства где-нибудь в горизонтальном положении. И ничего в тебе нет милого, взъерошенного и загадочного, как мне казалось. А есть один наглый, никого не уважающий, вытирающий обо всех ноги тип, мнящий себя центром Земли и думающий, что любой, кого он пальчиком поманит, тут же метнется с себя штаны стаскивать. Ты не представляешь, насколько ты мне стал противен в тот момент…  — И сейчас так же?! — вопрос был не нужен, вопрос был неуместен, вопрос был несвоевременен. Но не задать его он не мог. Повисшая пауза была самой долгой за весь их мучительный разговор. Разговор, который словно отгородил их от всего мира, заключив в прозрачную капсулу. Обоих вместе. Таких безумно близких и таких бесконечно далеких друг от друга.  — Сейчас? — медленно переспросил Антон, то ли оттягивая время, то ли действительно не находя ответа. — Сейчас… Я не знаю, что тебе ответить, Марти…  И от его голоса, вдруг ставшего удивительно жалобным, и от этого «Марти», впервые прозвучавшего не издевательски, а почти ласково, он со всей силы зажмурил глаза, дабы не дать стечь по щеке таким дурацким, но отчаянно рвущимся на волю соленым каплям.  — А когда ты начал за мной ухлестывать, все стало еще хуже. Ты же даже не пытался просто поговорить, просто пообщаться, познакомиться поближе. Нет, все твои действия были направлены на одно: зажать меня где-то в углу и трахнуть. А потом брезгливо отряхнуться, застегнуть штаны и идти дальше, тут же забыв о моем существовании. Скажи, что, не так было, а, лягушатник ты хренов?  Так. Все так. Сформулировано четко и по существу. Именно этого и хотел: трахнуть и забыть. И да, кто не согласится, что было у Антона полное право на ненависть… — А потом со мной какая-то херня начала твориться…  — Какая? — это коротенькое слово еле удалось вытолкнуть через стиснутое железной судорогой горло.  «Зачем спрашиваешь? — издевался колченогий карлик в душе. — Ты же прекрасно знаешь, какая именно херня с ним творилась. Знаешь, гораздо лучше, чем он сам». — Я вдруг однажды проснулся и понял, что хочу тебя. Вот так ни с того, ни с сего. Вчера ложился спать и ненавидел. А проснулся — и аж внутри все дрожит… Точь-в-точь, как тогда, много лет назад, когда я тебя за одну ночь разлюбил. Какой я непостоянный, оказывается! — хихикнул он пьяно и пробормотал после небольшой паузы: — Странно, почему я сейчас все это рассказываю тебе. Именно тебе… Он, наконец, приподнялся на кровати, на которой продолжал валяться все это время, потянулся, оперся о спинку и хмыкнул:  — Наверно, все же не стоило так напиваться, как думаешь?  Стоило… Не стоило… Им не стоило обгонять тогда, в Эстере, всех спортсменов в пасьюте и оказываться на одном подиуме, вот что точно не стоило. Им не стоило заниматься одним спортом. Им не стоило вообще знакомиться. Да, пожалуй, если на то пошло, им и жить в одно время не стоило. Для полной гарантии.  — Знаешь, меня словно что-то подталкивало к тебе. С жуткой силой. Я никогда такого не чувствовал, даже тогда, когда пацаном по тебе сох. Тогда я хотя бы себя контролировал, и ничего похожего даже близко не было. А тут прям в голове шумело, все мысли путались, и хотелось чего-то, сам не знаю чего… — Это когда началось? — тихо спросил Мартен. «Марти, не тупи! — завизжал карлик, — сам отлично знаешь, что в Оберхофе, перед Рупольдингом!»  — В Оберхофе, перед Рупольдингом, — эхом отозвался Антон. — Настолько меня этой хренью накрыло, что Руп я тогда завалил по полной, помнишь?  «Помнишь?». Он смеется?! Он реально полагает, что Мартен может не помнить тот Рупольдинг?! Тот сумасшедший, тот огненный и леденящий Рупольдинг?! … Мартен слушал эту неожиданную исповедь, почти не дыша и прижав трубку к уху так, что затекли стиснутые пальцы, слушал и не мог сказать в ответ ни слова от горького изумления. За какие-то десять минут он узнал об Антоне больше, чем за почти два месяца их довольно плотного общения. Да что он вообще знал о нем?! Отличная фигура, симпатичная мордашка, красивая задница и офигенные губы? А то, что внутри этой привлекательной картинки скрыт живой человек, думающий, чувствующий и, оказывается, страдающий, ему как-то и в голову не приходило. — Слушай, — произнес он, поддавшись вдруг неожиданному порыву, — помнишь, ты предлагал вместе покататься?.. … Словно подсмотрев его мысли, Антон хмыкнул: — Помнишь, как все началось? В сугробе. Куда ты очень смешно полетел из-за собаки. — Зайца, — бездумно прошептал Мартен. — Что? — Антон кинул на него удивленный взгляд. — Это был белый заяц… — Надо же, — протянул Антон, явно не ожидавший подобного. — Не думал, что ты помнишь. Мартен, наконец, оторвался от созерцания стены и облил его тяжелым взглядом. — Почему? Я все помню… И как свалился, потому что пытался увернуться. И как твою лыжу зацепил. И как ты на меня повалился, а потом мы целоваться начали. И как снег за шиворот набивался. И как лыжи цеплялись друг за дружку. — Поражаешь, Фуркад, — саркастически усмехнулся Антон. — Ну да, где-то так все и было. И это был пиздец, Марти… Ты не представляешь, каково это: целоваться с тем, кого ненавидишь, но почему-то не можешь остановиться. Я словно потерял всякий контроль над своим телом. Я хотел орать от бешенства, хотел тебя оттолкнуть, плюнуть тебе в рожу, врезать так, чтоб дух перехватило… А вместо этого только плотнее к тебе прижимался да губы подставлял. Мозг словно оказался в клетке, запертый в своем теле. Мозг мечтал убить тебя, а тело хотело еще, еще и еще… Антон резко поднялся с кровати и, едва заметно пошатнувшись, отошел к окну. Мартен медленно уперся пустым взглядом ему в спину. Он знал, о чем Антон скажет дальше. Он не мог этого слышать. И знал, что услышать обязан. А значит, обязан спросить. — Ты поэтому ночью пришел? Антон неожиданно рассмеялся, так злобно и пугающе, что Марти невольно вздрогнул. — А я не знаю, почему пришел. Расставшись тогда с тобой в лесу, я словно в тумане вернулся к себе, словно в тумане провел весь вечер, думая лишь об одном, словно в тумане уже почти лег спать. И вдруг оделся и вышел за дверь. Я даже не думал, что я делаю и зачем. Мозг, видимо, устал сопротивляться и сдался. А тело… А тело поперлось к тебе. И как же я его возненавидел, когда туман рассеялся. — Когда? Антон обернулся, смерил его жестоким взглядом, скривил губы в беспощадной ухмылке и выплюнул: — Когда вдруг стало больно. Очень-очень больно, Марти! Мартену очень хотелось исчезнуть. Провалиться в параллельный мир, раствориться в воздухе, рассыпаться на атомы, да хоть в букашку превратиться — что угодно! — лишь бы не смотреть сейчас в полыхающие жутковатым ледяным огнем глаза Антона. Но он не мог этого сделать, и поэтому смотрел, как завороженный, на то, как двигаются его губы, выплевывающие мучительные в своей откровенности слова, и думал, что, если он переживет этот день, то больше не будет бояться смерти. Вообще ничего бояться уже не будет. Потому что все самое страшное с ним уже случилось. — А потом я лежал под тобой, пока ты меня трахал какое-то бесконечное количество раз, и безвольно, тупо думал, что не знаю, как жить дальше. Меня трахал другой мужик. Понимаешь? Меня. Трахал. Другой. Мужик. И я сам — сам, блять! — пришел именно для этого. В тот момент я не понимал, кто мне омерзителен больше — ты или я сам. В этом плане, — коротко хохотнул он, — мы друг друга стоили, если честно! Он замолчал, устало опустившись на подоконник и опершись затылком о стекло. Мартен открыл рот и начал было говорить, но понял, что онемевший язык его не слушается, и ему потребовалось откашляться, прежде чем в полном объеме вернулся дар речи. — А потом? Все другие разы было так же? Тебе же… — голос сорвался, и закончить удалось лишь шепотом: — Тебе же нравилось… — Нравилось? Да, наверное… Телу нравилось, глупо отрицать. Так же глупо, как и не признавать, что ты — отличный любовник. А тело, похоже, решило, что это — отличный способ оправдать свою трусость и подлость. Вот только выходя за дверь твоего номера, я вновь оставался один на один с тем кошмаром и мерзостью, в которых увязал все глубже и глубже. А знаешь, что самое страшное? Что ты прав — мне это действительно стало нравиться. Ты звонил, я срывался с места и мчался, как щенок, по зову хозяина, ложился в твою постель, выполнял все, чего тебе хотелось, по первому твоему слову, а потом уходил, с каждым разом все сильнее корчась от презрения к себе. И все равно — мне все это с каждым разом нравилось все больше и больше. Я, как наркоман, подсел на эти твои звонки, на этот грубый секс, на твои жадные руки, на губы эти проклятые, на член, который мне так хотелось, находясь вдалеке от тебя. И чем больше мне это нравилось, тем хреновее мне было. Я ненавидел себя за эту слабость, за полную неспособность тебе противостоять. А за эту ненависть к себе я начинал ненавидеть тебя еще сильнее, хотя мне каждый раз казалось, что сильнее уже невозможно. И тогда я решил, что, пока не сошел с ума, пора с этим абсурдом заканчивать. Не знаю, почему я вообще подумал, что это возможно… Он мог не продолжать. Мартен вновь и вновь, в который раз за этот вечер, ставший вечером его медленной казни, понял, что он имеет в виду. — Сочи, — он сам не знал, утверждал он это или спрашивал. — Конечно, — кивнул головой Антон, медленно устремив на него пронизывающий взгляд. — Мне почему-то казалось, что дома, вдалеке от тебя, мне будет проще бороться. Казалось, что твоя власть надо мной ослабела, и я вроде бы даже обрел свободу и, наконец, впервые за долгое время смог вдохнуть полной грудью. Господи, мне было так хорошо и спокойно, что я даже… Мне даже показалось, что я на долю секунды по тебе соскучился! — Что?! — голос вновь подвел, и это коротенькое слово вырвалось невнятным сипением. — Представляешь? — холодно рассмеялся Антон. — Все-таки сошел с ума, видимо. Но только до той минуты, пока ты не возник на пороге моего номера. Мартену хотелось зажать уши. Хотелось упасть на колени и умолять его замолчать, не продолжать рассказ. Хотелось прожить новую жизнь, тысячу жизней, в которых, если прикажут, совершить все возможные грехи, а потом всю вечность, до самой смерти Вселенной, нести за них заслуженное жестокое возмездие. Возмездие за все грехи, взамен на то, чтобы никогда не совершать один-единственный. Тот самый, о котором вот-вот собирался рассказать Антон. — Да ты не бойся! — вновь обжег он его чудовищной пародией на смех. — Я не собираюсь ничего об этом говорить. Скажем так… Ты не сделал ничего такого, чего бы я от тебя не ожидал. Это было… пиздец как больно, конечно. И действительно, на следующий день, подыхая на трассе, я мечтал задушить тебя голыми руками… Но это было… привычно. Это не ранило по-настоящему. Потому что тогда я, наконец, обреченно понял, что никуда мне от тебя не деться. Знаешь, почему? Не потому что ты меня способен был вот так в любой момент на стол швырнуть, а я даже не мог противиться, нет. Потому что я уже сам хотел тебя! И вот это ранило гораздо больнее...  — Но неужели… Неужели за все это время не было ни единого момента, когда все было иначе?! Мартен еще не договорил этот идиотский вопрос, а ему уже стало нестерпимо стыдно. В нем звучала такая жалкая, такая умоляющая надежда, что теперь уже ему хотелось корчиться от презрения к себе. Конечно же, не было и не могло быть таких моментов. Для Антона все их отношения — одно большое черное пятно, расползающееся все шире и заслоняющее собой дневной свет. Но Антон, вопреки его ожиданиям, молчал, не спеша расхохотаться в лицо. Это заставило с болезненной надеждой всмотреться в пылающие серым огнем глаза, в которых вдруг на миг ему почудились такие памятные и такие забытые искры… — Знаешь… Как ни странно, были. Мне, наверно, не стоило бы говорить тебе об этом, но раз уж на меня сегодня напал какой-то дурацкий приступ честности, не буду врать. Да и не хочу. Были, да. Когда ты меня вдруг обнял в Нове-Место после моего серебра. Помнишь? Мартен только вымученно усмехнулся. Помнил ли он?!.. … Мартен очень хотел разозлиться на него и выставить этого психа за дверь: пусть свои нервы успокаивает в другом месте. Он в его психоаналитики не нанимался. Но вместо этого, отстраненно удивляясь сам себе, одним движением оказался рядом, резко прижал к себе и прошептал: — Ну все, хватит. Угомонись, силы тебе еще понадобятся, сезон так-то не закончен. — Да пошел ты, — снова привычно огрызнулся Антон, но уже без прежней злости. Он не делал попыток вырваться, хотя и был напряжен так, что напоминал сжатую до предела пружину. Но все же было в этом полуобьятии что-то настолько непривычное, настолько теплое, настолько интимное, что Мартен прикрыл глаза, невольно стараясь запомнить это такое редкое ощущение… — Это было так странно. Ты меня обнимал не для того, чтобы толкнуть на постель, не для того, чтобы прижать к стенке, а просто так. Как обычные люди… Как влюбленные. Которые в горе и в радости. И в тот момент на какое-то время я перестал понимать, что я чувствую… А во второй раз это случилось на стрельбище в Хантах… …Он вдруг подумал, что, как только закроется последняя, это будет конец всему. Антон уедет, а он останется. Останется один, как и раньше. Самодостаточный, закрытый от всего мира, никого не пускающий в свою крепость, застегнутый на все пуговицы. Но только сейчас он вдруг понял, что именно все это и называется — одинокий. И понял, что отныне он так больше не может. И когда охотно сдалась четвертая мишень, и оставались считанные секунды до его полного фиаско, он, чувствуя, как захлестывают волны отчаяния, сдавленно вскрикнул: — Антон… Я не хочу тебя терять, слышишь! … Мартен обессиленно закрыл глаза. Кажется, он и сейчас чувствовал тот мороз, которым встретили их Ханты. Мороз, вмиг превратившийся в весну, когда он толкнул незапертую дверь номера Антона. — Та ночь… Она была самая странная из всех… Я тогда впервые, пусть всего на долю секунды, подумал, что, может быть, мне не так уж обязательно тебя ненавидеть. И что возможно — только возможно! — все могло бы сложиться иначе. А на следующий день ты меня гулять поволок. Он улыбнулся, и, кажется, впервые за весь вечер его улыбка была похожа не на звериный оскал, а на то, чем она и должна быть, — маленькую капельку света, тепла и счастья. — И я даже не буду спрашивать, помнишь ли ты ту перчатку… … Мартен не знал, что их ждет впереди, не знал, много ли времени им отведено, не знал, доведется ли им еще когда-нибудь оказаться в этом парке, но одно он знал точно. Если его когда-то спросят о самом романтичном моменте в его жизни (боже, какая пошлятина!), он ничего не ответит, но всегда будет вспоминать запорошенную аллею, снежинки со вкусом зимы, плавно падающие в теплом свете редких фонарей, и темно-синюю, слегка потертую перчатку. Одну на двоих… … — Знаю, что помнишь. И не спрашивай, откуда. Просто знаю, что такое не забывается. И, должен сказать, что это кошмарно на самом деле, но та прогулка была… — он сделал видимое усилие, чтобы продолжать говорить, — одним из самых романтичных моментов нашего с тобой общения. И вот именно тогда я окончательно растерялся. Совершенно перестал понимать, что происходит, и что мне делать. В ту ночь мне вновь, впервые за много-много лет, снились весна, море и старенькая куртка. Одна на двоих. А перчатка лежала рядом с тобой на крупной гальке, и была теплой-теплой от ласкающего ее солнца… Знаешь, межсезонье наступило очень вовремя…