Я для тебя останусь светом

— Это было самое странное межсезонье в моей жизни… Ты вообще всю мою жизнь сделал крайне странной, Фуркад, тебе не кажется? От чего-то, что, вероятно, должно было быть смехом, Мартен в который раз за вечер ожесточенно стиснул зубы. Странной стала жизнь не только Антона. Далеко не только. Но какое это теперь имеет значение?.. — Пока сезон длился, я не мог дождаться его окончания, я в детстве о новой машинке так не мечтал, как о возможности на восемь месяцев свалить от тебя подальше и восемь — господи, целых восемь! — месяцев не видеть твою физиономию и не мчаться к тебе по первому свистку. И вот дождался… И да, первый месяц я был счастлив, ты даже не представляешь, как! Я ходил, занимался, катался, гулял — и я был свободен, понимаешь! Как вольный ветер свободен, куда там Кипелову! Господи, это такое счастье, Фуркад! Я действительно был офигенно счастлив! До того момента, пока однажды вдруг не понял, что сошел с ума, потому что ни с того, ни с сего осознал, что скучаю по тебе. Мартен медленно поднял вмиг отяжелевшие веки и уперся в него тяжелым взглядом. Вот теперь точно слуховые галлюцинации. Или же Антон научился слишком жестоко шутить, одним словом растаптывая в пыль то, что еще пытается судорожно сокращаться в груди. — Что смотришь так недоверчиво? Думаешь, я совсем сбрендил? — Антон протяжно вздохнул. — Я тоже так думаю… Представляешь, с каждым днем скучал все сильнее и сильнее… То волей-неволей вспоминал, как… — он резко оборвал сам себя, едва не скрипнув раздраженно зубами. — То увижу в толпе кого-нибудь, хотя бы отдаленно похожего, и словно сердце взрывается. И не от страха, что это ты, нет… От разочарования, что не ты… Черт, я точно сбрендил, если сейчас тебе это говорю… Ты ж потом меня этим разговором замучаешь, да, Фуркад? — неприятным смехом зашелся он. — Весь мозг вынесешь, всё будешь издеваться, как я тебе тут непонятно в чем признавался, и под этим предлогом вновь и вновь в постель тащить, да? Хотя, когда это тебе для постели предлоги были нужны… Да и хрен с тобой. Издевайся… У тебя это отлично получается. Ты в прошлой жизни гестаповцем был, наверно… Странное слово, произнесенное по-русски, Мартен оставил без внимания. Какая разница, кем он его назвал. И так понятно, что не отцом-благодетелем. Гораздо более важно было другое. То невозможное, то сумасшедшее, то, во что до спазмов в животе хотелось поверить, но было нельзя. Потому что не могло это быть правдой. Потому что — «не хочешь узнать его имя?». Потому что — «полюбить тебя по-настоящему он не сможет». И потому что — «какая, вообще, к чертовой матери любовь?»… — Продолжай, пожалуйста, Антон, говори, — еле слышно прошептал он, — не останавливайся, ну?! — Смотри, как вдохновился, — Антон обжег его укоризненным взглядом. — А что продолжать? Тебе мало моего унижения? Хочешь окончательно растоптать? Так ты уже почти это сделал. Тем более, я почему-то сейчас сам помогаю тебе это завершить… Ну и черт с тобой… Не могу уже… Сколько я молчал, а, Фуркад? Год? Во что ты меня превратил за этот год?! Во что, если даже вдали от тебя я ночь за ночью видел сны, как мы снова вместе, как ты снова меня в постель тащишь, как кусаешь грубо и больно, а я словно кукла… Только подставляюсь под твои губы и мечтаю, чтобы еще и еще, больше и больше… А потом я просыпался, весь в поту, дрожа, со стояком, и понимал, что хочу или застрелиться, или тебя застрелить. Знаешь, сколько раз я хотел позвонить?! Стоял возле телефона и практически бил себя по рукам, лишь бы сдержаться, сохранить хоть каплю самоуважения, не набрать твой номер. Все-таки мне это удалось, хоть что-то… Слабое утешение, если честно. Потому что ночью во сне все равно звонил, дрожал, как лист на ветру, в страхе, что не ответишь, а потом слышал этот твой дурацкий французский акцент, и был позорно, унизительно счастлив. Вот просто от того, что слышал твой голос. А еще от того, что этим дурацким голосом ты говорил, что меня любишь! Представляешь?! Мартен думал, что ему до этого было больно? Ха! Оказывается, Антон до сих пор только развлекался, только делал вид, что причиняет боль. А вот теперь он взялся за порученное ему насмешницей судьбой дело палача всерьез и по-настоящему. Он еще и смотрел на него возмущенно, словно это Мартен был виноват, что ему снились такие сны. Хотя, если вдуматься, кто иначе виноват-то… Так и не дождавшись — в который раз за ставший бесконечным вечер — от окаменевшего француза никакой реакции, он забрался на подоконник с ногами, обхватил руками колени и отвернулся, уставившись в окно. Тишина прицельно била в солнечное сплетение, колола острой иголкой и вытягивала из тела нервы медленно, по сантиметру, один за другим. Но прервать эту тишину Мартен не мог. Это был не его вечер. Совсем не его… — Что ж я так напился-то? — пробормотал Антон словно сам себе. — Как будто не коньяк пил, а сыворотку правды какую-то… Если бы мне еще утром кто-то сказал, что я вот так буду тебе душу изливать, я бы его на кусочки разрезал. Карманным ножичком, чтобы больнее и мучительнее. А сейчас вот сижу, несу всю эту ересь, и мне почему-то даже не стыдно, слышишь… Я, наверно, даже рад. Наверно, я хотел, чтобы ты это знал. Знал, как мне сны снились, что мы гуляем по необитаемому острову, где никого, кроме нас, обезьян с павлинами и яркого-яркого солнца. Бродим по пляжу, ты смеешься и ракушки мне в спину кидаешь, а потом …. «А потом мы стоим по пояс в воде и жадно целуемся…» — мог бы продолжить Мартен. Мог бы, если бы это хоть что-то изменило. Но он точно знал, что даже одни на двоих сны им уже не помогут… — Почему-то вот этот сон меня добил. Я как-то резко утром сразу понял, что или я избавляюсь от тебя раз и навсегда, или так же раз и навсегда признаю, что все, никуда мне от тебя не деться. Позвонил старым друзьям, мигом договорились и вечером дружно рванули в клуб отдохнуть, ну, и все такое… Девчонок моментально присмотрели, потусовались немного, выпили. Одна мне очень понравилась, вот прямо очень. Черненькая такая, высокая, смугленькая, — он запнулся, словно пораженный внезапной мыслью, и, кое-как справившись со смущением, продолжил: — Она мне тоже сразу начала глазки строить, улыбаться так зазывно. Танцевать пошли, она жмется всем телом, пальчиками мне по шее этак проводит, якобы незаметно. Я, конечно, все ее эти немудреные уловки как на ладони вижу. Но я не железный же, завелся не на шутку, девчонка весьма была… аппетитная и горячая, — он издал недобрый смешок. — И вот, наконец, она, видимо, решает, что хватит тянуть кота за яйца и, жеманно улыбаясь, говорит, что ей душно, и она хочет подышать свежим воздухом. Я, конечно, только «за», у самого уже все горит и стоит. И вот выходим мы на улицу, отходим подальше от ненужных глаз, она ко мне оборачивается, улыбается, как ей кажется, призывно и соблазнительно, рот приоткрывая. Намекать сильнее уже невозможно, по-моему. И тут я… Он остановился, причем так надолго, что Мартен, слушавший его незамысловатый рассказ с все более и более яростно колотящимся сердцем, не выдержал. — Что ты? — тихо спросил он, почему-то безо всяких на то оснований уверенный, что знает ответ. — … Я понимаю, что совершенно, абсолютно, ни капельки ее не хочу. Ничего не хочу: ни спать с ней, ни даже целоваться. Вот смотрю на ее, наверняка, накачанные силиконом губы, которые она похотливо облизывает, и понимаю, что бесполезно это все. Что целоваться я хочу с одним единственным человеком в мире. И что это пиздец. Вот теперь точно пиздец. Никуда мне из этого болота уже не выбраться. А главное, я уже и сам не хочу никуда выбираться. Тонуть так тонуть. Громко и с музыкой. Мартен через силу подумал, что, если сегодня вечером ему суждено разразиться истерическим смехом, то, кажется, сейчас самое время… … И надо было плюнуть на все, забыть, растереть в пыль, развеять по ветру и вновь наклониться к мягким губам обеспокоенной Жанны… «И целуя ее, все время видеть его перед своими глазами, — ехидно зашептал кто-то внутри, — чтобы поцелуй был более натуральным. А в постели, чтобы кончить, представлять, как яростно трахаешь его, и обязательно закрывать глаза, чтобы, не дай бог, не опозориться, увидев рядом женское тело.» Все. Он резко распахнул глаза. Он был самовлюбленным эгоистом и гадом, но вот подлецом не был никогда… Действительно, два барана… Пытающиеся разные ошибки решить одним, самым элементарным способом. Не понимающие, что нет в их случае единого решения. Кроме самого простого — перестать бодаться и быть рядом. Самого простого и самого для них невозможного… — И поэтому первая ночь в новом сезоне стала лучшей за все время. И я снова не стану спрашивать, помнишь ли ты ее. Знаю, что помнишь. Как и перчатку. Потому что та ночь тоже была… Из тех моментов. Которые другие… Которых было мало, но мне почему-то хочется их помнить. — Это была лучшая ночь во всей моей жизни, — после долгой-долгой паузы медленно произнес Мартен, вновь сверля взглядом стену. Смотреть на Антона почему-то больше было невозможно. — И… Я бы все отдал за то, чтобы она повторилась. Но почему-то мне кажется, что этого больше не будет… Я прав? Антон хрипло рассмеялся, расцепил пальцы и с наслаждением, долго потянулся, после чего бросил на Мартена мимолетный взгляд и вновь уставился в окно. — За все время нашего плодотворного общения я еще не ненавидел себя так сильно, как в тот момент, как схлынула эйфория от последнего оргазма той ночью. Меня буквально затрясло от осознания, какое же я ничтожество, какое же я жалкое, безвольное существо, что после всего, после Сочи, я вот так жадно, неутолимо тебя хотел, вот так отдавался... И эта ненависть к себе больше так и не ушла, как ни странно. После этого каждый раз, только завидев тебя, я вспоминал, как выгибался под тобой, и жалел, что мы с тобой вообще встретились на этой планете. А после секса шел в душ и тер себя так, словно хотел кожу содрать. Настолько мне хотелось смыть с себя даже воспоминания о твоих прикосновениях. Я, наверно, за всю жизнь столько воды на себя не вылил, сколько за этот год. Если бы только это еще помогало хоть чуть-чуть… А он-то думал, как это мило — такая любовь Антона к водным процедурам… Господи, да как же терпит еще это несчастное, глупое, непонятно на что надеющееся сердце?! Антон вновь замолчал. В сгустившихся сумерках очертания его фигуры на подоконнике напоминали большого зверя перед прыжком, готового растерзать свою жертву. И Мартен подумал, что жертве не стоит ждать атаки. Проще и безболезненнее самому подставить беззащитное горло под удар безжалостных клыков. — Ты поэтому и начал всю эту канитель с Шемппом? — Дался тебе этот Шемпп! — раздраженно вспылил он, едва дав договорить. — Что ты до него докопался?! Не было и быть не могло у меня с ним ничего, понимаешь?! Вообще ни-че-го! Мы — друзья и только. И несмотря на весь ужас и безнадежность ситуации, от этих слов Мартену вдруг захотелось громко-громко выдохнуть, расслабиться и спрятать лицо в ладонях. Ничего не было. Все. Хотя бы с этим все. Антон говорил правду, это он знал точно. — При чем тут вообще Шемпп, если меня убивало еще одно. Даже ненавидя нас обоих, я понимал, что мои чувства к тебе — это далеко не только ненависть. После лета, после той ночи я уже не мог себе врать и уверять, что ты мне не нужен. Нужен. Увы, нужен, очень. Кажется, уже даже необходим. А ты, как и раньше, хотел от меня лишь одного. Тебе всего лишь нужно было поскорее сорвать с меня штаны, и пофиг, что я там думаю. Я и сам не ждал, что от этого будет так больно… Это было больно и раньше, когда все начиналось. Но сейчас, когда я вдруг стал нуждаться в тебе, это стало просто невыносимо. Ты же и на несчастного Симона взъелся только из-за того, что твоя бесправная игрушка, твоя собственность посмела вдруг посмотреть на кого-то, помимо тебя. Тебе же было не интересно, что я думаю, чем я живу, что я чувствую, тебе было важно лишь одно… Чтобы я. Не трахался. Ни с кем. Кроме. Тебя, — он вновь рассмеялся ледяным смехом. — Как будто мне хоть раз хотелось кого-то, кроме тебя. Мартен вновь откинул голову назад и уставился в потолок. Господи… Если бы он только знал… Боялся признаться, что давно уже не думает только о сексе, какое там! Признаться, что вообще постоянно только об Антоне и думает, что жизни себе без него не представляет, что впал в полную зависимость от него, что хочет быть с ним и только с ним. И вовсе не только в постели, нет — гораздо больше хочется просто обнять и ткнуться губами в висок. Так что же мешало сказать хотя бы это, если уж не произнести те три запретные слова, которые все чаще скользят на языке неизбывной горечью? Чего боялся? Показаться слабым? Вызвать насмешку? Увидеть презрение в серых глазах? А какое все это имеет значение, если любишь?! — А знаешь, что при всем при этом самое страшное?.. — вдруг с непонятной тоской протянул Антон. Враз напрягшийся Мартен поднял голову: что еще предстоит ему услышать?! Все то, что было сейчас, это еще не самое худшее?! Неужели сейчас случится его очередная маленькая смерть, бог знает, которая за вечер?! Однако вместо того, чтобы продолжить исповедь, Антон замолчал, легко спрыгнул с подоконника и с кривой улыбкой, больше всего похожей на еле сдерживаемый плач, двинулся к Мартену. Тот застыл в кресле, не в силах оторвать взгляд от Антона, который вдруг словно стал выше и налился затаившейся угрозой. Антон приблизился вплотную, медленно опустился перед креслом на колени, поднял на Мартена взгляд, в котором плескалось отчаяние вперемешку с еще какими-то нераспознаваемыми эмоциями, от которых Мартен чуть не задохнулся. — Знаешь? — вновь прошептал он, прямо глядя ему в глаза. Мартен тяжело сглотнул и через силу покачал головой. — То, что даже сейчас я тебя хочу… Если бы Антон неожиданно врезал ему под дых, ощущение удара, наверно, было бы не столь болезненным. — И это не то, чему нельзя сопротивляться, нет, это другое, — прерывисто продолжал шептать Антон, всем телом прижавшись к его коленям, — я сам — понимаешь, сам! — хочу… «Он пьян. Он просто пьян… — беспомощно и упрямо твердил себе Мартен. — Он просто не понимает, что несет. Останови его! Останови его немедленно, чтобы потом не пожалеть ни тебе, ни ему…!!!» И, конечно же, это было правдой… Вблизи, по неестественно блестевшим глазам Антона и еле заметному дрожанию голоса, было очевидно, что вся его трезвость была лишь видимостью. Но никакое понимание этого бесспорного факта не смогло заставить Мартена оттолкнуть Антона, когда тот, нервно закусив губу и уже заметно тяжело дыша, взялся за ремень его брюк. Он до побеления пальцев вцепился в подлокотники и, кажется, перестал дышать, слышать, видеть и воспринимать окружающий мир. Весь, кроме той точки пространства-времени, в которой Антон расстегнул молнию, высвободил моментально затвердевший член и, не опуская глаз, пронизывая, воспламеняя, призывая его взглядом, сразу взял его в рот. Мартену понадобилось несколько мгновений, чтобы убедить себя, что это не сон. Конечно, Антон не раз делал это и раньше, но всегда по его собственной настоятельной просьбе. Никогда раньше Мартен и представить себе не мог, что Антон сделает это сам, по своей инициативе. И он понимал, что оттолкнуть Антона он уже не сможет. Ведь такой знакомый неутолимый жар уже рванулся по венам, испепеляя последние крохи самообладания и требуя немедленно взять то, что принадлежит ему. Ощущение горячего рта, жарких губ и влажной тесноты вокруг члена моментально свели на нет все его усилия, но он еще пытался не реагировать. До тех пор пока Антон неожиданно не оторвался, резко поднялся и довольно ловко для своего, не вполне трезвого состояния начал раздеваться. И растерянно глядя на отлетающую в сторону футболку, пальцы, торопливо дергающие пуговицу на джинсах, нервно облизываемые губы, Мартен понял, что тот самый так любимый русскими «пиздец» пришел им обоим. Тонуть они будут вместе. Громко и с музыкой, это да! Но безоговорочно вместе… — Ну? — горячечно прошептал Антон, оставшись абсолютно обнаженным. — Иди сюда, хочу тебя, слышишь?! А он сидел, не в силах пошевелиться, сдвинуться с этого кресла и обреченно думал, что раньше готов был все свои победы отдать за то, чтобы услышать это от него. И вот сейчас слышит и не знает, что это: милость к прОклятому или новое проклятие… А потом Антон, не дождавшись от него никаких действий, вполголоса выругался, одним движением прижался к нему, опустившись на него сверху, и он перестал думать… Они целовались так яростно, что губам было больно, но Мартен все тянул и тянул этот поцелуй, отчаянно сжимая одной рукой волосы на его затылке. Другая, уже не спрашивая разрешения, метнулась на спину, сдавливая такую удивительно нежную кожу, проходясь по позвонкам и нетерпеливо устремляясь ниже. Когда жадные пальцы, мимоходом огладив круглые ягодицы, нырнули между ними и принялись торопливо массировать вожделенный вход, Антон, наконец, уперся ему в грудь руками и кое-как оторвался от его губ, хватая ртом воздух. Но Мартен тут же рванул его к себе, впившись в шею. Чтобы был рядом, чтобы чувствовать всем телом каждый его вздох, чтобы впитывать каждое движение. Чтобы стать одним целым хотя бы на миг. Пусть это всего лишь иллюзия, но ради нее он был готов отказаться от любой реальности. Вот только реальность все же стучалась в сознание. Не в силах оттолкнуть его, он нашел пылающими губами его ухо и неимоверным усилием заставил себя прошептать: — Антон, я не могу… У меня же нет ничего… Надо дойти до ванной. — Нахуй ванную! — бросил яростно не менее тяжело дышащий Антон. — Дай сюда… Он схватил его руку, доселе сжимавшую волосы, и лихорадочно начал облизывать его пальцы, а затем так же самозабвенно, как пару минут назад член, взял их в рот. — Что ты творишь?.. — еле выдавил Мартен из себя, чувствуя, что огонь сжигает заживо. Их обоих. Он понимал, что еще немного этой изощренной пытки, и он не выдержит, кончит прямо тут, только от ощущения языка, жадно ласкающего его пальцы, горячего тела Антона, нетерпеливо вздрагивающего поверх него, собственного члена, зажатого меж их телами и от постоянного трения готового вот-вот лопнуть. Видимо, Антон чувствовал то же самое, ибо резко выпустил его пальцы и, прошептав: «Хватит, давай!», сам направил их туда, куда так безумно хотелось. Влажные пальцы мигом рванулись внутрь, вглубь этого тела, уже особо не щадя и не церемонясь, и Антон вздрогнул, сдавленно застонал, инстинктивно отстраняясь, но тут же вновь прижимаясь обратно. Мартен гладил его свободной рукой по спине, шептал что-то ласковое и бессвязное, то и дело путая английские и французские слова, не переставал целовать лицо и шею до тех пор, пока Антон вновь не оттащил его руку, приподнялся и, зажав одной рукой его член, сам медленно не опустился на него. Мартен онемел и окаменел. Конечно, и такое было не раз, но чтобы сам?! Без единой просьбы?! Кажется, он хотел умереть сегодня. Ведь жить дальше и знать, что однажды это было, но больше никогда не будет, он, похоже, уже не сможет. А в том, что это не повторится, он почему-то был уверен. Он ошеломленно смотрел, как Антон, морщась и беспрестанно облизывая губы, опускается до конца, замирает на пару секунд, а затем медленно начинает двигаться. Тихий всхлип не сдержавшегося Антона привел его в чувство, и он вцепился в его задницу, стискивая до боли, разводя шире, насаживая на себя еще сильнее. Но и этого было уже отчаянно мало. И он, прижав его к себе как можно крепче, сполз из кресла, повалившись на пол и оказываясь сверху. Больше можно было не сдерживаться, и он, вжав его в пол, принялся вбиваться со всей силы, уже не пытаясь растягивать удовольствие. Антон сбивчиво шептал что-то на русском, но глянув в его полуприкрытые глаза, Мартен увидел отражение тех самых чувств, что обуревали и окатывали его с головой. И это отключило разум. То, что кипело, бурлило, съедало его изнутри вот уже столь долгое время, рванулось наружу, и противиться этому больше не было никаких сил. Он замер, наклонившись к нему близко-близко. Невесомо поцеловал искусанные сухие губы и, глядя прямо в затуманенные глаза, прошептал: — Антон… Я люблю тебя. Полузабытые искры, которыми заполыхал взор Антона перед тем, как тот выгнулся в последней судороге, были единственным ответом на эти слова. Они лежали на полу, старательно отодвинувшись друг от друга и изучая неясно белеющий в сумерках потолок. Вымученный оргазм мелькнул во мраке этого вечера ослепительной кометой, после которой темнота стала совсем уж невыносимой. Три заветных слова все еще звучали в сознании Мартена, но с безжалостной ясностью он понимал, что даже они уже ничего не могли изменить. А ведь в глубине души он верил, отчаянно надеялся, что, если открыть Антону душу, признаться в самом затаенном, то это поможет, это вернет жизнь в глаза Антона, снова зажжет в них искры, которые уже не погаснут! Увы, волшебной силы так превозносимых человечеством слов хватило лишь на несколько мгновений, в которые он успел поверить в чудо!.. Забыв, что в этом мире чудеса обычно бывают лишь со знаком «минус». Своим привычным, холодным, равнодушным голосом, в котором не было и намека на недавно бушевавшую страсть, Антон произнес: — В следующий раз, если мне вдруг взбредет в голову напиться, не слушай мои бредни и уходи сразу. Я болтаю много всякой фальшивой ерунды, невесть откуда лезущей в голову. А теперь мне пора, я и так сильно задержался. Надеюсь, разрешишь душем воспользоваться? Как только он заговорил, стало нестерпимо больно, но когда закончил, захотелось заскулить, ибо есть же болевой порог у каждого живого существа. Интересно, во сколько раз сегодня его порог был превышен?! Воспользоваться душем? Чтобы вновь с силой тереть себя мочалкой и смывать все его следы, словно прикосновения прокаженного?! А разве он не прокаженный и есть?! Разве не заразился он тогда, в Италии этим смертельным недугом, разъевшим его душу, и не передал его бережно, словно драгоценный дар, Антону, имевшему величайшее несчастье в своей жизни оказаться с ним рядом?! И уже не спасет вода, весело зажурчавшая за стенкой и пытающаяся помочь. Следы с тела она смоет, но вот против следов на душе нет у нее никакой силы… Словно в тумане он поднялся, поправил одежду и вновь опустился в кресло, ставшее на этот вечер для него электрическим стулом. Он не знал, сколько времени прошло до тех пор, пока Антон не вышел из душа и, все еще вытирая волосы и, то и дело, зевая, заявил: — А ты не будешь против, если я останусь у тебя? Что-то мне не хочется сегодня никому ничего объяснять. Мартен равнодушно пожал плечами. Не так давно он мечтал об этом едва ли не больше всего на свете, а сейчас обреченно понимал, что все это бесполезно. Антон кинул полотенце на стул и улегся на кровать. — Короче… — раздался в темноте его сухой голос, — все, что я сегодня болтал… Не прошу, чтобы ты забыл, можешь помнить, если хочешь. Но знай — это все неправда. Понятно?! — Как скажешь, — не менее сухо отозвался Мартен. — Вот только… — после паузы Антон вновь заговорил, — почему-то хочется рассказать еще один сон. Он засмеялся дребезжащим смехом. — Что-то я, как кисейная барышня, все сны вижу. Даже смешно. Хоть кино снимай: «Антон и его сны»… Так вот, он мне снился раза три, и все время одно и то же, четко-четко. Как сейчас перед собой вижу. Словно я в том самом кафе в Италии, где, как идиот, собрался тебе в любви признаваться. И вот сижу я за столиком, набираюсь храбрости, и вдруг передо мной, откуда ни возьмись, вырастает мужик один, высокий такой, сухой, в костюме. И как ни чем не бывало, заявляет, что он всемогущ и может меня сделать чемпионом всего и вся. И знаешь, я ему почему-то абсолютно верю. Потому что он тут же все мысли мои читает и рассказывает о таком, чего точно никто, кроме меня, не знал. Что?.. Что?!.. Вмиг превратившийся в ледяную статую Мартен понял, что все им пережитое в этот вечер, было лишь подготовкой вот к этому разговору. Это же не было правдой, не так ли?! Это не могло быть правдой!!! Но… Но иначе откуда бы он это узнал?.. — Он так убедительно расписывал, как это будет круто, как я буду выигрывать все на свете медали, все соревнования, как не будет никого, мне равного, что я почти сдался, почти согласился. Да и как было не согласиться?! Верно. Никак… И Мартен знал это лучше всех на свете… — Вот только я все думал: а что взамен?! Ничего же не бывает так просто, правда? А он ответил, что делает это все бескорыстно, но если мне так уж хочется, то просто может лишить меня какого-то важного для меня человека. И показал на тебя… Я замер… Смотрел на контракт, неизвестно откуда передо мной появившийся, на тебя… Ты мрачно пялился в чашку кофе, наверно, потому что пасьют провалил, я уже узнал к тому моменту. Смотрел и отчаянно думал, смотрел и думал. Победы. Медали. Золото, все золото мира. А с другой стороны — ты. Которого я и не знал по существу, о котором всего лишь смутно мечтал, желая взять за руку… Слава, триумф, вершина — и прогулка по берегу моря со старенькой курткой, одной на двоих… И представляешь?! В этом моем сне я был таким идиотом! Он вновь замолчал. Мартен, кажется, не дышавший уже целую вечность, отчаянно ловивший, впитывавший каждое слово, боящийся пропустить хотя бы единый звук, очень хотел заорать: «Ну??? Что дальше?! Что ты сделал?!», но ни единого вздоха не сорвалось с его онемевших губ. — Я отказался, веришь?! Я не хотел добиваться успеха вот такой ценой. Пусть я и не знал, будет ли у нас что-то с тобой, но предавать свою мечту я не собирался. А медали… Я их и сам завоюю. Он окинул меня каким-то нечеловеческим взглядом, от которого мне стало охрененно жутко, собрал свои бумажки и холодно отрезал: «Ты сам выбрал свою судьбу, Антон, и ты очень дорого заплатишь за это. Потому что он от такого предложения точно не откажется». Тут я, кажется, каждый раз хочу что-то заорать, остановить его, но все вмиг плывет перед глазами, и я просыпаюсь. Вот такой бред, да? Конечно, бред! А что же еще?! Бред, ставший реальностью и смявший, раздавивший, уничтоживший две души. И все благодаря тому, что он не смог отказаться. Антон смог. А он — нет. И теперь Антон, который на самом деле оказался на порядок сильнее и честнее его, вот уже столько времени заживо горит в земном аду, а он — слабак и ничтожество — радостно вкушает плоды нечестной победы и самонадеянно полагает, что ухватил судьбу за яйца… Вот так. Вот так, Мартен… И как ты будешь с этим жить дальше?! Антон давно уснул. А он сидел, уставившись в одну точку на стене. Сидел и ни о чем не думал. На мысли не осталось ни сил, ни эмоций. Все они словно ухнули в черную дыру. А вернее всего, он сам и был черной дырой. Все, во что он верил всю свою жизнь, все, к чему стремился, рассыпалось прахом. Все оказалось подделкой, за которую на самом жалком рынке не дали бы и гроша. Он медленно закрыл глаза, сгорбился и закрыл лицо руками, уже нимало не заботясь, как это выглядит. Он не мог сказать, сколько он так просидел. Но когда, спустя бесконечность, он выпрямился, в его взгляде не было и тени сомнения. Он аккуратно встал, подошел к кровати, заботливо поправил на Антоне сползшее одеяло и замер, долго в свете луны всматриваясь в его спокойное лицо. Наконец он очень-очень легко, чтобы не дай бог не разбудить, провел пальцами по его щеке, нерешительно наклонился и вновь остановился. Больше всего на свете хотелось сейчас его поцеловать, возможно, в последний раз в жизни. Но он знал, что отныне уже не имеет на это никакого права. И поэтому, приказав себе ничего не чувствовать, зажав отчаянно мечущееся и заходящееся истошным криком сердце в железные тиски, он лишь на миг прикоснулся своим лбом к его, еле слышно прошептал: «Прости» и резко выпрямился. А потом он вышел в другую комнату, плотно прикрыв за собой дверь, чтобы не разбудить Антона шумом, и резкими движениями набрал знакомый номер телефона. — Нет, Мартен. Нет и не проси. И я даже не буду говорить, что я ведь тебя предупреждал! За все время их краткосрочного, но такого знаменательного общения Мартен еще не видел Тома настолько сухим и безапелляционным. Он с тоской поглядел в окно такого уже знакомого итальянского кафе. Третий раз он был здесь, и что-то ему подсказывало, что это последний. Бог троицу любит. А вот его самого, увы, отнюдь не Бог… — Во время нашего последнего разговора я несколько раз переспросил, полностью ли ты осознаешь условия сделки и готов ли их придерживаться. Напомнить тебе, что ты мне ответил? А он рассмеялся и спросил «Какая, к чертовой матери, любовь?»… — Ты просто не понимаешь, о чем просишь. Однократное изменение условий договора уже факт из ряда вон выходящий, но все-таки не уникальный. Но повторное изменение… Такого не было никогда. Никогда, Мартен, понимаешь? И я даже не могу себе представить, что такого ты мог бы мне предложить, чтобы я пошел на столь глобальное сотрясение устоев. Поверь мне, 37 местом в тотале ты бы точно не отделался. Видишь ли, отдавая нечто настолько весомое, я должен приобрести что-то, обладающее не меньшей значимостью. А скорее, даже большей, в качестве компенсации. Что, вообще, ты можешь мне предложить, чтобы оно стоило этого? Мартен молчал. О, он прекрасно знал, что именно хочет Том. Почему-то, как только он набрал номер, он уже знал, к чему приведет этот разговор. Только теперь, оглядываясь далеко-далеко назад, он в полной мере осознал весь замысел Тома. Осознал и ужаснулся, в какую чудовищную ловушку он угодил. Они угодили… Все-таки он был совершенно прав тогда, когда, еще будучи зеленым юнцом, наивно предположил, что Том хочет овладеть его душой. История старая, как мир. Искуситель и жертва. Вот только Тому не нужна была добыча, украденная воровски. Видимо, гораздо большей ценностью для него обладал трофей, преподнесенный добровольно. — Так вот чего ты хотел все эти годы, — медленно протянул он, неторопливо сжимая и разжимая пальцы, сцепленные в замок. — Вот на что надеялся: что я однажды приползу к тебе на коленях и сам буду умолять тебя принять мою душу в обмен на его. — Одной души уже мало, Мартен, — тихо ответил Том. — Теперь мало. Только вместе с жизнью. В любой момент. По первому требованию. Наверно, это должно было ужаснуть. Наверно, он должен был испуганно отшатнуться и закричать, что не хочет ничего менять… Он обрадовался. Он до нервной дрожи обрадовался, что возможность есть. А то, что цена непомерно высока… Разве он ждал чего-то иного, мчась сюда? До предела выкручивая руль взятого напрокат автомобиля и боясь только одного: что Том откажет… По лицу внимательно наблюдавшего за ним Тома промелькнула призрачная тень. Он сделал маленький глоток виски из стоявшего перед ним бокала и вновь заговорил, мягко, заботливо, бережно: — Не торопись, Мартен. Подумай. Очень хорошо подумай. И прежде всего, ответь себе: разве я хоть раз обманул тебя или принудил к чему-либо? Нет, я всегда был безукоризненно честен. Ты и только ты принимал все решения. Пришло время отвечать за это. Ты хотел иметь все, ничего не отдав взамен, но так не бывает. Но даже сейчас это только твой выбор, мальчик мой. Тебя никто не заставляет этого делать. Я к тебе не имею никаких претензий, мы вполне спокойно можем сейчас разойтись в разные стороны и никогда больше не вспоминать о существовании друг друга. Наш контракт выполнен, и я не собираюсь тебя тревожить. Ты полностью сохраняешь свой статус-кво, будешь, как и раньше, обласкан удачей во всех делах. Ну, и твоя любимая игрушка будет неотлучно при тебе до тех пор, пока ты сам не пожелаешь от нее избавиться. Что не так, Мартен? Почему тебя это перестало устраивать, ведь именно этого ты и хотел? Что изменилось? Все изменилось. Вот просто такая малость — ВСЁ! Да, именно всего вышеперечисленного он и хотел. Тогда, когда не знал, что способен на это смешное, глупое, жалкое чувство на букву «Л» и что не сможет жить, понимая, что сам никогда любимым не будет. — А знаешь, что самое неприятное, Мартен? Что даже я понятия не имею, как он себя поведет, если ты все же решишься на это. Он может броситься к тебе в объятия с криком «Любимый мой», а может холодно выстрелить сначала тебе в сердце, а потом себе в висок. Но, скорее всего, ведомый своей извечной ненавистью, он просто никогда больше не позволит тебе подойти к нему даже на расстояние выстрела. И принеся такую жертву, ты даже не сможешь воспользоваться ее плодами! Подумай, Мартен, нужно ли оно тебе? Он не хотел ни о чем думать. Зачем?! Он все решил для себя. И на самом деле решил не сегодня. Весь этот год это решение зрело — с каждым безответным поцелуем, с каждым взглядом в удаляющуюся спину, с каждым неутоленным желанием тепла и взаимности. Но сегодня оно окончательно обрело форму и смысл. Пойти на это ради себя он бы не смог. Не решился бы, в очередной раз струсил бы и пошел по пути наименьшего сопротивления. Но ради Антона он не боялся уже ничего. И если Антон возненавидит его уже свободной, ничем не сдерживаемой ненавистью, если раз и навсегда прекратит с ним общение... Пусть так, он не будет и пытаться вновь его завоевать. Если Антон того захочет, он запретит себе даже смотреть в его сторону. Любить не перестанет. Возможно, никогда. Но отпустит, не сказав ни слова. Потому что сейчас он хотел одного: чтобы Антон был свободен. Чтобы рухнула та темница, в которой тот оказался в угоду непомерным амбициям, честолюбию и похоти Мартена. Антон этого заслуживал более, чем кто бы то ни было на земле. Пусть только Антон будет счастлив. А с ним или без него, уже не имеет никакого значения. Решать Антону. А Мартен свое решение принял. Он медленно закрыл глаза, наслаждаясь тишиной. Как же замерло все вокруг… Посидеть несколько минут вот так, в тишине, последние минуты перед тем, как сделать последний шаг в пропасть. Постоять над ее манящей, величественной бездной, медленно наклониться, пытаясь разглядеть, что же там внизу. Застыть на пару секунд на грани, отчаянно думая, что еще можно сделать шаг назад. И громко выдохнуть, понимая, что нет, уже нельзя. Он открыл глаза, залпом выпил свой бокал, неторопливо облизал губы, смакуя терпкий вкус, крикнул: «Марго, распечатай файл «Дополнение-2» из папки «Мартен Фуркад» в двух копиях и принеси нам для подписания» и с кривой улыбкой отсалютовал Тому пустым бокалом. Он нервно ходил по своему номеру из угла в угол, и ему никогда не было настолько страшно. Том давно убедил его, что свою часть договора исполняет безукоризненно, но сейчас он просто не мог заставить себя набрать номер Антона. Он с изумлением понял, что странное чувство, от которого сворачиваются внутренности и сохнет во рту, — это банальный страх. Невзирая на все неоднократно продемонстрированное могущество Тома, он иррационально боялся, что в этом случае оно может дать осечку. Слишком хорошо он помнил невыносимый лед в глазах Антона, который, казалось, было не под силу растопить даже июльскому солнцу. И сейчас он чувствовал себя словно приговоренный к смерти, которому подали запечатанный пакет в ответ на просьбу о помиловании. Нужно сорвать печать и увидеть «Да» или «Нет», конец или начало, жизнь или смерть. Вот только нет никаких сил сделать это и остается только сидеть и смотреть на грубую печать. Видимо, Том предвидел и это, он вообще был весьма предупредительным партнером, надо отметить. И поэтому Мартен вздрогнул, когда телефон, который он гипнотизировал взглядом, вдруг ожил и высветил отпечатавшееся в подкорке имя. — Где ты был? — начал тот с ходу, даже не поздоровавшись. — А что? — произнес Мартен, изо всех сил пытаясь, чтобы голос не дрожал. — Я засыпаю — ты сидишь в номере. Я просыпаюсь — тебя нет, и никто не знает, где ты. Только горничная видела, как ты едва не бежал по коридору с совершенно диким лицом, а потом исчез. На сутки. На звонки ты не отвечал, телефон был выключен. По-твоему, это нормально? Мартен судорожно сглотнул. Антон — что, переживал?! — А разве нет? — деланно устало протянул он. — Не пойму, в чем проблемы. Его сердце набирало такой разгон, что ему казалось, Антон должен слышать этот неистовый ураган даже в трубке. Если он сейчас скажет, что волновался или что-то в этом роде, то… Этого не может быть! Вот просто не может!.. — Ты как был сволочью, Фуркад, так и остался, — прошипел Антон. — Сам ни о ком не беспокоишься, поэтому и не представляешь, что другие могут волноваться. Мартен медленно закрыл глаза. Прости меня, Господи… Прости и спасибо тебе…