Я для тебя останусь светом

Давно известно, что наша жизнь — это зебра. Полоса черная, полоса белая, полоса черная, полоса белая, а в конце одна большая задница. Мартен, конечно, всегда это знал, но до сих пор эту маячащую на горизонте задницу представлял как-то абстрактно. Ну, будет и будет, у всех когда-то будет, не страдать же из-за этого всю жизнь теперь. Когда-то и Вселенная исчезнет, не хватало еще из-за этого начать переживать. Вполне возможно, что завтра в Землю врежется огромный астероид, и она исчезнет, словно ее никогда и не существовало. Поэтому надо просто жить и радоваться жизни. Каждый день и каждую секунду, как последнюю. И до сих пор этот принцип работал безотказно. А вот теперь, когда эта самая абстрактная задница вдруг неожиданно обрела весьма конкретные очертания и повисла дамокловым мечом над его головой, ему вдруг стало очень неуютно. И очень захотелось, чтобы эта черная полоса, пожалуй, слишком уж затянувшаяся, скорее сменилась своей белой сестренкой, без которой она просто не может существовать. И кажется, у него были все основания на это надеяться. После того судьбоносного (хотя сам Антон об этом и понятия не имел) телефонного разговора все стало как-то незаметно налаживаться. Разумеется, в преддверии надвигающейся Олимпиады увидеться им не довелось: русская сборная улетела в Сочи готовиться к домашним Играм, на которые они возлагали огромные надежды. Но, поговорив пару раз по телефону, Мартен преисполнился самых радужных ожиданий. Нет, вроде бы ничего особо не изменилось: Антон по-прежнему был почти так же краток, немногословен и суховат, но Мартен не мог не почувствовать: на самом деле изменилось все. Впрочем, если бы его спросили, почему он так думает, он бы не смог ответить. То ли в голосе Антона все же зазвучала пусть тоненькая, но уже явно слышимая теплая нотка, то ли не такими длинными и напряженными стали паузы в разговоре, то ли просто Антон начал, пусть скупо, но рассказывать о себе и даже пару раз спросил, как у него дела. Теперь Мартен был уверен, что на этот раз своего шанса он уже не упустит и больше так не облажается. Отныне он твердо знал, что ему нужно. И пусть для этого понадобилась куча времени и масса ошибок, тяжелых, критических, болезненных, но оно того стоило. Воодушевленный этими, такими непривычными, такими странно-радостными мыслями, он вдруг понял, что и на его физическом состоянии это отражается самым неожиданным образом. Мышцы, которые вот уже столько времени не желали подчиняться, отказывались работать должным образом, бунтовали и бастовали, теперь вдруг резко устыдились, вспомнили свое предназначение и бросились наверстывать упущенное. На тренировках он летал так, словно у него выросли крылья. И впервые в жизни донельзя глупые и слащавые фразочки из дамских романов в стиле «Любовь окрыляет» уже не казались ему такими уж глупыми и оторванными от жизни. В конце концов, решил он, если вот все это огромное, горячее, слепящее глаза, то, чему он до сих пор затруднялся подобрать название, приносит столько пользы, зачем с ним бороться? Подобные нехитрые уловки подсознания позволяли уязвленным гордости и самолюбию принять одну простую истину: бороться бесполезно давным-давно. Он давно проиграл. Он влюбился, как зеленый пацан. И он счастлив. Он отчаянно счастлив от того, что его ждет встреча с любимым человеком. И все это было настолько невероятно и настолько желанно, что он, кажется, готов был считать минуты до посадки своего самолета в аэропорту города Сочи. Того самого Сочи, в котором год назад по его глупости все чуть не закончилось, а теперь должно было начаться заново. Озарение пришло, как это обычно бывает, совершенно неожиданно. Настолько, что он замер, не донеся до рта чашку горячего, еще дымящегося кофе с ароматной пенкой сверху. Если он сейчас, по сути, лежит на гильотине, и нож может сорваться в любой момент, он не имеет никакого права позволять Антону действительно и окончательно влюбиться... Ведь сейчас, если все пойдет своим чередом, у них неизбежно что-то начнется, что-то иное, не то, что было раньше, искореженное и извращенное, а что-то настоящее, честное, такое, каким оно и должно было быть, если бы тогда, много лет назад один все же осмелился подойти, а второй отказался ставить свою подпись. Но, в таком случае, когда… Когда случится то, о чем пока не хочется даже мельком думать — ибо слишком страшно и не под силу это человеческому разуму, — Антон останется один. Наедине со своей памятью. Со своим прошлым. Со своей вновь обретенной любовью. Со своей вновь вернувшейся болью. С болью, в которой виноват, опять же, Мартен. Всегда и во всем виноват Мартен. Ему захотелось громко-громко расхохотаться… Это, и правда, очень смешно, так ведь?! Пытаясь освободить Антона, пытаясь сделать его счастливым, пытаясь подарить ему всю замученную, выстраданную нежность, всю любовь, что он ему задолжал, он в конце всего этого вновь причинит ему одну лишь боль. Видимо, судьба у него такая… Он не умеет приносить счастье… Даже тем, кого любит. Особенно тем, кого любит… Он долго-долго сидел неподвижно, сжимая чашку в холодных деревянных пальцах. Позабытый, ненужный кофе тихо остывал. Его радость тоже… Сочи встретил его каким-то несмолкающим гулом. Люди, машины, встречающие, волонтеры, спортсмены, туристы — всё и вся жило в едином ожидании праздника. Так давно обещанного, так давно вожделенного и вот-вот готового наступить. Мечта, которая собиралась стать явью. Для всех, кроме одного, мрачно нахохлившегося, бесконечно одинокого в этом веселом людском море француза… Бездумно стоя у окна и глядя на так красиво сверкающие в ночи огни гостеприимного города, он не мог не вспоминать свой прошлый приезд сюда. Для всех спортсменов, что удостоились высшей чести сюда приехать, Сочи был счастьем, Сочи был радостью, Сочи был мечтой. Для него — местом, само название которого он еще недавно хотел забыть. И то, что целых несколько дней он так глупо надеялся обрести в Сочи что-то подозрительно похожее на счастье, лишь оттеняло новыми, сочными красками его полный крах. Все так разительно отличалось от прошлого раза. Теперь он не бесился, не ревновал, не сходил с ума, не пытался отыскать запропастившегося Антона. Теперь он не бегал от своих чувств, и, кажется, Антон тоже... Вот только слишком поздно… Телефон, лежащий на столике, весело запиликал. Он вздрогнул, но не позволил себе даже обернуться. Зачем? К чему этот разговор сейчас? Конечно, его все равно не избежать. Но, пожалуйста, не сейчас, когда он смотрит на этот город, с ласковой улыбкой маньяка наносящий ему один смертельный удар за другим. Сейчас он просто не может вынести еще и это. Упрямый аппарат после краткой паузы настырно повторил попытку. И еще. И еще. И еще… Всего их было семь — Мартен методично считал и отстраненно думал, что, как ни странно, Антон оказался настойчивее его самого год назад. Он звонил меньше. Неужели он и разговора их хотел меньше?! Да, все разительно отличалось, но как же тогда вышло так, что все абсолютно безжалостно свелось к тому же самому результату?.. До поры до времени ему удавалось весьма успешно избегать Антона. Он не смог сдержать кривой улыбки, когда подумал, насколько сука судьба любит развлекаться и как изворотлива она в своих забавах. Давно ли он оттачивал на Антоне навыки слежки и охоты, учился вылавливать его в самых неожиданных местах и находить, словно ведомый запахом, чутьем, охоничьей интуицией? А теперь он сворачивал с пути, стоило ему услышать русские голоса, незаметно прятался за спины коллег по сборной, завидев такую отчаянно знакомую фигуру, садился за наиболее отдаленный столик в ресторане… И все так же упрямо и неотрывно смотрел в окно, когда телефон раз за разом старательно выводил ненавистную мелодию… В какой момент роли настолько поменялись? И кто бы знал, как же ему теперь хотелось выть от этого… В конце концов, Антон, видимо, заподозрив неладное, просто и незамысловато однажды вечером возник на пороге его номера. Мартен, конечно же, знал, что однажды это случится. Пялясь в потолок бессонными ночами, он готовился к этому разговору, он придумал целые километры очень умных, убедительных и долженствующих внушить почтение речей. Но сейчас, стоя так близко к Антону, глядя в его такие родные и такие незнакомые глаза, серый огонь которых источал бушующие искры, он обо всем этом забыл. Ни единого правильного слова не осталось в его несчастной голове. Только один глупый, смешной, жалкий вопрос: «За что?». — Я войду? — вопросительно приподнял бровь Антон, слегка улыбнувшись уголком губ. Мартен хотел ответить, но понял, что не может справиться со спазмом, перехватившим горло, и, торопливо напустив на себя скучающий вид, пожал плечами и посторонился, давая пройти. — О, значит, со слухом у тебя все в порядке, — с подчеркнуто небрежной иронией бросил Антон, проходя вглубь комнаты. — А я уж было решил, что с ним возникли проблемы, и ты перестал слышать все, что происходит вокруг. Он не стал реагировать на столь толстый намек, напряженно ожидая дальнейшего и беспомощно гадая, хватит ли ему сил выдержать свою роль. Не дождавшись реакции, Антон обернулся, прищурился и впился долгим взглядом в его глаза. — Хотя нет, все-таки реально проблемы, — коротко усмехнулся он. И не надо было быть экстрасенсом, чтобы отчетливо расслышать в его нарочитой грубости плохо скрываемое волнение, смущение и… Господи, неужели отчаянную надежду?! Надежду, за один лишь намек на которую Мартен раньше все горы Земли бы свернул. Моря бы дотла высушил. Луну бы с неба достал, разгладил, почистил и обратно водрузил. А сейчас он должен отвергнуть эту надежду и разрушить ее. Для них обоих. Сам. Своими руками. Навсегда. Господи, за что?! «Это ради него, — холодно и беспощадно всплыло в сознании. — Для него так будет лучше. Ты знаешь об этом. И он потом, после всего, поймет, что так лучше. И даже скажет тебе «Спасибо». Хотя ты об этом уже и не узнаешь. Но сейчас это самое малое, чем ты можешь попытаться искупить свою вину перед ним. Это все ради него. Помни об этом». — Нет никаких проблем, — равнодушно ответил он. — И предупреждая лишние вопросы, с телефоном тоже. Так что, да, я видел твои звонки, но мне… было немного не до них. Взгляд Антона вмиг заледенел, и искры, еще недавно брызжущие из его глаз, словно полыхнули в последний раз в отчаянном крике и погасли, растаяли в нахлынувшем сумраке. — Ага, — медленно процедил он, — понятно… — Что понятно? — Что, кажется, я…сильно заблуждался, — он деланно рассмеялся и быстро направился к выходу, словно стремясь убежать. И это было самым простым, самым легким исходом, но, сам не зная зачем, Мартен почти крикнул: — В чем? Он не ожидал ответа, но Антон вдруг остановился почти на пороге и резко обернулся. И Мартен, абсолютно готовый к ненависти, такой привычной, почти уже не причиняющей боль, оказался совершенно беспомощен перед отчаянием и горечью, которыми буквально ошпарил его взгляд Антона. — В чем?! В том, что почему-то поверил тебе! — со злостью выплюнул он. — Почему-то решил, что ты можешь быть нормальным человеком и говорить правду. — Какую? — он почти прошептал это, и Антон даже не стал отвечать. — И почему-то вообразил, что ты, и правда, способен любить! В любом случае, спасибо, что так быстро открыл мне глаза. Это было, по крайней мере, честно! Он рванул дверь, почти вылетел из номера и оставил Мартена одного в номере. В городе. В стране. В мире. Во Вселенной. В жизни. Отныне и во веки веков. Аминь. Мартен запретил себе вспоминать. Запретил себе думать. Запретил себе мечтать. Ничего не было в прошлом, нет в настоящем и не будет в будущем. Только спорт, только медали, только успех. Отныне это — его единственная цель, которой будет подчинена вся его жизнь и на которую устремлены все его помыслы. А все остальное, то самое — прекрасное и несбыточное — просто привиделось, приснилось в странном, длящемся целый год сне. И слава богу, что, вытянув из него все жилы, высосав все жизненные соки, превратив его в живую мумию, этот сон, наконец, закончился. Так будет лучше. Для всех. И для него — не в первую очередь. Забыть. Забыть. Это же так просто — взять и забыть… Правда?! И целых несколько дней он считал, что ему это вполне удается. Вплоть до вечера 8 февраля 2014 года. До той минуты, когда он, уже практически потерявший все шансы на медаль, стоял в микст-зоне и сжимая зубы так, что скулы свело тягучей судорогой, смотрел на то, как отчаянно соревнуются издевательские секунды на табло и из последних сил рвущийся к финишу Антон. И как выигрывают секунды. Крохотные доли секунды, если быть точным… И вдруг раздавшийся в голове холодный смех, так напоминавший змеиное шипение, не оставлял никаких сомнений в том, кто именно на какие-то несчастные миллиметры сместил полет той, злополучной последней пули… Чтобы хоть как-то встрепенуться и заставить работать тело, вмиг отказавшееся функционировать, он до боли закусил губу и яростно встряхнул головой. Помогло слабо: мышцы неохотно подчинились, зато сознание затопила просто безграничная жалость, слившаяся в страстных объятиях с болью. Почему так?! Ему хотелось запрокинуть голову и заорать это в темное, равнодушное русское небо, безжалостно отказавшееся помогать своему собственному ребенку. Почему вот именно так?! Самым жестоким, самым расчетливым, самым невыносимым образом! Кажется, Том и был автором того высказывания о мести и холодном блюде… В реальность его вернул нагло тычущийся ему практически в лицо микрофон. От того, чтобы вырвать его и швырнуть прямо в скалящуюся физиономию, его удержала лишь железная выдержка, выработанная годами. Он шумно выдохнул, стараясь подавить моментально вспыхнувшую ярость, и не обращая больше внимания на журналистов, с жадностью гиен слетевшихся к нему поглумиться над неудачей чемпиона, быстрым шагом направился вон со стадиона. Было чертовски страшно хоть на миг подумать, что сейчас творится у Антона в душе. Один выстрел. Один последний выстрел… Он лишь на миг попытался представить себя на его месте и вздрогнул от накатившего ужаса. Собственный проигрыш давно исчез из его мыслей, растаял, как утренний туман на ветру. Он вообще из-за него не переживал, не замечал сочувственных взглядов коллег по сборной и тренеров, не слышал слов утешения и подбадриваний. Он думал лишь об одном: как же хочется подойти и обнять, просто обнять крепко-крепко. И прошептать, что это ничего, что у них обоих все еще впереди, что они справятся! И они обязательно справятся! Он твердо в это верил, потому что ничего больше ему не оставалось. А через два дня, стоя на верхней ступени после лихо выигранного пасьюта, широко улыбаясь и всем своим видом демонстрируя, как он счатлив, Мартен вновь тоскливо думал - ну почему все должно быть именно так?! Насколько же счастливее он был четыре года назад, впервые поднявшись на олимпийский пьедестал за серебром масс-старта! Тогда он хотел кричать на весь свет от восторга, готов был сорваться и полететь, высоко-высоко, выше звезд и комет! И хрен бы кто его смог удержать! А сейчас, добившись, наконец, того, о чем он мечтал с того дня, как впервые взял в руки винтовку, он даже не мог понять вкус этой победы, не мог сполна насладиться ею и впустить в свою душу радость. Потому что то и дело, против своей воли мрачно натыкался взглядом на табло, безжалостно сообщавшее, что стартовавший четвертым, всего в шести секундах от лидера, Антон Шипулин финишировал только лишь тринадцатым. Посмотреть на самого Антона он так и не смог себя заставить: хватило одного-единственного столкновения взглядов, от которого его словно ударило током. В глазах Антона была такая неукротимая, такая бездонная боль, что у него едва ноги не подкосились. И хорошо, что Антон тут же отвел взгляд, ибо он сам не смог бы этого сделать никогда. И с этой секунды ему стало слишком сложно верить, что все будет хорошо… А после вновь вдрызг заваленного Антоном масс-старта — и вовсе невозможно. И оставаться в стороне — отныне тоже… Он давно потерял счет времени, и когда в конце коридора появилась такая вроде бы знакомая фигура, он в первую минуту не поверил, что это все-таки реально Антон. Тот словно даже стал ниже ростом, а к его ногам, похоже, привязали чугунные гири. Иначе просто невозможно было объяснить то, настолько тяжело и медленно он шел. Мартен был просто смят, раздавлен, ошеломлен этим удручающим зрелищем. Настолько, что, когда Антон, не удостоив его ни единым взглядом, поравнялся с ним, ему пришлось приложить заметное усилие, чтобы сделать шаг вперед. — Антон… — это прозвучало настолько жалко, что он сам на миг скривился. — Подожди, Антон! Но тот тем же тяжелым, безжизненным шагом прошел дальше, словно бы ничего и не заметил. Хотя кто знает, вдруг кольнуло Мартена, может быть, и правда, не заметил. В два шага он догнал его и схватил за руку: — Да подожди ты! Несмотря на свое оцепенение, Антон обернулся неожиданно быстро, и в его глазах, вмиг пригвоздивших Мартена к полу, вдруг сверкнула такая ненависть, что тот моментально забыл, что же он хотел. Антон сейчас был точь-в-точь таким же, к какому он привык за минувший год. Злой, напряженный и чужой. Безнадежно чужой. — Что тебе нужно, Фуркад? — прошипел он с такой злостью, словно надеялся убить ею Мартена. И надо признать, он был вполне способен это сделать. Мартен как-то сразу забыл все, что он хотел сказать, все заготовленные слова поддержки и утешения мигом свалили по-английски, не оставив о себе ни малейшей памяти. — Хотел спросить, как ты? — кое-как выдавил он и тут же скривился от того, насколько безнадежно глупо это прозвучало. Антон расхохотался, так тяжело и жутко, что Мартену на миг захотелось оказаться где угодно, лишь бы не в этом коридоре. Желательно на другой планете. А еще лучше Галактике. Что там у нас ближайшее? Туманность Андромеды? Отлично, вполне подойдет. Будет жить на берегу озера из серной кислоты, прятаться от дождей из расплавленного фтора, уплетать андромедовские яблоки из радиоактивного урана и чувствовать себя в миллион раз счастливее, чем сейчас. — Я просто отлично, еще вопросы? — наконец, процедил Антон. Мартен открыл рот, чтобы хоть что-то ответить, но, малость помедлив, закрыл. Что тут вообще можно сказать? — А все-таки, зачем ты приперся? — в голосе Антона вдруг зазвенела злость, явно давно искавшая жертву, на которую можно беспрепятственно вылиться, и вот, наконец-то, жертва нашлась. — Пришел посмеяться над идиотом Шипулиным? Упиваться своими победами?! Тебе, что, мало восторгов ото всех вокруг? Или давай еще вспомни, как ты круто меня отшил! Мартену показалось, что ему выстрелили в самое сердце, всеми пятью патронами прямо в цель, но он почему-то не умер на месте, а продолжает стоять и смотреть, как из его тела толчками вытекает кровь. Он никогда и подумать не мог, что сейчас, в такой момент Антон вспомнит об этом. Господи, неужели Антону было больно еще и от этого?! Неужели его горечь родилась не только из несбывшихся надежд и амбиций, но еще и из их расставания?! Неужели, даже пытаясь спасти его, он вновь сделал только хуже?! — Здорово вышло, правда?! Ты потом долго надо мной ржал, Фуркад?! Добился-таки своего?! Дожал меня, придурка?! Дождался, пока я сам к тебе приползу, и отомстил за все?! Действительно, куда мне, ничтожному, все просравшему неудачнику, до двукратного олимпийского чемпиона?! Все… Больше он не мог. Потому что он все-таки человек, и сердце у него пока еще было, — изломанное, искореженное, то и дело пропускающее удары, почерневшее от тоски, но было. И оно, это сердце, больше не могло молчать. Дальше — будь что будет. То, что суждено, все равно случится, и бесполезно от этого бежать. Теперь уже бесполезно. Потому что он вдруг совершенно четко осознал, что совершит самый страшный грех в своей жизни, если сейчас оставит Антона вот так, с этими омертвевшими глазами и мучительно искривившимися губами. «Прости меня… Пожалуйста, прости меня, Антон», — вспыхнуло в мозгу. И тут же погасло, потому что в следующий миг он схватил его за плечи, прижал к ближней стене и, не обращая никакого внимания на отчаянное сопротивление, горячо впился в его губы. Антон изо всех сил пытался его оттолкнуть, но ничего не получалось. Мартен никак не хотел разорвать этот жестокий, отчаянный поцелуй, больше всего напоминающий сейчас последнее желание приговоренного. И только когда понял, что Антон уже не так яростно его отталкивает, он нереальным усилием заставил себя отстраниться и, глядя прямо в глаза, которые уже не казались такими безжизненными, процедил:  — Ты, правда, идиот! — и не обращая внимания на то, как дернулся Антон, лишь прижав его еще сильнее, выпалил: — Ты, что, не понимаешь, что я люблю тебя?! Антон словно вмиг превратился в ледяную статую. — Я же, правда, люблю тебя! — зашептал он горячо: а вдруг еще не все потеряно, вдруг все-таки еще есть шанс на то, что растает лед! Что сказать, как объяснить свое поведение — он не знал, и поэтому положился на волю интуиции, на ходу выдумывая какие-то малоправдоподобные оправдания. — И я, наверно, тоже идиот, но я же хотел, как лучше для тебя… Я решил, что тебе так будет проще, понимаешь! Ты же... — голос оборвался, потому что выговорить это было невыносимо. Но необходимо, если еще была хоть капля надежды спасти Антона. Пока еще живого Антона. — Ты же все равно меня ненавидишь, хоть и говоришь, что не против быть вместе. А я вдруг понял… Что мне уже этого мало… Я больше не хочу так, понимаешь? Ты же ко мне ничего не испытываешь, просто хочешь, и это тебя мучает. А я больше не хочу, чтобы ты мучался… И я подумал, что тебе будет проще, если я отпущу тебя, чтобы ты не корчился в душе и не ненавидел еще и себя за то, что спишь со мной… — неся весь этот бред, он вдруг краешком сознания подумал, что никакой это и не бред. Ведь, если убрать из всей этой истории Тома, именно так все и было. Рано или поздно он все равно отпустил бы его. Несмотря на то, что любил. Именно потому, что любил. — Ты думаешь, мне было легко эти две недели?! Да я умирал каждую секунду, слышишь, ты! Я же каждый миг только о тебе и думал, каждый долбаный миг! А по ночам чуть не выл от тоски и подушку колотил. Думаешь, мне эти медали принесли хоть каплю счастья?! Да я все свое золото, а это, здешнее, в первую очередь, отдал бы, чтобы ты был рядом со мной! Но я был уверен, что для тебя это будет правильно! Голос окончательно сорвался, и он бессильно замолчал, опустив глаза и понимая, что все равно больше ничего не сможет сказать. Он вывалил все, что его жгло, вывернул душу наизнанку, вырвал сердце из груди и на ладони протянул Антону. И теперь только Антон был вправе решать — принимать ему это подношение или, брезгливо усмехнувшись, уронить в грязь и тщательно растоптать. Молчание нависло тяжелой грозовой тучей, длилось и длилось, с каждой секундой разрастаясь в размерах, темнея, разбухая, грозя вот-вот разродиться ураганом. Который сметет под корень все сказанное, смоет бешеным ливнем ничтожные, беспомощные слова, которые уже не имеют никакого значения. И когда он уже готов был окончательно распрощаться со своей бессмысленной надеждой, Антон вдруг разлепил губы и, нервно улыбнувшись, сквозь зубы процедил: — Реально идиот. Он медленно, боясь поверить, поднял на него глаза и задохнулся от полыхающих в пронзительном взгляде Антона серых, мечущихся во все стороны искр. — Кто все-таки? — прошептал он, пытаясь говорить спокойно, но отчетливо понимая, что ничего у него не выходит. — Ты или я? — Оба. Наверное… Мартен словно наяву видел, как черная туча на глазах рассеивается, бледнеет, расползается клочками и наконец исчезает бесследно, уступая место лучам такого ласкового, такого желанного солнца. — Нет, не идиоты, — сдержанно усмехнулся он. — А… Как ты там говорил?.. Два барана? Это мне почему-то нравится больше, — и вновь прижался к его губам.