Я для тебя останусь светом

Ожидая своего этапа в эстафете, Мартен впервые в жизни понял, что чувствуют шизофреники, причем страдающие редкой разновидностью недуга — не раздвоением, а растроением личности. С одной стороны, его трясло так, как, пожалуй, не трясло даже в первых гонках этой Олимпиады. Да что там, кажется, вообще никогда так не трясло! И не за себя, нет — в данном случае на свою команду ему было откровенно наплевать, и он не мог ничего с собой поделать. До команды ли, когда никак не удается унять трусливую дрожь в руках и отвратительное, тянущее чувство в животе от страха за Антона?! В то же время, другой частью своего сознания он был уверен, что боится зря, хотя по большому счету для этой уверенности не было никаких оснований. В его душе странным образом угнездилась наивная, не поддающаяся увещеваниям пессимистичного разума вера в то, что именно сегодня, в последний день биатлонной программы сочинской Олимпиады, свершится то, что должно было произойти давным-давно, и Антон, наконец-то, сделает все, что от него зависит, идеальным образом. Это был последний шанс Антона доказать себе и всему миру, что он достоин победы. И какая-то, пусть очень маленькая и робкая, часть Мартена была уверена, что так оно и случится. И возможно, причина этой необъяснимой уверенности крылась в том, чему была полностью отдана третья часть его сознания. В том, о чем он, вопреки всей несвоевременности, не мог не думать. Потому что невозможно не думать о, кажется, лучшей ночи в своей жизни… … Торопливо открывая дверь своего номера, втаскивая внутрь Антона, замешкавшегося на пороге, сдирая с него куртку и, в свою очередь, позволяя ему стащить свою, Мартен не мог отделаться от мысли, что он что-то упустил, не сделал что-то очень важное и очень нужное, и вот этот его промах грозит все испортить. Эта мысль нервно моталась по задворкам сознания, изо всех сил пытаясь подать сигнал, но, лихорадочно отвечая на такие непривычные, такие отчаянные поцелуи Антона, он никак не мог ухватить ее за хвост. И только когда они, с грехом пополам пошвыряв одежду в разные стороны, наконец, упали на кровать, и Антон вновь нетерпеливо потянулся к нему за поцелуем, он вдруг понял, что может сделать. Что должен сделать. Что хочет сделать… С усилием отстранившись, он прошептал: — Антон… Антон, да погоди ты… — и кое-как добившись, чтобы тот недовольно сфокусировал на нем плавающий взгляд, отрывисто произнес: — Я хочу, чтобы ты был сверху… … Первый этап обе команды прошли ни шатко ни валко. Впрочем, у русских, передавшихся третьими с двумя промахами, дела явно обстояли повеселее, чем у незадачливых французов. Бёфу, удрученно привезшему к передаче полминуты отставания от привычно лидирующих норвежцев, даже нельзя было сослаться на промахи: стрелял-то он чисто, а вот бежал… Так скажем, добрая половина пелотона обогнала бы его на одной ноге и даже не запыхалась при этом. Мартен вновь мысленно чертыхнулся на перестраховщиков тренеров, заменивших Симона на этого тихохода. Принявший от него эстафету Беатрикс ударился в иную крайность: сразу же кинувшись догонять, моментально сбился с ритма и намазал трижды. Глядя на тающие на глазах шансы французов, Мартен недовольно скривился: вроде Жан-Гийом не первый год бегает, а совершил глупейшую ошибку начинающего юниора! Собственно, уже на этом этапе, оценив высветившиеся на очередной отсечке безжалостные 37 секунд отставания, Фуркад понял, что ничего им сегодня не светит. И, в общем, ему даже почти не было особо жаль сокомандников. Кто им доктор, если они и стреляют как бог на душу положит, и бегут так, словно на легкую утреннюю пробежку вышли? Ждали, что он, вопреки всем их многочисленным косякам, затащит их на олимпийский пьедестал? Нет уж, дудки! Кроме своих собственных результатов, его волновали результаты одного-единственного спортсмена в мире, и он носил совершенно не французскую фамилию… … Он давно сбился со счета, сколько раз они спали вместе, но сегодня чувствовал себя так, словно это случилось впервые. Все было так же, как всегда, и все было совершенно иначе. Раньше было страстно, горячо, торопливо. А сейчас было — честно. Странный эпитет для секса, если вдуматься, но ничего иного, более соответствующего ситуации, ему на ум не приходило. Именно честность сквозила в глазах Антона, который после такого неожиданного предложения своего любовника на миг застыл, а потом едва заметно улыбнувшись, рывком опрокинул его навзничь и наклонился низко-низко, глядя прямо в его глаза. И Мартен впервые в жизни увидел, что искры, вновь озарившие собой извечную серую мглу цвета осеннего неба, переливаются изумительным зеленым цветом… … — Чего нервничаешь, Фуркад? — раздался прямо над ухом веселый голос. — С чего ты это взял? — нехотя ответил он улыбающемуся Эмилю. — А то я не вижу. Мечешься, как тигр в клетке, подошвы, наверно, уже все оттоптал. — А что, не имею права? — он попытался увести разговор в сторону от опасной темы. — Любой бы нервничал, когда гонка для команды так нескладно идет. Эмиль расхохотался, сочно, от души, запрокинув голову, так, что Мартен скривился, ожидая, пока это чудило северное соизволит успокоиться. — Это ты кому другому заливай, Марти, радость моя лучезарная! — наконец, отсмеявшись, почти ласково посоветовал норвежец. — За команду он переживает, ага… — Нет, а почему это я не могу переживать за команду? — Мартен обиделся почти всерьез. Да что это такое? Почему они, видите ли, все способны болеть за общее дело, а он один — такой негодяй, которому наплевать на страну и своих ребят? — Ты же за свою переживаешь! — Я — да, — вмиг посерьезнев, ответил Эмиль, — и ты не поверишь, как я на самом деле трясусь сейчас. Потому что — он кивнул головой в сторону экрана, — вот сейчас мелкий Бе нас изо всех сил тащит к золоту. Но только я могу привезти это золото на финиш, понимаешь? Только я. И привезу для всей страны. А главное, для Йоханнеса, для Уле… Для Тарьея. Особенно для Тарьея. И я это сделаю! Его сурово окликнули со стороны норвежских тренеров и, не дожидаясь ответа француза на свою неожиданную тираду, он скорчил недовольную гримасу, кивнул на прощание и отошел, оставив Мартена одного. А тот стоял неподвижно, сверлил взглядом его широкую спину и чувствовал, как, словно жук-древоточец, в мозг вгрызается одна-единственная, отвратительная в своем эгоизме, мысль: «Прости, Эмиль… Ты — лучший друг в мире, но не ты должен привезти это золото… Сегодня — не ты…» …. — Почему именно сегодня? — вдруг оторвавшись от его измученных губ, прошептал Антон, слишком остро взглянув в его глаза. — Тебе не все равно?! — кое-как выдавил Мартен, безуспешно пытаясь возобновить так варварски разорванный поцелуй. Надо признать, Антон нашел самое подходящее время для обсуждения таких глобальных вопросов! Возбуждение вперемешку с волнением и, что скрывать, легким страхом скоро закипит в венах и вырвется обжигающими клубами наружу, а этот балда вдруг решил выяснять отношения. — Нет, не все равно, я хочу знать, — настойчиво сжал губы Антон. «Вот же зараза, — удивленно подумал Мартен, — кто бы мог подумать?!» С ним рядом был его Антон. И словно бы не его. Мартен смотрел на него во все глаза и не мог понять, откуда взялись эти властные нотки в голосе? Откуда такое самообладание на грани, словно это не у него стоит так, что впору только позавидовать?! И самое удивительное, что Мартен не смог бы с уверенностью ответить, какой Антон, старый или новый, ему нравился больше. — То есть того, что я вроде как сказал, что я тебя люблю, тебе недостаточно?! — выговорить это признание в третий раз оказалось так же сложно, как в первый, но он чувствовал, что оно должно прозвучать, вот именно сейчас. Потому что это тоже будет — честно. И судя по тому, как Антон судорожно облизнулся и еле заметно кивнул, это было лучшее, что он мог сказать… — А теперь, — почти зло прошептал Мартен, — может, мы перестанем болтать и займемся чем-нибудь поинтереснее?!.. … Бежавший на третьем этапе Дестьё, тоже стартовавший седьмым, не поразил ни скоростью, ни меткостью. Впрочем, Мартен не мог бы ответить, за кем он наблюдает более внимательно: за Симоном или за Димой Малышко, который начал очень резво, отстрелял лежку безупречно и сразу скинул секунд десять от двадцати с небольшим, привезенных ему Устюговым. А вот это было уже интересно и многообещающе. Это было уже обнадеживающе. Это было уже, говоря словами Антона, пиздец как страшно… Пытаясь хоть как-то обуздать свои так невовремя расшалившиеся нервы, он отвернулся от экрана и, словно нарочно, уткнулся взглядом в Антона, стоявшего чуть поодаль с напряженным выражением на лице и сосредоточенно сжимающего палки. Мартен беззвучно выругался: вот только этого сейчас ему не хватало, чтобы окончательно распрощаться с жалкими остатками самообладания. Конечно же, они заранее решили, что до гонки никакого общения — слишком высоки ставки, чтобы позволять себе расплескать так необходимые эмоции и энергию, — но про взгляды ничего не говорилось. И сейчас он просто не мог заставить себя отвернуться. Он смотрел, смотрел и смотрел… Словно впервые видя, словно пытаясь влить своей веры, словно прося и умоляя… Пожалуйста, Антон, ты сможешь, пожалуйста… … — Пожалуйста, Антон, — прошипел он, стискивая его волосы и сам не понимая, чего хочется сильнее: оттащить его голову или прижать еще крепче. Господи, Антон сто раз ласкал его вот так, вот этими самыми губами и языком, но почему же тогда сейчас он чувствовал то, чего раньше даже представить не мог?! И почему при этом хотелось большего, неизмеримо большего?! Почему появилось такое незнакомое желание не брать, не властвовать, а отдавать и наслаждаться этим?! Почему от его таких уверенных, таких решительных и при этом удивительно нежных поцелуев и прикосновений хотелось то ли взлететь, то ли заскулить?! Неужели и это тоже любовь? Кажется, зря он столько лет отрицал ее существование… — Пожалуйста что? — Антон, вдруг оказавшийся совсем близко, нарочно медленно провел языком по его шее, подбородку и замер у границы губ, с готовностью приоткрывшихся в ожидании. — Скажи! Через силу Мартен разразился истеричным смехом: — А не издеваться не можешь? — Неа, — мотнул головой Антон, сам не менее тяжело дыша, но продолжая упорствовать, — у меня были слишком хорошие учителя… Скажи! Мартен попробовал было прижаться своим каменным членом к его колену, чтобы хоть немного усмирить мчащийся по венам бурлящий поток лавы, но тот был настороже и мигом отстранился, ехидно заломив бровь. И Мартен сдался. Поняв одну очень простую вещь: иногда сдаться не стыдно, иногда это просто необходимо. И кажется, когда у тебя есть человек, рядом с которым ты это чувствуешь, это и есть счастье. Он обхватил Антона за шею, притянул к себе настолько близко, что их губы почти встретились, и горячо прошептал: — Трахни меня… … Он никогда раньше не смотрел стойку третьего этапа: слишком мало времени остается между стрельбой и его собственным стартом, но в этот раз, ругая себя на чем свет стоит, не мог заставить себя оторваться от огромного экрана. И вместе со всей, слившейся сейчас в один огромный организм, толпой болельщиков он невольно издал разочарованный вздох, когда так хорошо шедший по трассе Малышко намазал последним выстрелом. Он успел злобно подумать, что, если этот гад сейчас промажет еще раз или, того хуже, два (про три он и думать не хотел), он сам его пристрелит после гонки, и, видимо, угрозы подействовали. Малышко быстро исправился, первым же допом закрыв непокорную мишень, и, в компании с шустро перебирающим ногами Пайффером, ринулся в погоню за улепетывающим Бьорндаленом. Вновь возвращая надежду на чудо для Антона. Мартен с силой заставил себя отвести глаза от экрана и вдруг окаменел, застыл на месте, наткнувшись на взгляд Антона, направленный прямо на него. И в этом взгляде было столько всего — надежды, страха, вызова, отчаяния, просьбы о помощи — что он почувствовал, как вмиг тонет в теплом, напоминающем пушистое облако, мареве. И все, что он смог сделать, на что его хватило, это — ободряюще подмигнуть и улыбнуться. И почувствовать, как все внутри торжествующе звенит от его ответной улыбки… … «И почему считается, что это больно?!» — эта, столь нелепая в такую минуту, мысль была единственным, что удерживало его по эту сторону мироздания. То, что он чувствовал сейчас, цепляясь за плечи Антона, стараясь не то подаваться навстречу его резким, горячечным движениям, не то неизвестно зачем убежать от них, было настолько неповторимо прекрасно, что, кажется, он мог кончить сию секунду. Но как же этого не хотелось, господи! Как же хотелось, чтобы эта сказка длилась вечно, потому что он был совершенно не уверен, что завтра, когда наступит утро, карета не превратится в тыкву, а волшебные зеленые искры в глазах Антона не уступят место серому безразличию. И, похоже, каким-то чудом Антон почувствовал это и, почти остановившись, навис над ним, еле переводя дыхание. Мартен, непроизвольно дрожа, обхватил его лицо руками, притянул к себе близко-близко и, утонув в глубине его глаз, вдруг с обрушившимся, подобно неудержимой лавине, счастьем понял, что эти искры больше никуда не пропадут… … Все, дальше торчать столбом перед экраном было уже совсем непозволительной глупостью. Он отмахнулся от безумствующих тренеров и легко побежал на старт. Малышко, чересчур выложившийся в попытке отыграть секунды, так опрометчиво потерянные на стойке, заметно подустал к финишу. Видя, как нетерпеливо оглядывается на него Антон, явно считающий в уме секунды, все более и более отдаляющие его от убегающих лидеров, Мартен и сам готов был выскочить на лыжню, схватить Малышко за шиворот и приволочь к Антону. И у него это явно вышло бы гораздо быстрее! Но, увы, он был не в силах это сделать, и поэтому Антон, хоть и сорвался в гонку третьим, имея неплохие шансы на медаль, но отставал от Эмиля на шестнадцать секунд. А если учитывать, что словенцы и австрийцы стартовали совсем рядом, то положение русских было довольно-таки серьезным. Это было единственное, о чем думал Мартен, когда измученный Симон все же дополз до финиша и из последних сил шлепнул его по руке, передавая сомнительную честь вновь стартовать седьмым. Пусть все его мысли были далеко впереди, там, где Антон несомненно бросился догонять Эмиля и Шемппа, но профессионализм таки сделал свое дело, и он быстро оценил текущее положение французской команды. Седьмое место, больше минуты отставания от лидера и почти минута от текущего третьего места. Шесть отличных команд перед ним, и, как минимум, три из них уж точно не облажаются настолько, чтобы проиграть больше минуты. Придя к этому, в общем, не сильно огорчившему его выводу, он расслабился и решил пройти гонку, не особо упираясь, в привычном темпе. Да и, внутренне усмехнулся он, вряд ли ему бы удалось сегодня полностью сконцентрироваться и выложиться на своем этапе на все сто. Задолго до того, как выкатиться на стадион для первой стрельбы, он услышал такие знакомые, ритмичные вскрики толпы, означавшие только одно: лидеры уже стреляют. На автомате вонзая в снег вдруг ставшие удивительно тяжелыми палки, он изо всех сил напрягал слух, пытаясь разобрать в этом буйстве звуков хоть что-то членораздельное, понять, кто стреляет, как стреляет. Но в бушующем гуле невозможно было вычленить хоть что-то осмысленное, и он, сжав зубы, только яростнее принялся толкаться, вдруг совершенно не к месту вспомнив… … — Черт… — откинувшись на подушку, Мартен нервно усмехнулся, — надо, наверно, что-то сказать, а я чувствую себя полным идиотом. Хотя, конечно, по меньшей мере странно начинать такой разговор с человеком, с которым вместе уже больше года. — Год и два месяца, — поправил Антон, поплотнее закутываясь в тоненькое одеяло: в чересчур просторном номере было не слишком жарко. — Год и два месяца, — эхом повторил Мартен и скривил губы: — А мы ничего друг о друге не знаем, правда? Так, может быть… -…Что?.. Продолжай, чего замолчал? Мартен повернулся на бок, подпер голову рукой и сглотнул, пытаясь избавиться от так мешающего сейчас волнения. — Может быть, сделаем вид, что не было этих года и двух месяцев? Что мы познакомились буквально вчера… — И сразу оказались в постели? — критично усмехнулся Антон. — А что? Мы — взрослые люди, как-никак. В крайнем случае, можно считать, что перебрали с выпивкой. — Не, не катит, — твердо отрезал Антон. — Во-первых, столько я никогда не пью, даже в межсезонье, — Мартен, не сдержавшись, иронично хмыкнул, всем видом давая понять, что он думает об этом, но Антон предпочёл этого не замечать. — Во-вторых, даже пьяный, я никогда не лягу в постель на первом свидании. Думай дальше. — Лаааадно, — протянул Мартен почти весело, подхватывая игру, — тогда пусть на втором. На первом твои принципы нам не позволили, но на втором уже не выдержали, захотелось слишком, — он сам удивился несколько игривым нотам, промелькнувшим в его голосе, и не смог удержаться от того, чтобы не провести пальцем по руке Антона поверх одеяла. — Так лучше? — Не идеально, конечно, — поморщился Антон, — но допустим. А дальше что? — А дальше мы просыпаемся… — Уже. — И понимаем две вещи. Первая: секс был настолько крут, что его просто невозможно не повторить. На зардевшиеся щеки Антона можно было любоваться вечно. — А вторая? — торопливо спросил он, пытаясь побороть смущение. — А вторая тесно вытекает из первой. Чтобы повторить секс, надо лучше узнать друг друга. Как думаешь? — Один мой знакомый полагает, что это совершенно необязательно, — неожиданно сухо отчеканил Антон и посмотрел прямо ему в глаза, слишком пристально и слишком значительно. — По его мнению, чтобы заниматься сексом, даже целый год, ничего, кроме постели и собственно двух тел, не требуется. Вот он. Скрывшийся за веселой болтовней, усыпивший бдительность самый главный, самый ответственный момент этого, так непривычно шутливого разговора. Момент, от которого вероятно зависит очень многое, если не все. И сейчас он не имеет права совершить еще одну ошибку. Которая вполне может стать последней. Мартен незаметно выдохнул, непроизвольно облизнул вмиг пересохшие губы, приказал вдруг взбесившемуся сердцу угомониться, и, не отводя взгляда, медленно произнес: — Твой знакомый — полный идиот, так ему и передай. И никогда — слышишь, никогда! — больше его не слушай. А лучше, вообще забудь о его существовании. — А если он сам о себе напомнит? — холодно усмехнулся Антон, по-прежнему не отрывая взгляд и почти не моргая. — Не напомнит, — прошептал Мартен и, повинуясь неожиданно вспыхнувшему желанию, потянулся к Антону и нежно-нежно прикоснулся к его губам. Очень легко, очень бережно, очень невесомо… — Я ему этого не позволю… … Два промаха! Господи Боже! Увидев эту убийственную цифру на табло напротив фамилии «Шипулин», Мартен почувствовал, как его лыжи наотрез отказались ехать дальше, словно моментально прилипли к суровому сочинскому снегу. Вот как?! Как можно было промазать лежа дважды в такой момент?! И это с его скоростью и точностью стрельбы в других гонках?! Ох уж эти проклятые антоновы нервы! Сколько крови они Мартену попортили, и сколько еще попортят! Он настолько погрузился в пучину неподдельного отчаяния и перестал воспринимать окружающее, что сам не понял, как смог отстреляться без кругов, всего лишь с теми же двумя злополучными допами. И лишь выходя со стадиона, он обратил внимание на отставание. Все оказалось не так страшно: всего пять секунд от Эмиля, но при этом в шести секундах разместилось сразу четыре команды. Четыре команды. В шести секундах. «Господи, я не имею права ни о чем тебя просить, но ради него… Пожалуйста…» Все расстояние между лежкой и стойкой Мартен занимался тем, что пытался вспомнить какие-то молитвы, которым еще в глубоком детстве обучала его мать, пока окончательно не сдалась, поняв, что это безнадежно. А вот сейчас он безумно жалел о своем упрямстве тогда. Ибо больше ему ничего не оставалось, кроме как верить и надеяться. Ведь любить, как известно, он научился уже давным-давно… … — Я очень виноват перед тобой. Нет, не перебивай! Я и сам готов сбиться в любой момент! Ты, что, думаешь, я каждый день вот так распинаюсь и несу какой-то феерический бред?! Мартен замолчал, пытаясь вновь собраться с заполошно мечущимися мыслями и тихо радуясь, что бархатные сумерки уже сгустились, а лампу на тумбочке они так и не включили, иначе не факт, что он решился бы все это сказать. — Так вот, я очень виноват. Во всем. И я, в общем, даже не хочу просить прощения, потому что не считаю, что заслуживаю его. Но если вдруг ты меня все же простишь… и останешься со мной, то… То, наверно, я буду счастлив, да, — нервно усмехнулся он, — как бы это ни унижало мое самолюбие. Он вновь замолк, изо всех сил стараясь не скосить глаза вправо, где, все так же закутавшись в одеяло и забавно нахохлившись, устроился Антон. Мрачно молчащий, явно что-то для себя решающий, готовящийся вынести приговор Антон. Внезапно он хмыкнул, и по натянутым нервам Мартена этот звук прошелся словно зазубренное лезвие ножа: — Сейчас по всем законам жанра ты обязан повторить, что любишь меня. — А оно тебе надо? — Надо. И повинуясь неожиданной твердости, пронизавшей это коротенькое слово, он, упрямо глядя в одну точку перед собой, вновь в который уже раз, произнес это, такое замусоленное, такое затертое, такое избитое, но сейчас вдруг показавшееся самым важным и самым нужным: — Я люблю тебя. Антон молчал долго, гораздо дольше, чем в прошлый раз. Мартен, чтобы как-то вынести это ожидание, начал считать удары сердца. Странно — оно билось так же ровно, как и всегда, так же размеренно, так же спокойно. Словно не понимало, что, возможно, отстукивает последние мгновения, отделяющие его от окончательного краха. А, возможно, на самом деле оно было гораздо умнее своего хозяина и все знало наперед. Потому что Антон, наконец, выпутался из своего кокона, сел на кровати и, уставившись в окно, протянул: — Я не знаю, за что точно ты там извиняешься, да и знать не хочу. Но я точно не против того, чтобы мы вроде как и дальше были вместе. Мартен шумно выдохнул, уже не стесняясь этого. До стеснения ли тут, когда сорваны все маски, вытащены на свет Божий все тайны и раскрыты все неприглядные секреты? — А ты не хочешь сказать что-нибудь в ответ? — он произнес это нарочито небрежно, пытаясь обратить все в шутку, но на самом деле до дрожи в животе желая услышать ответ и боясь его. — Чего, например? — Антон обернулся к нему и сделал удивленные и одновременно скучающие глаза. — Да не знаю я! — Мартен хохотнул, старательно притворяясь, что ему весело, хотя он сейчас чувствовал все, что угодно, кроме веселья. — Например, что тоже меня любишь, что жить без меня не можешь… — Почему не могу? Могу, — безразлично пожал плечами Антон, но не успел Мартен понять, каково это — рухнуть в бездну, как он продолжил: — но, кажется, уже не хочу… … На подходе к стойке его сразу оглушило оголтелым гулом трибун, который на сей раз явственно сливался в единый вопль: «Россия! Россия!». Неужели… Он запретил себе додумывать эту такую сладкую, такую вожделенную и невозможную мысль, чтобы потом, если это окажется неправдой, не упасть лицом в снег от разочарования. Стиснуть зубы, выждать, дотерпеть до табло! Несколько сотен метров показались ему расстоянием, равным от Земли до Луны. И когда он все же преодолел его и увидел на табло заветный ноль в графе «Промахи» и отставание в четыре секунды от Шемппа (какая занятная ирония судьбы!), то понял, что до этой минуты он еще и не переживал по-настоящему. Что все только начинается… Глаз мельком зацепился за кошмарную единичку в столбце «Штрафной круг» для Свендсена, и разумом он понимал, что должен ужаснуться этому. Эмиль… Такой верный, такой честный, такой понимающий Эмиль! С такой надеждой говорящий, что должен привезти золото для своей страны! Мартен почувствовал, как в надрывном плаче зашлась какая-то частичка его души, но тут же резко замолчала. Это ему еще предстоит пережить, но не сейчас. Сейчас есть только трое. Антон, Симон и финишная черта. Он не помнил, как он отстрелял стойку, как доехал финишный круг, как отталкивался, как скользил, как поворачивал и притормаживал. Вымуштрованное тело делало все само, без участия сознания, которое умчалось вперед, туда, где Антон рвался к своей мечте. Он мечтал обзавестись крыльями, чтобы рвануться вперед и увидеть, что же там происходит, и одновременно до истерики боялся узнать это. Но когда вечность спустя он с лихорадочно прыгающим сердцем, наконец, вырвался на стадион, то сразу увидел ликующее море русских флагов, развевающихся в такт бешеному реву зрителей. Пару секунд он помедлил, боясь убить такую реальную надежду, а потом, словно в омут головой, глянул на табло и увидел на верхней строчке слово «Россия». И в этот миг он понял, что сегодня сбылась и его мечта тоже. Весь остаток вечера после этого финиша, который русские болельщики забудут не скоро (Мартен сам не знал, сколько раз просмотрел запись, и не мог не признать, что это было впечатляюще!), он даже не пытался приблизиться к Антону. Это был его день. Это была его победа. Это было его счастье. И он должен был насладиться им сполна. Глядя на его абсолютно счастливое и почти безумное от этого лицо на пьедестале, Мартен чувствовал, как невольно в глупейшей улыбке расползаются губы. Интересно, а кто из них двоих был более счастлив? Он не мог бы поручиться, что Антон. И кажется, вот теперь ему уже хотелось этим счастьем поделиться. А вдруг целое, разделенное на двоих, станет еще больше? Сухая математика скептически утверждает, что это абсурд, но что она понимает в таинственных мирах человеческой души? И поэтому, с трудом дождавшись до почти глубокой ночи, позволив Антону сполна познать вкус триумфа и будучи твердо уверен, что тот не спит, он отправил ему коротенькую смску, в которой осторожно спрашивал, смогут ли они сегодня встретиться. Он не ждал мгновенной реакции, и поэтому вздрогнул, когда ответный сигнал раздался почти тотчас же. А прочтя еще более короткое «Да», понял, что счастье таки действительно есть. Через минут десять он, стараясь унять мурашки, кажется, проникшие даже в печенку, и пытаясь поудобнее перехватить громоздкий пакет с запотевшей бутылкой шампанского, шоколадом и так любимыми Антоном цитрусовыми всех видов, вошел в незапертую дверь его номера. Антон болтал по телефону на родном языке, судя по радостному тону отвечая на очередные поздравления, которые лились на него сегодня, как из рога изобилия. Увидев Мартена, он приветственно кивнул ему, слегка махнул рукой, показывая, чтобы тот закрыл за собой дверь, и отвернулся к окну, продолжая разговор. Сгрузив свой пакет на стол, Мартен выполнил его просьбу, а потом подошел быстрым шагом, резко притянул к себе, выхватил проклятый телефон, отключив, отшвырнул на кресло и, не дожидаясь очевидно вот-вот готовых вырваться возмущенных возгласов, горячо прошептал на ухо: — Ну, давай отпразднуем, что ли…