Я для тебя останусь светом

Мартену очень хотелось расхохотаться во весь голос, но останавливало то, что, пока он находился в гуще народа, это смотрелось бы, как минимум, странно. Увы, все присутствующие поглядели бы на ржущего лидера прошлого сезона с немым сочувствием, решив, что у него на почве провала в первой же гонке сезона нового слегка помутился разум. Не объяснишь же им, как это все на самом деле смешно! Поэтому он старательно удерживал на лице мрачное выражение, изредка покусывая губу, чтобы не ржать. На него косились со всех сторон, конечно, но нарываться на возможную вспышку королевского гнева никто не решался. Кроме Эмиля Хегле Свендсена. — Месье Фуркад, — начал он церемонно, одновременно подхватывая Мартена под руку и уволакивая в сторону от пожирающих их любопытных взоров, — я думал, ты рыдаешь в голос и вырываешь волосы клочками, а ты, я смотрю, весьма бодр и благодушен? Наверно, мои бесстыжие глаза меня обманули, и это не ты в первой же индивидуалке пришел — Пресвятая Дева, мне это даже произносить страшно! — восемьдесят первым! Марти! Восемьдесят!!! Первым!!! Тот смиренно пожал плечами: — Хоть бы пожалел меня, гад. Хотя, конечно… Ты-то сегодня выиграл, тебе не до жалости. — А чего тебя жалеть? — фыркнул норвежец. — Ты же, вон, цветешь и пахнешь! И пофиг тебе, что намазал шесть раз. У тебя руки после бурной пьянки тряслись, что ли? И ладно бы только это, но ты же и в чистой скорости уступил малышу Бе почти пять минут. Господи, сам не верю тому, что произношу. Пять минут ходом, Марти! Ты пешком шел?! Или присаживался отдохнуть где-то под елкой, бутербродиками перекусывал?! — Ну что тебе ответить… — покаянно вздохнул Мартен. — Сам не пойму, что за хрень. Наверно, оказался не готов к началу сезона, не вошел в ритм. Эмиль недовольно сморщился: — Перестань, а? Ты вроде не перед журналистами отчитываешься. Впрочем, даже я, может быть, тебе бы поверил, если бы… — Если бы что? — нехотя спросил Фуркад. — Если бы Антон Шипулин не пришел пятьдесят девятым с восемью промахами. Мартен, не сдержавшись, усмехнулся, но ни подтверждать его догадки, ни опровергать их не стал. Интересно же, как Свендсен в своем неуемном любопытстве извивается, словно карась на сковороде, в надежде выведать пикантные подробности. — Правда, у него со скоростью все гораздо лучше, отставание всего минута с небольшим. Что, конечно, в вакууме тоже ужасно, но на фоне твоих пяти смотрится как заявка на медаль, не меньше. И вот отсюда у меня вопрос, — он понизил голос до минимума, — что этот русский варвар с тобой сделал, и не нужно ли благородно броситься на твою защиту? Я могу, если нужно, ты только скажи! Вооружусь лыжами всей нашей сборной, ощетинюсь ими, как боевой дикобраз, и брошусь в атаку на изверга, который так непоправимо покалечил солнце мирового биатлона! — Зачем столько лыж-то? — кое-как выговорил Мартен сквозь смех, удерживать который внутри больше не было никакой возможности. — Своих не хватит? — Конечно, нет! Я его теперь боюсь! Вдруг как размахнется, как врежет, переломает мне весь инвентарь одним ударом, так что свои я как раз предусмотрительно дома оставлю. — Эх ты, — Мартен сделал вид, что приуныл, — а я-то думал, что ты ради меня самым дорогим готов пожертвовать. — Готов, конечно, — дурашливо подтвердил Эмиль и вдруг посерьезнел, — но, сдается мне, тебе это рыцарство уже не нужно. У тебя, кажется, свой рыцарь имеется. Мартен не нашел ничего лучшего, как сказать: — Ты в курсе, что я тебя обожаю, Свендсен? — В курсе, — кивнул тот, — меня, правда, все обожают, но это мы опустим, как малозначащую мелочь. А если серьезно… Я очень рад за тебя, правда! — Моему восемьдесят первому месту? — слабо улыбнулся Мартен. — Ему особенно! Наконец-то оставшись один, Мартен тут же вытащил телефон, и, разочарованно убедившись, что ни пропущенных звонков, ни сообщений нет, запихал его обратно в карман. Правда, уже через секунду вновь передумал и быстро накатал сообщение: «Кажется, я должен, во-первых, тебя поздравить. Ты превзошел меня на целых двадцать мест. Гордись!». Ответ пришел тут же. Словно Антон держал телефон в руках. Словно тоже ждал… «Поздравления приняты. А во-вторых?» «А во-вторых, в следующей гонке восьмидесятым придешь ты. Это я тебе гарантирую». Все показавшееся бесконечным межсезонье он ждал этой встречи, просаживая астрономические суммы на международных разговорах. И когда, наконец-то, они впервые встретились в холодном Эстерсунде… Боже, он отлично помнил, как это было после их первого межсезонья, и как долго после этого он полагал, что лучше той ночи сложно что-то придумать. А теперь он понял, как глубоко заблуждался. Стоило ему сейчас только слегка ослабить внутренние кандалы и позволить воспоминаниям прошлой ночи хлынуть в мозг, как вмиг набатом загрохотало в голове, скрутило знакомой судорогой в животе и моментально пересохло во рту. А ведь знали, что нельзя, что гонка, что могут увидеть… Но когда они столкнулись взглядами в шумном холле отеля, все это перестало иметь хоть какой-то смысл. И что против этого стоит восемьдесят первое место и пять минут отставания ходом… Кажется, этот сезон будет весьма интригующим! Мартен чувствовал себя так, словно опять начал ходить в первый класс. Казалось бы, ты знаешь, что делают в школе, из рассказов родителей и старших друзей, ты сто раз видел, как в школу уходит и возвращается из нее старший брат, ты слушаешь его жалобы на учителей и смотришь, как он выполняет домашнее задание. Ты уверен, что все знаешь о школе и полностью готов к ней. Но в первый же день, ты, ошарашенный и оглушенный, понимаешь, что не знаешь о ней ровным счетом ни-че-го. И узнавать все, изучать, постигать, тебе придется самому, шаг за шагом. И нет никаких гарантий, что на этом, не самом легком пути все шаги будут правильными. Как странно было осознавать, что вот теперь у него точно есть близкий человек, которому можно, отчаянно сомневаясь, послать глупейшее сообщение с самым идиотским на свете текстом: «Доброе утро!». И через пару минут, под залихватский кувырок сердца, получить ответное: «И тебе. Как спалось?». Можно на тренировке оказаться рядом — о, конечно, совершенно случайно! — и тихонько шепнуть, что очень хочешь увидеть, какого цвета сегодня тот засос на его шее, из-за которого он так истерил вчера, и расплыться в довольной улыбке от того, как он зальется краской. А еще можно молча впустить его в номер, тщательно запереть за ним дверь и, сделав шаг вперед, послать весь мир к черту. Ибо весь его мир сейчас перед ним. — Ты порождаешь во мне крайне странные желания, — прошептал Антон, нависнув над ним так низко, что от его дыхания по коже угрожающе мчались волны мурашек. — Например? — кое-как спросил он. — Мне безумно нравится тебя раздевать. Мартен весело хмыкнул, неторопливо перебирая его волосы. — А мне безумно нравятся твои странные желания. — Например, мне очень хочется стянуть с тебя эту твою проклятую желтую майку. — Беру свои слова обратно: желания, и правда, странные, а главное, неразумные. Эта тряпочка гораздо больше подходит к моему прекрасному смуглому лицу, чем к твоей невзрачной бледности. Законы оптики, дорогой, с ними не поспоришь. — А я все-таки рискну, — дерзко усмехнулся Антон, — в крайнем случае, и загореть можно. Чтобы законы оптики не огорчались. — Договорились! — кивнул Мартен. — Буду ждать. А пока… — он резко опрокинул его навзничь и, в свою очередь, навис над ним, — могу избавить от этой тягостной обязанности и стянуть с тебя вот эту футболку. Равноценная замена, как думаешь? Антон призывно улыбнулся, властно притянул его за шею и отчеканил: — Вполне. Но не надейся, что я забуду про твою тряпочку. И когда уже в следующей гонке Антон занимает шестое место и ехидно ухмыляется во время цветочной церемонии, а в пасьюте лихо разменивает свое шестое место на второе, и весело подмигивает, стоя всего на ступень ниже, то Мартен ему безоговорочно верит. И в кои-то веки не имеет ничего против временного расставания с майкой. Название «Хохфильцен» всегда представлялось Мартену чем-то вроде вредного комара. Подлететь, укусить исподтишка, нагадить, мило улыбаясь в лицо — вот это про Хохфильцен. Самое смешное, что это нелестное мнение полностью шло вразрез с объективной реальностью. Этот австрийский городок был к нему всегда крайне благосклонен, вот уже много лет подряд он не уезжал отсюда без медалей. Но ничего не мог с собой поделать — стоило только заслышать это писклявое название, сразу представлялся огромный и подлый комар-кровосос. А в этом году комар вдруг стал кусаться особенно сильно… Вместо того, чтобы спать после неудачного для обоих спринта, Мартен валялся на кровати, перекидываясь с Антоном забавными и ничего не значащими смс-ками, описывая, как смешно сегодня промазал на тренировке три раза из пяти, с психу сломал палку, а в довершение всего — грохнулся на задницу на глазах у всей команды. Антон, даже не пытаясь проявить сочувствие, ржал, советовал во время стрельбы целиться по мишеням, а не пролетающим вокруг, ни в чем не виноватым птицам, и на всякий случай возить с собой штук тридцать запасных палок — психовать нынче придется часто! Мартен улыбался, выдумывал ответные колкости, то и дело разминал затекшие от долгого сжимания телефона кисти и чувствовал себя так, словно в один день выиграл все спринты, отведенные на время его карьеры. А вот Жан-Гийом на соседней кровати чувствовал себя явно не так благодушно. Мартен его отлично понимал, даже ничего не спрашивая. Конечно, старый приятель никогда звезд с неба не хватал, но, тем не менее, два сезона подряд закончил на тринадцатом месте в тотале. Суеверным он никогда не был и со смехом заявлял всем, что лучше быть тринадцатым, чем двадцатым, пусть последняя цифра и выглядит попригляднее. Но при всем при этом, место во втором десятке его не особо устраивало, и в межсезонье он пахал, как заправский першерон, надеясь на качественный скачок, которого пока не наблюдалось. Вот и сегодня в спринте он занял всего лишь тридцать восьмое место и явно тяжело переносил эту неудачу. Мартен никогда не мечтал быть жилеткой для кого бы то ни было, но Жан-Ги — это был особенный случай. Слишком давно они были знакомы, и слишком давно были дружны, чтобы сейчас можно было равнодушно остаться в стороне. «Прости, тут Беатрикс громко страдает на соседней кровати. Кажется, надо ему все-таки хоть что-то сказать», — торопливо настрочил он, дождался ответного «ОК», отложил телефон и, разрывая ночную тишину, громко потребовал: — Давай уж, говори! Наплевав на режим, они болтали так долго, что Мартен на следующий день встал с очень большим трудом. При мысли о предстоящей эстафете ему хотелось скривиться и капризно, на правах беспрекословного лидера заявить, что никуда он не побежит, но он быстро поборол свое малодушие и нехотя поплелся готовиться. Жан-Гийом, не в пример ему, выглядел очень бодрым и явно благодарным за ночной разговор. Хотя, если честно, ничего такого особенного Мартен ему не сказал: самые общие слова про веру, настойчивость, упрямство, но, кажется, тот был рад и этому. Не иначе как именно благодаря вот этой его поддержке, Беатрикс отработал свой этап эстафеты вполне прилично, промахнувшись всего один раз. Если учесть, что Мартен тоже совершил один промах, а Дестье — и вовсе два, то выступление Жана следовало признать довольно неплохим. Кажется, он и сам был согласен с этим. Франция заняла второе место, и в микст-зоне, в ожидании церемонии награждения, на подиуме, он сиял так, словно у него сегодня день рождения, свадьбы и появления на свет сына в одном флаконе. При этом он все время улыбался Мартену и старался держаться к нему поближе. Мартена подобные наивные изъявления благодарности забавляли, но ничего против он не имел. Зря, что ли, пожертвовал ради Жана своим сном? Да и вообще, он был в отличном настроении! Он вытащил этих балбесов на подиум, что все-таки приятно, как ни крути! Антон так и вовсе гордо финишировал первым с огромным двадцатисекундным запасом и теперь красовался на верхней ступени. А Антон был единственным человеком, чье нахождение на средней ступени пьедестала Мартена не то что не раздражало, а, наоборот, радовало. Правда, Антон то и дело бросал на него странные взгляды, которые Мартен никак не мог распознать и счел за лучшее не обращать на них внимания. Мало ли, что он там себе думает? Наверно, опять прикидывает, как лучше майку отобрать! А еще через день Мартен напряженно смотрел на Жана, который с совершенно потерянным видом сидел на кровати и смотрел в пол. Так хорошо пройденный эстафетный этап оказался лишь кратковременной вспышкой. Уже на следующий день он вдрызг провалил пасьют, и как стартовал на тридцать восьмом месте, так с шестью промахами на тридцать восьмом и остался. Мартен совершенно не знал, что он должен сказать — в конце концов, он не учился на психолога, а банальщину нести больше не хотелось. В этой неловкой, душной тишине громкий звонок телефона прозвучал так неожиданно и неуместно, что он вздрогнул. Он схватил трубку и вышел в коридор. — Алло, — рявкнул он гораздо резче, чем ему хотелось. — О… — замешкавшись, протянул явно обескураженный Антон, — ты, кажется, не рад меня слышать. Я не вовремя? — Да нет, — Мартен замялся, не зная, как объяснить, и косясь одним глазом в дверной проем на Жана, тревожно всматривающегося в него с затаенной надеждой. — То есть… — Я понял, — сухо оборвал Антон, — тогда, до встречи в Поклюке. — Погоди! — Мартен почти крикнул, вдруг испугавшись чего-то, — а что хотел-то? Антон рассмеялся незнакомым холодным смехом. — Предложить встретиться чуть раньше Поклюки. Но да, я понимаю, Жану сейчас нелегко, и ты ему нужен. Так что, пока, — и он отключился, не ожидая ответа. А Мартен вернулся в комнату, снова упал в кресло, мимоходом отметив, как облегченно выдохнул Жан, и недоуменно подумал, как же Антон понял, что он сейчас с Жаном. Но встретиться в Поклюке до гонок не удалось. Антон долго не отвечал на звонок, а потом взял телефон лишь для того, чтобы сообщить, что у него вообще ни на что нет времени, ибо тренер его загрузил по полной. Уже через день Фуркад был вынужден согласиться, что тренер Антона, этот невзрачный Крючков, свое дело знает и грузил Антона не просто так. Шипулин выиграл спринт в какой-то совершенно лихой манере и с седьмого места в тотале махом перескочил на четвертое. При этом он не допустил ни единого промаха и привез стремительному Ландертингеру, так же отстрелявшему безупречно, почти двенадцать секунд, а Эмиля опередил на целых двадцать пять. Даже Мартен со своего всего лишь четвертого места вынужден был признать, что это было весьма впечатляюще. Именно это он первым делом и выпалил Антону в трубку, когда, отчаявшись выловить его лично, бросился поздравлять по телефону. Однако тот был сдержан, на его пылкие поздравления отвечал несколько сухо и, сославшись на усталость, быстро отключился. «Что это было?» — вопрос заколотился в висках зудящей болью. Мартен вдруг почувствовал себя так, словно угодил в некий временной разлом и оказался ровно здесь же, но год назад. Когда Антон вроде бы был с ним, но на самом деле не было в мире двух более далеких друг от друга людей. Словно бы и не было Олимпиады, когда он вновь и вновь твердил о любви, а Антон отвечал, что, кажется, уже не хочет жить без него. Словно бы не было Кераминтаа с его горячим песком и тихой песней океана лунной ночью. Словно бы не было сумасшедшей встречи в начале сезона, после которой они, изголодавшиеся, измучившиеся, истосковавшиеся, оба вдрызг провалили гонку и ни капли об этом не жалели. Нет, он не собирался возвращаться в прошлое и мириться с непонятными переменами в Антоне. Все нужно было выяснить, но, так как гонки шли одна за другой три дня подряд, он счел за лучшее не дергать Антона сейчас и отложил разговор на окончание этапа. А после последней гонки, масс-старта, так неожиданно закончившегося скандалом и протестом французской федерации, он стоял в микст-зоне, совершенно сбитый с толку, и, стиснув зубы, мучительно ждал, чем же, в конце концов, закончится этот фарс, и какое решение вынесут судьи. Разве думал он, когда они так удачно уходили на финиш втроем с Антоном и Жаном, что на подъеме Жан вдруг упадет, и в этом его проклятая федерация поспешит обвинить не кого иного, как Антона, выигравшего гонку. Мнение Мартена по этому поводу, в общем, никто особо не спрашивал. Сам он, ошарашенный, не сообразил сразу заявить, что Антон абсолютно ни при чем, а теперь лезть было уже глупо. И вот сейчас он украдкой косился на совершенно ровное, ничего не выражающее лицо Антона, стоящего в плотном окружении своей команды, нервно сжимал кулаки и думал, что только этого ему и не хватало. И лишь когда, спустя почти час — да что там обсуждать-то столько?! — судьи наконец снизошли до простых смертных и поведали свой высочайший вердикт: «Невиновен», Мартен глубоко выдохнул и вдруг понял, что отныне откладывать разговор больше нельзя. Первые три звонка Антон проигнорировал. Мартен почему-то был уверен, что именно намеренно проигнорировал, а не не услышал или не смог ответить, и поэтому настойчиво вновь и вновь жал кнопку вызова. На четвертый Антон ответил, но явно нехотя, сказал, что ему неудобно сейчас говорить, и вообще — некогда. А на пятый, последовавший тут же, уже зло процедил, что, кажется, выразился достаточно ясно. — Яснее некуда, — сухо подтвердил Мартен, — поэтому я и стою за углом, рядом с твоим номером. Чтобы сэкономить твое драгоценное время. И либо ты сейчас выходишь сюда, потому что нам нужно поговорить, либо я захожу к вам и на глазах твоего Малышко спрашиваю, что происходит и какого черта ты от меня прячешься. И ты меня знаешь — я это сделаю. Антон что-то яростно прошипел по-русски — и это явно была не радость от непрошеного визита своего любовника — и сбросил звонок. В воцарившейся тишине Мартен, гипнотизируя взглядом закрытую дверь, непроизвольно начал считать удары сердца. Она должна была открыться. Должна была. Должна… Дверь распахнулась на шестьдесят четвертом. — Ну?! — отчужденный, скрестивший руки на груди Антон явно не был настроен на общение. — Слушай… — Мартен вдруг запнулся, не очень понимая, что говорить, и чувствуя, как сквозь все тело острыми ледяными иглами прорастает страх: как же жутко этот чужой, холодный Антон был похож на того, прошлогоднего, которого он надеялся никогда больше не увидеть перед собой. — Я понимаю, как ты сегодня разозлился, и признаю, что ты в этом совершенно прав. Наши уроды затеяли полную ерунду с этим протестом, а я… — он запнулся, не в силах подобрать слова, — я с самого начала был несогласен с ними, просто… Черт, я не знаю, Антон! Растерялся, протупил, замешкался… Да, я виноват, конечно! Но если бы они посмели у тебя отобрать золото, я бы никогда с этим не согласился и точно заявил, что ты Жана даже не касался! — Ну да… — словно раздумывая, протянул Антон, глядя мимо него. — Теперь легко говорить. Только что ж ты тогда молчал, дорогой мой? Стоял и ждал радостно, когда очередная медалька на шее повиснет? — Ты же знаешь, что это не так! — пробормотал он потрясенно. — Ты же не можешь действительно в это верить! Что ты несешь, вообще?! Какая, к чертовой матери, медалька?! Нахрена она мне, если ты ее честно выиграл?! — Не так? — недобро усмехнулся Антон. — А как? Значит, золота ты не хотел? А чего хотел? Почему молчал?! — он опасно повысил голос, и Мартен непроизвольно отметил для себя, что Антон далеко не так равнодушен, как хочет казаться, и странным образом осознание этого вселило в него смутную надежду на то, что все еще можно решить. — Или ты таким образом хотел мне отомстить за то, что я твоего любимого Жанчика без медали оставил?! — Антон почти выкрикнул это, на сей раз прожигая Мартена ненавидящим взглядом, и того вдруг ошпарило догадкой, настолько невозможной, настолько невероятной, что на миг он потерял дар речи, а когда, наконец, вновь обрел его, то смог только прошептать ошеломленно: — Антон, ты что… Ты ревнуешь?! Меня?! К Жану?! И увидев, как вдруг осекся, побледнел, растерялся, опустил глаза Антон, понял, что он угадал, и невозможное — возможно. И почувствовал, как с грохотом ломается лед, за последние дни сковавший все внутри, и вновь мчится по венам живительное тепло. Он решительно шагнул вперед, не давая Антону времени опомниться, крепко прижал его к себе и, чувствуя, что спасительный вердикт вынесли и ему тоже, прошептал: — Какой же ты дурак, Шипулин… Господи, какой же ты дурак… Череда новогодних праздников была в самом разгаре, но Мартен от них уже устал. Нет, конечно, он их любил, но скромного, камерного празднования Рождества ему вполне бы хватило. Целая куча знакомых, отчаянно желающих считаться его друзьями, звала его отметить с ними Новый год, но он всем вежливо отказывал, и поэтому, спровадив всю семью, валялся на диване и лениво пялился в телевизор, где очередная толстозадая певичка старательно кривлялась и делала вид, что поет. Очередной звонок телефона заглушил девицу, и этому он порадовался, а вот тому, что надо встать и дойти до стола, на котором валялся аппарат, — не очень. Решив, что он прекрасно обойдется без лишней дозы фальшивых поздравлений, он плюнул на все и не сдвинулся с места, пока телефон не замолчал. Но звонивший был весьма упрям, и после минутного затишья телефон вновь ожил. Мартен выругался и, пообещав себе послать звонившего куда подальше самым непристойным образом, быстро дошел до стола, раздраженно схватил телефон… И замер. Когда они разъезжались на каникулы, на следующий день после того приснопамятного масс-старта Поклюки, они заранее поздравили друг друга с наступающими праздниками, и поэтому Мартен совершенно не ждал звонка. А сейчас удивленно глядя на мигающее на экране имя «Антон», он почувствовал, как мигом взмокли ладони и заныло в груди от нехорошего предчувствия. — Алло, — выдавил он негромко. — Привет, Марти, с новым годом тебя… — голос Антона был так же тих и словно растерян, но, кажется, ничего неприятного в нем не ощущалось. Мартен облегченно выдохнул: похоже, на сей раз предчувствия его обманули. — И тебя тоже. А чего звонишь, вроде поздравил уже? Антон замялся: — Ну… Знаю, что у вас Новый год не такой важный праздник, как Рождество, но у нас-то наоборот, он — самый главный, и в его преддверии все поздравляют близких и любимых людей. И вот я как-то сегодня слонялся по квартире, слонялся и вдруг резко понял, что хочу позвонить. — Я рад. Очень… — прошептал Мартен. Голос вдруг резко охрип. Продуло из приоткрытого окна, не иначе… — Ну и вот… — Антон вдруг засмущался и заторопился. — Поздравляю тебя еще раз. Желаю, чтобы в Новом году сбылись все твои мечты, — он вдруг коротко хмыкнул, — кроме очередного Глобуса, конечно. — - Еще бы, — не смог не рассмеяться в ответ Мартен: после Поклюки Антон совершенно неожиданно для всех взлетел на вторую строчку общего зачета, и теперь вся болтовня о лидерской майке, доселе казавшаяся чепухой, вдруг приобрела вполне реальные основания. — А я в свою очередь желаю, чтобы сбылись вообще все твои мечты, и черт с тобой, Глобус тоже. Антон вновь рассмеялся, попрощался и отключился. Мартен все так же стоял возле стола, не шелохнувшись, даже забыв опустить руку и все так же прижимая телефон к уху. В его голове все еще звучало то, что Антон обронил, кажется, даже не заметив. Близких и любимых людей. Любимых людей. Лю-би-мых. Первая гонка после Нового года, эстафета, была назначена на восьмое января, а команды заехали в Оберхоф уже четвертого, и поэтому они в кои-то веки решили спрятаться от посторонних глаз на целый день. Антон старательно копался в своем ноуте, из которого то и дело доносилась негромкая музыка, а Мартен валялся на кровати, делая вид, что читает. Но в конце концов, ему откровенно наскучило это занятие, и он решил, что пора взять дело в свои руки и вернуть блудного сына туда, куда ему положено, а именно, в постель Его Величества Мартена Фуркада. Он долго, с наслаждением потянулся и окликнул Антона: — Ну чего ты там возишься? Все равно ничем полезным не занимаешься, я же вижу, дурацкие клипы смотришь. Иди лучше сюда. — Это для тебя дурацкие клипы, — отозвался тот, не оборачиваясь, — а для меня очень классная музыка. Вот, например, послушай, какая песня! Он сделал звук погромче, и по комнате под грустную, словно бы обреченную мелодию поплыл голос девушки, негромкий, ровный, без надрыва, но почему-то у Мартена от него засосало под ложечкой. Он дослушал до конца, не шевелясь, не произнося ни слова, и лишь когда песня закончилась, встряхнул головой, словно желая прогнать то ощущение беспомощности, которым окутал его голос певицы. — Что это? — хрипло спросил он. — Песня? «Я для тебя останусь светом» называется. Саундтрек к одному очень известному у нас фильму. Понравилась? — И о чем поется? — спрашивая это, он совсем не был уверен, что хочет знать. Но не спросить не мог. — Да грустная песня на самом деле. Прощание с любимым человеком перед тем, как уйти. Ну, в смысле, совсем уйти… Ты понял… Он кивнул головой, не в силах произнести ни слова. — Ну и вот… Она говорит, что уходит, видя яркий свет в конце тоннеля, но ничего не боится, потому что останется с ним пеплом на губах, дыханьем на щеке, а главное, останется для него светом. Навсегда… Как-то так. — Понятно, — надо же, даже получилось улыбнуться, как ни в чем не бывало! — действительно, очень грустно. Ладно, готов признать, что не все твои клипы — дурацкие. — То-то же! — довольно хмыкнул Антон, вновь отворачиваясь к монитору. Мартен встал, спокойно дошел до ванной, вошел, не включая свет, и, медленно подняв голову, уставился на свое отражение, еле различимое в отблесках света из коридора. Он чувствовал, что его начинает трясти и, не в силах ничего с этим поделать, вцепился в край раковины. Что, Мартен, страшно смотреть в лицо приветливо улыбающейся бездны? Страшно вот так, почти зримо, почти наяву протягивать ей руку и видеть протянутую в ответ? Свет в конце тоннеля? Как глупо! Нет никакого света! Есть лишь собственные ошибки, собственная глупость, собственная неуемная жажда… И все это сливается в одну большую Тьму, взамен так наивно, так опрометчиво обещанного девочкой с красивым голосом Света… Тьму, которая, кажется, вот-вот готова была вырваться и поглотить его без остатка. — Что с тобой? Он вздрогнул, когда в зеркале за его спиной вдруг появилось отражение Антона.  — Что с тобой? — повторил Антон тише, уже с явно различимым в голосе испугом. — Ты чего в темноте торчишь и пялишься в зеркало так, словно призрака увидел? Я за тобой уже пару минут наблюдаю, а ты даже не шелохнулся. Он бросил еще один взгляд на свое отражение и стиснул зубы. К черту все! Он сделал свой выбор. Он знает, ради чего он это сделал. И пока у него еще есть время — неважно сколько — он проживет его так, чтобы ни о чем не пожалеть в последнюю секунду. Он резко развернулся, поймал не успевшего отшатнуться Антона за руку и прижал его к стене так сильно, что даже самому стало больно. И эта боль раздвинула границы сознания, что вот-вот грозило задохнуться под сочащейся из ран Тьмой, залила их алой, горячей кровью, и Тьма, корчась, сдалась перед символом самой Жизни и уползла в свои пещеры. Она проиграла битву, не войну. Мартен знал, что однажды она обязательно вернется, и тогда он уже не сможет бороться, но не сейчас. Пока еще не сейчас. Потому что рядом с ним его Свет. Он обхватил ладонями лицо Антона и, приблизившись так, что их губы почти соприкоснулись, прошептал: — Ты только помни, что я тебя люблю, хорошо? И, не давая ему времени на ответ, прижался к его горячим губам. Парижские шум, суета и духота всегда его утомляли. Нет, конечно, он любил столицу своей страны — покажите хоть одного человека, который бы ее не любил! — но долго ее выносить был не способен. И если бы не настоятельные просьбы федерации, то никогда бы не согласился участвовать в этом крайне пафосном, но совершенно бесполезном лично для него мероприятии. Он и сам не понял, чего добивалось министерство спорта, собирая на одном приеме столько французских спортивных звезд. То ли они, как это было заявлено, хотели пропагандировать спортивные успехи страны и привлечь больше молодежи, то ли, что гораздо более вероятно, привлечь толстых дядек с еще более толстыми кошельками. Ему это было неважно. Вопросы финансирования, конечно, краеугольный камень любого проекта, но он давно в большей степени обеспечивал себя личными спонсорскими контрактами и не зависел от государства в той степени, как раньше. Он послушно постоял рядом с другими чемпионами на фотосессии, пожал руку всем, кто желал ее пожать, поулыбался нескольким важным шишкам, дал кучу интервью ведущим спортивным изданиям, пообедал на шикарном банкете — это была самая приятная часть всего действа! — и, облегченно выдохнув, сбежал, посчитав свою задачу выполненной. Ввалившись, наконец, в свой номер, он швырнул куртку на спинку кресла и, налив себе полный стакан воды, залпом его опрокинул. Все, теперь можно было возвращаться домой и приступать к так жестоко прерванным тренировкам. А главное — его лицо озарила улыбка — можно будет, наконец, позвать Антона на совместный сбор. Эта сумасбродная идея - потренироваться летом вместе - пришла ему, когда они вновь, как и год назад, сидели вечером на пляже Кераминтаа и смотрели на закат, снова стараясь не думать о том, что вот и пришло долгое межсезонье. Антон в ответ, конечно, вновь выдал свое излюбленное «С ума сошел?», но по едва заметным ноткам радостного волнения Мартен сразу понял, что тот однозначно согласен. В конце концов, они оба провели отличный сезон. Антон, пусть и остался несколько разочарован тем, что до Мартена в тотале ему так и не удалось дотянуться, быстро утешился тем, что отставание составило всего шестьдесят четыре очка и твердо был намерен в следующем сезоне это крохотное недоразумение ликвидировать. Впервые выигранный Малый Глобус, по программе масс-стартов, тоже не слабо тешил его самолюбие и привел во вполне оптимистичное расположение духа. И разве после всего этого они не заслужили праздника?! А совместные тренировки на природе, вдали от любопытных глаз Мартен твердо считал праздником. И знал, что Антон думает точно так же. Он уставился на календарь, напряженно высчитывая, когда же пригласить Антона к себе так, чтобы это вписалось в график тренировок их обоих. Он так задумался, вычисляя даты и шевеля губами — никак не удавалось совместить хотя бы пару недель! — что не сразу отреагировал на внезапно оживший телефон. Номер был незнакомый, и он злобно поморщился. «Если это опять те уроды из федерации, — мелькнула негодующая мысль, — я их пошлю матом и скажу, что пусть сами мило улыбаются на их драных приемах и нежно лепечут с тупыми женушками всяких чинуш, которые спрашивают, чем биатлон отличается от велоспорта!». Телефон никак не унимался, и он, злорадно представив, как все сейчас им выскажет, резко нажал на кнопку приема вызова.