Я для тебя останусь светом

Говорят, есть дни, а есть Дни. И, к сожалению, на вторых далеко не всегда висит табличка для любопытных: «Не влезай! Убьет!». Мартен оглядывается вокруг себя чужим, искаженным взглядом. Как интересно меняется мир вокруг нас в зависимости от угла зрения, под которым мы на него смотрим… Все то же самое, что и час назад: окно за которым пульсирует надрывный ритм большого города, уродливая ваза с белыми лилиями на небольшом журнальном столике, куртка, впопыхах брошенная на спинку кресла, — и нихрена не то же. Он знал, что этот день придет. Он ждал его. Готовился к нему. И все равно в последнюю минуту оказался ничерта не готов. Разве можно приготовиться к концу света? К извержению вулкана? К вспышке на Солнце? Человек — забавная букашка: он мнит себя царем и властелином, пока, жалкий и дрожащий от сбитой спеси, не осознает, что он — всего лишь Ничто. Но пока его разум пытается прийти в себя, верное подсознание машинально — сказываются годы занятия спортом, когда подсознание, натасканное на автоматизм, порой бывает гораздо важнее — начинает действовать. Алгоритм поведения в этот день давно записан на подкорке. Остается только, отключив эмоции и запретив себе хоть что-то чувствовать, действовать по давно отлаженным пунктам. Он звонит родителям, братьям и немногочисленным друзьям, своим обычным голосом говорит им давно заготовленные слова, смеется и острит, спрашивает о новостях и незаметно просит прощения, раздает советы и притворно ругается. Эта непринужденная и милая болтовня занимает почти час, после которого он чувствует, что его словно пропустили через мясорубку, и думает, что самый тяжелый час в своей жизни он уже пережил. Вот и все. Все выполнено и завершено, итоги подведены и счета оплачены. Осталось последнее и самое главное. Мартен откидывается на спинку кресла, в котором провел последний час, и закрывает глаза, вцепляясь в волосы руками. Он не ожидал, что для этого звонка ему понадобится больше смелости, чем для всех предыдущих. Он набирает номер Антона, даже не глядя на кнопки. Кажется, каждый мускул, задействованный в этом нехитром наборе манипуляций, помнит свою роль, помнит отведенные ему движения. Он горько ухмыляется: жаль, что такие способности пропадут втуне. Равнодушные гудки в трубке на миг заставляют его похолодеть. Нет, только не сейчас, Антон не имеет права не ответить ему сейчас. Это было бы уже за гранью жестокости. И поэтому, когда, в конце концов, в трубке раздается сонное и ленивое «Алло», он громко выдыхает сквозь зубы и ругает себя за недогадливость. Конечно, разница во времени: в Екатеринбурге давно ночь, и он сладко спит сном невинного младенца. Против воли Мартен улыбается, представив себе эту картину: наверняка опять спинал одеяло на пол, а сам раскинулся на всю кровать, как морская звезда — очень наглая и агрессивная звездочка. Впрочем улыбка тут же покидает его лицо — чему теперь улыбаться-то… — Алло, Мартен, чего молчишь? — тем временем интересуется Антон, зевая, но уже более ясным голосом. — Ты меня бессердечно разбудил в полночь, чтобы загадочно сопеть в трубку? — Нет, — отвечает он твердо, заранее отсекая все возможные возражения, — чтобы ты сейчас же вытащил свою задницу из постели, мигом собрал вещи и завтра прилетел ко мне. Мартен стоит в аэропорту, нетерпеливо барабаня пальцами по толстому стеклу, сквозь которое так хорошо видны ревущие стальные птицы, несущие в своем чреве тех, кого кто-то ждет. Странно: раньше, встречая кого-либо в аэропорту, он всегда подспудно опасался какой-нибудь неприятности. Знал, что это глупо, но все время боялся — вдруг тот, кого ждешь, не долетит. Пусть самолеты падают редко, но ведь падают же? А сегодня он спокоен, как удав. Неудачная метафора, отмечает он флегматично, лучше сказать, как приговоренный. И тут же улыбается кривой улыбкой, так похожей на гримасу раненого волка: а вот это уже и не метафора вовсе… Он знает: сегодня с ними не случится ничего плохого. У любого приговоренного есть последнее желание, и все, даже лишенные совести, мерзавцы, считают своим долгом его исполнить. О, Том всегда держит свое слово! Он не жульничает в мелочах, он блефует по-крупному. Именно этим и отличаются настоящие Игроки от самоуверенных новичков, наивно полагающих, что Фортуна только и ждала момента, чтобы отдаться им со всей пылкостью. И как же жаль, что Мартен только сейчас, столько лет спустя, это понимает… Антона он видит издалека и сразу чувствует, как завыло сердце при виде такой родной светловолосой макушки, и как вдруг резко захотелось упасть на колени и закричать, задрав лицо к безжалостному небу. Но это длится всего лишь мгновение. Потому что Мартен очень хорошо умеет владеть собой. Потому что Антон — его Антон! — вдруг оказывается совсем рядом и улыбается ему самой теплой улыбкой в мире. И потому что у них осталось всего три дня. Семьдесят два часа. И отсчет уже начался. — У меня есть право на последнее желание. Он не волнуется ни капли. Он знает, что Том сейчас сдастся. Потому что у него действительно есть на это право. Потому что тому, кто все потерял, уже нечего бояться. — Я слушаю тебя. — Ты дашь нам время. Три дня. — День. — Три дня. — Нет. — Три дня. И ни секундой меньше. И меня совершенно не волнует, что мне даже нечем на тебя надавить. Ты дашь нам три дня с того момента, как его нога ступит на землю Франции. Молчание в трубке удивительным образом переполнено эмоциями. Мартен читает их, как раскрытую книгу. В нем недовольство, отрицание, насмешка, возмущение, ярость — и в нем же смятение, непонимание и растерянность. Мартен знает, что он не сможет ему отказать. Он гонит машину так, как никогда доселе. Он срывается в резкие обгоны и пролетает на мигающие сигналы светофора, игнорирует возмущенно визжащие клаксоны и в последние мгновения перед столкновением уворачивается со встречки. Он не может, физически не может ехать спокойнее. Потому что истекла уже почти половина одного часа из благословенных семидесяти двух. И потому что Антон — его Антон! — сидит рядом. Потому что можно протянуть руку и дотронуться, можно схватить за тонкую куртку и рвануть к себе, можно укусить за ухо и прокусить до крови, можно… Все можно! Пока еще можно… — Что происходит? — наконец не выдерживает звенящего, как струна, напряжения Антон. — Ты сам не свой, сорвал меня с места без объяснений посреди ночи, молчишь, несешься, как сумасшедший, жить надоело? Мартен, в очередной раз закладывая сумасшедший вираж, едва сдерживает нервный смешок. Нет, дорогой, нет… Знал бы ты, насколько не надоело! Но какое это имеет значение… — Вариант, что я просто соскучился, ты вообще не рассматриваешь? — почти весело интересуется он. Антон неопределенно хмыкает и отворачивается. Пусть… Он еще развернет его к себе. У них остался семьдесят один час… Целоваться бешено, исступленно они начинают, едва за ними закрываются двери лифта. — Совсем с ума сошел? — кое-как удается выдавить Антону, прижатому к зеркальной стене. — Можешь считать и так, хочу тебя, прямо сейчас, — почти рычит Мартен, бешено дергая ремень на его джинсах. — Может… Все же дойдем до номера?! — Антону все-таки удается оттолкнуть его от себя в последний момент, перед тем, как двери распахиваются, и в лифт вваливается колоритная пара. Лысый толстяк, увлеченно жующий хот-дог, и его не менее пышнотелая спутница, скорее всего супруга, раздраженно выясняют отношения и роль некой Мари в их жизни, ни капли не смущаясь непрошенных свидетелей. Лифт едет так медленно, а толстуха визжит, что придушит эту тощую сучку, так пронзительно, что Мартен готов воспользоваться ее подсказкой и придушить ее первым. Но в этот момент он чувствует, как к его руке незаметно прикасаются родные пальцы. Он судорожно вздыхает, чувствует, как все вмиг уходит на второй план — даже голоса словно становятся тише и доносятся словно сквозь слой ваты — и стискивает их в своей онемевшей ладони. Их пальцы переплетаются, разжимаются и вновь сжимаются. Это не секс — это гораздо больше, чем секс. И, пытаясь подавить спазм, перехвативший горло, сжав зубы так, что кажется, они вот-вот начнут крошиться, Мартен даже готов простить эту несчастную тетку… Он втаскивает Антона в комнату за руку и, не дав ему даже скинуть куртку, толкает на кровать и замирает, нависнув сверху. — Что? — почему-то шепотом спрашивает Антон. — Почему ты остановился? Мартен долго-долго смотрит в его глаза. Запоминая, впитывая, вбирая в себя осеннее небо, в котором вспыхивают зеленые звезды. Пока еще можно… — Антон… — шепчет он. — Что? — Ты только помни этот день, хорошо? — Ты меня пугаешь, Марти. Какой день? Ты меня бросить собрался? И именно для этого и позвал? — Антон делает вид, что смеется, но заметно, что ему становится очень не по себе. Мартен улыбается открытой, солнечной улыбкой и мотает головой. — Нет. Я тебя никогда не брошу. Слышишь? Никогда. Даже когда… — он осекается на полуслове. И жадно приникает к его губам. У них осталось семьдесят часов… Даже сквозь марево всезатмевающего возбуждения Мартен не может не видеть, что во взгляде Антона то и дело проскальзывают отблески удивления. Он прекрасно знает, в чем дело. Антон ожидал, что Мартен, как обычно, будет развлекаться, растягивать ласки, нарочито медленно стягивать одежду, то и дело прерываясь на то, чтобы вновь прильнуть к губам, издевательски долго целовать шею и грудь, намертво зависнет на сосках, будет до болезненного жестко прижиматься своим пахом к его, до последнего не стягивая джинсы… И в другой раз все именно так и было бы. Другой раз. Которого уже никогда не будет. И поэтому он, почти не задерживаясь на прелюдии, эгоистично почти забив на подготовку, буквально врывается внутрь. И не давая Антону ни секунды на то, чтобы прийти в себя, начинает стремительно двигаться и не переставая шептать «Прости» при этом. Наверно, он молит о прощении вот за этот грубый, почти жестокий секс, за закушенную, дрожащую губу и побелевшие пальцы Антона. Наверное… — Я не знаю, какая муха тебя укусила, но мне хочется одновременно ее раздавить и возблагодарить, — шепчет Антон, лежа на груди Мартена и, вероятно, слушая, как заполошно колотится его сердце, не желающее успокаиваться. Мартен невольно усмехается и целует его во влажный висок. — Прости меня, — вновь шепчет он, кривясь от пронизывающего чувства вины, — я, правда, не хотел так, но… — Да перестань! — Антон водит кончиком пальца по его груди и тихо смеется. — Всё ты хотел, чего врешь? Другое дело, что и я тоже. — Тоже что? — Мартен ухватывается за такое многообещающее дополнение. — Тоже, чтобы я — так, или тоже меня — так? — Тоже — всё, — отрезает Антон и, вразрез с вышесказанным, сладко зевает. — Но, кажется, уже не сегодня. На сколько дней, говоришь, ты меня сюда вытянул? Он чувствует, как его кожу, мышцы, нервы с размаху рассекает холодная сталь, и плохо слушающимися губами отвечает: — На три дня. У них осталось шестьдесят семь часов… Но Антону пока знать об этом не обязательно… — А теперь ты все-таки сделаешь над собой усилие, включишь мозги и все-таки ответишь мне, что я здесь делаю, и что, черт возьми, вообще происходит? — Что ты здесь делаешь? Сейчас объясню, в деталях, а лучше, продемонстрирую, — Мартен откровенно ухмыляется и вновь тянется к нему, однако, Антон готов к этому и моментально оказывается на другом конце разворошенной кровати. — Я сказал, «ответишь», а не «покажешь». Словами. Мы же люди, вроде как, хомо сапиенс, и наделены таким чудесным даром, как речь. — Почему ты не веришь, что я действительно соскучился? На самом деле Мартен не уходит от ответа, он готов к нему. В ожидании посадки самолета из Екатеринбурга он «От» и «До» продумал свои ответы на неизбежные вопросы. Он всегда основательно подходил к поставленным перед ним задачам. — Потому что мы должны были вроде как увидеться в следующем месяце? Ты же сам предлагал потренироваться вместе? — В этом-то все и дело, — вздыхает Мартен очень натурально. — Боюсь, ничего не выйдет, наш тренерский штаб не пришел в восторг от такой перспективы. По лицу Антона так явно скользит тень разочарования, что он вновь чувствует, как переворачивается внутри и тиски вокруг его сердца сжимаются еще сильнее. — Прости, — роняет он, вставая с постели, дергаными движениями натягивая скомканные джинсы и не глядя на него. — Я сам расстроился очень, но..... Антон молчит пару секунд, затем несколько натянуто улыбается. — Ладно. Значит, в первой гонке следующего сезона мы вообще не доедем до финиша. — Хорошо, если вообще стартуем, — до него не сразу доходит, что именно он сказал. И лучше бы вообще не доходило… У них осталось пятьдесят восемь часов… После очередного глубокого, влажного, ненасытного поцелуя Мартен отстраняется, несмотря на то, что плоть возмущена этим вероломством. Ему наплевать. Он смотрит… Ему безумно жаль, что для Антона, так охотно отзывающегося на любые его безумства, совершенно неприемлемо такое, почти невинное дополнение к сексу, как зеркало. Он был немало удивлён, когда однажды предложив это, услышал презрительное фырканье и надменный ответ, что эксгибиционизмом он не страдает. Но тогда Мартен просто пожал плечами и забил на это, в конце концов, в мире есть масса иных, не менее щекочущих нервы занятий. А вот сейчас он до боли жалеет, что тогда не настоял на своём и так ни разу и не увидел, как они выглядят рядом… Его сознание словно раздваивается. Одна часть его по-прежнему изнывает от желания и побуждает тело как можно быстрее получить желаемое. И послушное тело тут же бросается исполнять приказ. Жадные руки скользят везде, сжимают, гладят, впиваются в бледную, бархатистую кожу. Губы, не разбирая, что оказывается в их власти, целуют, льнут, ласкают. Но другая часть сознания отрешается от творящегося и превращается в набор чувств, холодно фиксирующих информацию. Он смотрит на розовые пятна на щеках Антона, на прикрытые веки, на бьющуюся на виске жилку, на высоко вздымающуюся грудь. Он слушает его тихие стоны, частое дыхание, такое короткое и такое колючее сейчас «Марти…». Он вдыхает неповторимый запах его кожи и волос, который он узнает из тысячи. Он чувствует жар его тела, мелкую дрожь, напряжённые, словно камень, мышцы. Он слизывает соленые капельки пота и сладкие крошки, оставшиеся на пальцах от шоколадного пирожного. Все это он запоминает, фиксирует и заносит в отдельные файлы, каждую деталь — в свой. Чтобы потом, когда закончатся семьдесят два часа, и начнётся безвременье, у него осталось хоть что-то, ради чего он мог бы все вынести. Он не знает, что его ждёт, и он безумно этого боится. Но он точно знает, что в самый страшный, самый безнадёжный момент он откроет файл с запахом волос Антона, с ощущением его тела под собой, вкусом его шершавых от бесконечных поцелуев губ, и тьма отступит. Ибо против этого у неё не будет силы. А в самую дальнюю, самую запароленную папку он спрячет… Раздвинуть ему ноги ещё шире. Вновь бегло пройтись языком, чтобы выгнулся навстречу от нестерпимого желания. Резко подняться вверх и требовательно заглянуть в глаза, чтобы, обмирая от желания, вновь и вновь умереть ещё и от счастья, насколько это желание взаимно. Мучая и себя, и его — не понять, кого сильнее — срывающимся голосом выдавить: «Скажи…» и услышать, как помилование, как весть о победе, краткое, на выдохе: «Хочу тебя! Пожалуйста…». И тут же отпустить на волю беснующихся демонов и наконец-то, боже, наконец-то ворваться в это такое вожделенное, такое необходимое, такое единственное в мире тело. Поймать губами стон, который он не может сдержать, и замереть, потому что предвкушение счастья лучше самого счастья. Но, ощутив, как он сам нетерпеливо пытается двигаться и насаживаться глубже и сильнее, сорваться со всех рельс и броситься в пропасть. — Слушай, а мы вообще выйдем куда-нибудь из этого номера, или ты все три дня предполагаешь продержать меня тут в заточении? — усмехается Антон, с аппетитом уплетая принесенный горничной легкий завтрак. Мартен, устроившись в кресле напротив, неторопливо отпивает горячий кофе, чтобы дать себе время придумать более-менее правдоподобный ответ, но ничего стоящего в голову не лезет. — А зачем? — наконец спрашивает он. — Что там интересного? — Ты шутишь? — голос Антона буквально-таки пышет возмущением. — Это же Париж, в конце концов! А я до сих пор как-то ни разу тут и не был! Эйфелева башня, Сена, Лувр, все дела… Мартен пристально глядит на него поверх кружки и с пугающей ясностью понимает, что он все-таки — абсолютный и неисправимый эгоист, и сейчас ему совершенно наплевать, чего хочет Антон. Да, он попросту не даст ему выйти отсюда ни на миг. Если понадобится, привяжет его к кровати, и вовсе не для дополнительной остроты в сексе. Он просто не может позволить, чтобы хотя бы единое мгновение Антон смотрел не на него, думал не о нем, жил не им, дышал не им. Каждую секундочку из оставшихся ему он хочет быть центром жизни для Антона. И он думает, что и на это он тоже имеет право. Улыбка выходит очень естественной — легкой и самую малость виноватой: — Я бы с удовольствием, но у меня страшная аллергия на пыльцу платанов. Даже не пытаясь сдерживать стоны — а зачем теперь-то?! — Мартен думает, что Антон, вопреки своему полушутливому обещанию, никогда не был таким ласковым и нежным. Он обращается с ним так, словно тот девственница в первую брачную ночь, и Мартену, возможно, и хотелось бы подтолкнуть его к более активным действиям, но отчего-то все человеческие слова вылетели из головы. Осталось только щемящее, словно пронизанное последним осенним лучом, удовольствие, растекающееся по нервам и дурманящее сознание. Он даже не пытается подаваться навстречу, двигаться сам, как-то откликаться на происходящее. Он просто смотрит на капельку, стекающую по виску Антона, и пытается угадать, когда она беспомощно сорвется вниз. У него с ней много общего, думается ему. У них осталось сорок девять часов… — А давай следующей весной поедем отдыхать в другое место, — неожиданно предлагает Антон, сидя на подоконнике, грызя яблоко, и весело болтая ногой. Мартен сглатывает, изо всех сил стискивая зубы. Следующей весной. Следующей… Ты-то, Антон, наверно, поедешь… Он безумно рад, что в плотных сумерках выражение лица разглядеть невозможно. Приходит запоздалая мысль, что он таки продешевил. Нужно было просить у Тома солнечное затмение на все три дня. Чтобы не нужно было бояться внимательных антоновых взглядов, бояться, что в какой-то миг не хватит сил держать эту маску, и тогда Антон в ужасе отшатнется. Ибо не может быть у живого человека таких мертвых глаз. — Зачем? — спрашивает он просто для того, чтобы прервать явно затянувшуюся паузу. — Тебе на Мальдивах больше не нравится? — Нет, почему… Очень нравится! Я с ними уже сроднился как-то, — даже не видя в темноте его лица, Мартен чувствует, что он улыбается. — Но ведь хочется же посмотреть и что-то другое, правда? В мире же столько всего интересного, и надо успеть в нашей скоротечной жизни увидеть как можно больше. Ведь так? — Конечно, — тихо шепчет Мартен, не отрывая взгляд от линии пересечения стены и потолка. — Давай сделаем так... — Антон доедает яблоко и кидает огрызок в стоящий на столе пакет от картофеля фри. — Черт, не попал… Видишь, как вредно тренировки пропускать, это все ты! И как я Крючкову все это объясню… — вздыхает он сокрушенно. — Так вот. Давай, если Глобус выиграешь ты, поедем туда же, выиграю я — выберем другой остров, как тебе? Мартен немедленно находит самое уязвимое место в этом чудном плане: — А если выиграет кто-то третий? — Еще чего! — в голосе Антона слышится самое настоящее возмущение. — Какой еще третий?! Откуда он возьмется, а главное, с какого перепугу мы ему это позволим?! Нет уж, если вдруг мы оба настолько расслабимся, что своими руками отдадим Глобус какому-то левому мужику, то, значит, мы сезон провалили и какой нам тогда нахрен отпуск. Логично?! — Более чем. — А значит, эта жуткая угроза лишения отпуска станет дополнительным стимулом, чтобы взять Глобус. А потом уже и решать, где именно мы будем греться на солнышке и глядеть на пальмы. Мартен устало закрывает глаза — неизвестно зачем, все равно же в стремительно густеющей темноте ничего не разберешь — и кивает. Да, Антон, именно так мы и сделаем. А как же иначе… У них осталось тридцать пять часов… Он не может не вспоминать то, почему Антон так любит душ. Даже сейчас не может. Даже бережно водя по его спине мочалкой, пахнущей обожаемым Антоном апельсиновым гелем, он представляет, как тот ожесточенно тер себя в надежде содрать проклятую кожу. Ведь иначе не избавиться от намертво въевшихся в нее прикосновений Мартена. Антон, словно почувствовав его настроение, оборачивается, мягко, но настойчиво вынимает мочалку и внимательно, слишком внимательно смотрит в его глаза. — Что? — тихо спрашивает он, смешно морщась от непрерывно льющейся прямо на лицо воды. — Что не так, Марти? — Почему ты решил, что что-то не так? — тот кривит губы в подобии нервной улыбки. — Хотя бы потому что мы уже пятнадцать минут тут торчим, а ты все еще не сделал ни малейшей попытки заняться сексом. Такое объяснение годится? — Вполне, — усмехается он. Кто бы мог подумать, что ощущение приближающегося конца — такой отличный афродизиак! Хотя скорее всего, дело в том, что у него есть свой личный афродизиак, убойного действия. Он прижимает податливое, влажное тело к гладкой стене, с силой втискивает колено между ног, чувствуя моментальную ответную реакцию, проводит ладонями по бокам вверх и вниз, убирает со лба прилипшие волосы и шепчет: — Выбирай, как ты хочешь. У них осталось тридцать часов… — Слушай, — после недолгого молчания тяжело выговаривает он, — помнишь ту песню? Про «Остаться светом»? — «Город 312»? Помню, конечно. Одна из моих любимых. А что? — А ты не мог бы сейчас найти ее? — Зачем? — Да так… Понравилась. Антон не то чтобы удовлетворен объяснением, но, не желая в данный момент ничего выяснять — Мартен же всегда отличался кучей странностей! — пожимает плечами, хмыкает и на пару минут зависает в телефоне. — Готово, — наконец, довольно объявляет он и включает воспроизведение. Пр первых звуках голоса, который пропитан надрывом, но скрыто, словно замороженно, Мартен стискивает зубы, откидывается на подушку и смотрит в потолок. Долго-долго. Он имеет на это право. Пусть даже и не имеет времени. У них осталось девятнадцать часов… — Кушать хочется, — лениво тянет Антон. — Давай закажем эти твои круассаны. Мартен тяжелым взглядом смотрит на часы. И молчит. Долго-долго молчит. У них ничего не осталось… — Марти, — капризничает Антон. — Ну проснись уже! Я бы и сам заказал, но тебе же проще! Мартен все так же молча откидывает одеяло и принимается неторопливо одеваться. — Я лучше сам схожу, тут неподалеку есть отличная кофейня, где делают лучшие круассаны в Париже. Его голос звучит слишком ровно и монотонно, но разморенный Антон не замечает ничего подозрительного. — Окей, — кивает он, — тогда я пока в душ. Или тебя подождать, потрешь мне спинку, — он довольно улыбается и притягивает к себе Мартена для неторопливого, почти хозяйского поцелуя. Он слегка вздрагивает, как от удара, и аккуратно отстраняется. — Нет. Не жди, — произносит он глухо, отвернувшись. — Ты только давай побыстрее, ладно? В животе жуть как сводит, ты из меня все соки высосал, — Антон улыбается невольной скабрезности. — Включи, пожалуйста, снова эту песню. И не спрашивай зачем, — предвосхищает он вопрос. — Просто хочу ее слышать. Девушка с красивым именем Ая вновь обещает навсегда остаться рядом, утешает, жалеет и, вцепившись тонкими пальцами в его руку, ведет вперед. И он очень ей благодарен… Его движения ровные и четкие. Рубашка. Джинсы. Куртка. Ботинки. Вот и все. Осталось открыть дверь и выйти. Вот и все, Мартен. Знал ли ты тогда, вечность назад, сидя в маленьком итальянском кафе и чувствуя, что ухватил судьбу за хвост, что в конце всего будешь стоять вот так, у двери номера парижского отеля и не решаться сделать шаг за порог, последний шаг? А если бы знал, как бы поступил? Он задает себе этот незамысловатый вопрос и не задумывается ни на секунду. Зная всё заранее, зная, каким крахом все обернется, зная, какую страшную ошибку он совершает, он бы поступил точно так же. Потому что Том ошибся. Уверенный в своей победе, он переиграл самого себя. Потому что он подарил ему любовь. Ту самую, в которую он никогда не верил. И лишь увидев, узнав и поверив, он понимает, что ради этого ему уже ничего не жалко и ни капли не страшно. Он оборачивается, смотрит напоследок на Антона, все еще валяющегося на кровати. Смотрит недолго, нет. Иначе он не уверен, что ему хватит сил выйти из этого номера. Антон вопросительно изгибает бровь, демонстративно недоумевая, что он все еще делает в номере. Мартен светло, легко улыбается ему. Кивает. И негромко просит: — Антон, ты только помни этот день, хорошо? А потом он быстро отворачивается. Резко, чуть не ломая, дергает ручку замка. Переступает порог. И аккуратно закрывает за собой дверь… Антон еще пару минут валяется в постели: вылезать не хочется, да и незачем. Внезапно раздавшийся громкий визг тормозов и истошный женский крик заставляют его поежиться и наконец выползти из уютных объятий кровати и подойти к окну. С их пятого этажа невозможно ничего разобрать и он, пожав плечами, отходит от окна. «Надо будет потом спросить у Марти, что случилось», — думает он и неспешно направляется в ванную. В комнате все так же негромко плачет Ая.