Я для тебя останусь светом

Антон медленно бредет по парку, не замечая того, как ворошит шаркающими ногами листья. Он всегда обожал эту забаву, когда был ребенком. Листья, шуршащие, разговаривающие с ним, казались маленькими человечками, которые так любят взлетать и кружиться в воздухе. А сейчас он их не видит. Он вообще почти ничего не видит уже целых три месяца. С того самого дня, когда ему захотелось круассанов. Он бредет, не разбирая пути, наугад, как слепой, как затерявшийся в пространстве и времени. И именно так он себя и чувствует. Вот уже три месяца он почти каждую свободную минуту бежит из дома куда угодно. На улицу, на тренировку, в магазин… Странно — он сто раз слышал истории, как люди, пережившие утрату, закрываются от всего мира, замыкаются в себе, не хотят ни с кем общаться, и это всегда казалось ему совершенно естественным. Он никогда и предположить не мог, что, оказавшись сам в такой же ситуации, будет больше всего на свете бояться одиночества и четырех стен, которые так пугающе напоминают склеп. Потому что стоит ему хоть на миг остаться одному, как вновь и вновь приходят мысли и воспоминания. Запах лилий… Стерильная белизна гостиничной простыни… Огрызок яблока, пролетевший мимо пакета… «Антон, ты только помни этот день, хорошо»… Куча народу на кладбище в черных костюмах, опустивших головы и сгрудившихся вокруг свежевыкопанной могилы… Непонимание, неприятие, ужас, отчаяние… О, Антон никогда не забудет этот день, Марти может быть спокоен! Но даже это не самое страшное, как бы кощунственно это не звучало. Гораздо хуже, когда ядовитой змеей, смертоносной гадюкой вползают мысли — что же на самом деле происходило в те три дня. Почему Мартен вел себя так, словно знал, словно прощался? Он с наслаждением мазохиста прокручивает в памяти каждую секунду тех семидесяти двух часов, каждое слово, каждый взгляд, и с леденящим душу ужасом находит все новые и новые подтверждения того, что это было не свидание. Это было прощание. Он не понимает, как и почему. Ведь точно установлено, что это никоим образом не могло быть самоубийство: тормоза старенького такси отказали совершенно неожиданно прямо перед пешеходным переходом. Пострадали девять человек. Погиб только один… И убийством это быть тоже не могло: Антон видел в новостях этого несчастного водителя. Пожилой щупленький таксист чуть не ревел от страха и твердил, как заведенный, что не понимает, как это могло случиться, ведь его малышка, как он именовал старенькую Пежо, всегда работала безотказно. Антон даже не смог испытать к нему ненависти, хотя и очень хотел. Но если это не было ни убийством, ни самоубийством, то как Мартен мог предвидеть это?! Он не может не думать об этом каждую секунду, как остается один. И чувствует, что сходит с ума. И именно поэтому он сейчас понуро бредет по оживленному, несмотря на не лучшую погоду, парку, и пытается слиться с толпой. Хотя и понимает, что этого уже никогда не получится сделать. Внезапно целая группа цыганок в нарядах самой сумасшедшей расцветки высыпает ему навстречу и принимается жизнерадостно охмурять всех несчастных, попавшихся им на пути, обещаниями судьбу рассказать, порчу отогнать, счастье приворожить. Он не обращает на них никакого внимания вплоть до того момента, пока одна из них, крепко сбитая толстуха совершенно неопределенного возраста с ярко-белой прядью в черных, как уголь, волосах не цепляется за его рукав и не начинает тараторить своим каркающим голосом: «Дай ручку, красавчик! Всю правду расскажу, всю истину поведаю, сглаз на тебе касатик, ой, какой сглаз лежит! Недруги зла пожелали, на воду нашептали, тебя опоили, но мы порчу снимем, только позолоти ручку, бриллиантовый!». Не сбавляя шага и не глядя в ее сторону, он стряхивает ее цепкие пальцы и движется дальше. А в следующее мгновение замирает. И разучивается дышать. И мир вздрагивает. Потому что толстая, неопрятная цыганка, буравя пронзительным взглядом его спину, негромко произносит на английском с забавным французским прононсом одну-единственную коротенькую фразу. «Антон, ты только помни этот день, хорошо?». Они стоят на мосту через небольшое озеро, облокотившись о перила, и глядят на жирных, нахальных уток. Те плавают, не торопясь, никого не боясь, ни о чем не заботясь, и Антон отчаянно им завидует. Как было бы здорово вот так же плавать по спокойной, припорошенной опавшими листьями, воде, думать лишь о том, как бы добыть пропитание на день и как закадрить вон ту серенькую самочку. И не слушать эту… Кого? Женщину? Да женщину ли?! И не слышать ее тихого, доброжелательного голоса, рассказывающего то, во что невозможно поверить. И не верить тоже невозможно. Потому что с первых ее слов он каким-то неведомым чутьем понимает: все — правда. — … Вот так, Антон. Вот так все и закончилось, — подводит она итог всей истории. — А верить или не верить — уже дело твое, моя миссия выполнена, дальше решать тебе. — Кто… — голос срывается, и ему приходится несколько раз глубоко вдохнуть, чтобы продолжить. — Кто вы? Она взглядывает на него и тепло улыбается, поправляя выбившуюся из-под яркого платка белоснежную прядь: — Я же тебе сказала: зови меня Анжела. Разве этого мало? Ведь, думаю, ты и сам уже все прекрасно понял, не так ли, мой мальчик? Но если желаешь… Скажем так, я — представитель противоборствующего лагеря. — Ангел, что ли? — грубее, чем хотелось, роняет он. Она морщится и пожимает плечами: — Ангел, не ангел… Как там еще у вас? Серафим, херувим. Господи Боже, язык сломаешь! Как же вы, люди, любите навешивать ярлыки и загонять все в рамки! Ну, пусть будет ангел, если тебе так легче. Для тебя это что-то меняет? — Ангел… — тянет он, словно обдумывая каждую букву слова. — Где же ты была раньше, ангел? Где же ты была, мать твою, когда он вот все это творил?! Почему ты явилась сейчас, мило улыбаясь и делая сочувственные глазки, когда уже поздно?! Какая-то часть его сознания, пытающаяся сохранить остатки благоразумия, истошно орет, что ему надо срочно бежать в ближайший психдиспансер и требовать немедленной госпитализации, ибо у него на почве тяжелой утраты начались галлюцинации, а другая… А другая тихо улыбается и ласково шепчет, что теперь уже нет никакой разницы, каким образом он сойдет с ума. Этот, по крайней мере, оригинальнее. — Зачем ты сейчас мне вот все это рассказываешь, когда сама палец о палец не ударила, чтобы его остановить? И какого хрена мне вот сейчас все это знать?! — Не истери, — сурово одергивает она его. Странное дело — всего одно слово, и из него словно выпустили пар. Он буквально ощущает, что ноги его больше не держат, и без сил опускается на корточки, привалившись спиной к перилам. И чувствует, как она опускается рядом. — Я пыталась, — признаётся она печально, — но у меня ничего не вышло. Он даже не стал меня слушать. Понимаешь, Антон… Это, наверно, прозвучит странно для тебя, но мы не можем ничего изменить. И повлиять на человека, принявшего решение, тоже не можем. Мы — это свобода, а они — нет. Что, удивлен? Да, казалось бы, Господь всемогущ, и все в мире вершится по воле Его. Но мы никогда не мешаем человеку принять свое решение и пойти своим путем. Может быть, и в этом проявляется воля Господня, как ты думаешь? Тогда, много лет назад, разве можно было его остановить, когда он с готовностью и чуть ли не радостью бросился в мастерски расставленную ловушку? Подумай, Антон, вспомни. Разве существовало что-то на свете, что могло его заставить отказаться от того, что ему было обещано? Антон думает. Вспоминает. И качает головой. Нет. Не существовало и не существует. — Мы не можем решать за человека. Оберегать на выбранном пути, подставлять плечо, слегка подталкивать. Но не выбирать путь за него. И в этом та свобода, что мы предоставляем. И та несвобода и обман, что дают они. Вновь повисает молчание, тягучее, мутное, отравленное. Оно убивает Антона, и он не может его не прервать, спрашивая первое, что пришло на ум: — А зачем все это? Для чего? Анжела бросает на него короткий взгляд и с силой трет лицо ладонями. — Уф! — выдыхает она. — Я, конечно, ждала этого вопроса, но все же так надеялась, что от шока ты до него не додумаешься! — Прости, что разочаровал! — коротко бросает он. — Освоился, я смотрю, — издает Анжела короткий смешок. — Это хорошо: есть шанс, что все-таки воспримешь информацию адекватно, хотя бы процентов на тридцать. — А что так мало? — он, наверно, точно сошел с ума, если в данный момент его задевает именно это. — Мало?! — она делает вид, что возмущена. — Мальчик мой, обычно люди хорошо, если хоть десятую часть из сказанного могут понять и принять. Это все, знаешь ли, несколько не вписывается в привычную им картину мира. — Обычно?! — его поражает это слово. — А что, ты часто приходишь к простым смертным и вещаешь им о кознях зла?! Она встает и обливает его неожиданно серьезным взглядом, он поднимается вслед за ней, как привязанный. — На моем веку, — а длится он столько, сколько ты и представить себе не можешь, — ты четвертый. И я надеюсь, это поможет тебе понять, насколько уникальна та ситуация, в которую ты попал. Она отворачивается и смотрит на уток, которые громко крякают и хлопают крыльями, собираясь взлететь. Антон вдруг понимает, что именно сейчас прозвучит нечто, после чего он уже никогда не вернется к прежней жизни. Он отчаянно боится этого, но знает, что уже не сможет жить, не услышав. — Понимаешь, Антон, — наконец, вновь раздается ее мягкий голос, — байки про равновесие Света и Тьмы — ведь не просто расхожий штамп из сказок и фильмов. Это — основа мироздания, это — фундамент бытия. Которое кое-кто хочет сокрушить, не понимая, как это глупо и самоубийственно для него самого в первую очередь, но речь сейчас не о нем. И в этой битве, находящейся по ту сторону времени, все средства хороши. Самая крохотная песчинка, угодившая в двигатель, может застопорить движение той машины, которая должна была первой ворваться во вражеский город. Самая ничтожная крупица может плавно опуститься на весы и склонить их в ту или другую сторону. И поэтому Тьма всегда будет пытаться искоренить все, что может принести в этом мир хотя бы крупицу Света. — Очень красиво и поэтично, — не выдерживает он, — я вижу, ты хорошо проштудировала современные фэнтези-романы. Лукьяненко бы тебя в соавторы взял, попробуй, а! Только я пока так и не понял, при чем тут я и … Он запинается, почему-то не в силах договорить. Она вновь поворачивается к нему, окидывает его пронзительным взглядом с ног до головы и вновь отворачивается, усмехнувшись. — Как же вы похожи, хотя, казалось бы… Знаешь, Антон, с изначальных времен так повелось, что иногда, очень-очень редко, на Земле появляются люди, которые несут в себе чуть больше Света, чем все остальные. О, они совсем не обязаны быть идеальными! Они могут быть вредными, капризными, да какими угодно, но при этом люди, глядя на них, видят Свет, пусть сами не понимают этого. Видят и отражают его в своей душе. Не спрашивай меня, почему так, откуда это пошло, и кто определяет этих людей. Не отвечу, потому что даже мне это неведомо. Я знаю лишь главное: чтобы Свет в их груди засиял во всю силу, они должны испытать Любовь. Лишь она, подобно спичке, может поджечь ворох сухих дров и превратить их в костер. И полюбить такие люди могут лишь себе подобного. А поскольку в этот мир они приходят ужасающе редко, то, можно сказать, они изначально предназначены друг другу. Они не делают ничего невероятного, не совершают подвигов, не открывают новые земли, не изобретают эликсир бессмертия, они просто живут, делают свое дело, несут в мир добро или не несут, но всегда любят друг друга. Любят так, что, глядя на них, другие люди улыбаются и чувствуют, что мир еще не погряз во тьме, и что в нем есть место Свету. Это совсем не обязательно известные, публичные пары знаменитостей, которые у всех на виду — совсем нет, наоборот, с ними это бывает очень редко. Простая медсестра, любимая всеми больными, и шофер школьного автобуса, которого вся детвора называет «наш дядя Миша». Участковый, в сотый раз уговаривающий местного забулдыгу бросить пить, и продавщица, которая, дико устав под конец смены, все же находит в себе силы приветливо улыбнуться запоздалому покупателю. Да кто угодно! Мужчина и женщина, женщина и женщина, мужчина и мужчина — это и подавно не имеет никакого значения. Главное, что они любят. И что они могут нести Свет только вместе, черпая его друг в друге и приумножая. Она остановилась, словно выдохшись и будто на миг даже уменьшившись от усталости, но тут же продолжила, и голос ее вдруг налился звенящей силой: — И зная это, предвидя это, Зло всегда пытается разрушить эту пару, развести ее в разные стороны до того, как они встретятся и поймут, что отныне жить друг без друга уже не могут. Разрушить тоже можно по-разному. Можно подсунуть одному из них постороннего человека, тоже совершенно прекрасного, но не несущего Свет. Можно постараться сбить с пути истинного множеством самых разных соблазнов. Но высший пилотаж — сделать так, чтобы один из двоих вместо того, чтобы любить, начал ненавидеть второго, и вместо Света начал источать Тьму. Она вновь замолкает, на сей раз тяжело и опустошенно. И Антон ее понимает. Что тут еще скажешь… Вот только… — Скажи, — тихо произносит Антон, — зачем ты мне все это рассказала? Что мне делать с этим знанием? Как я должен жить дальше, зная, из-за чего его не стало? Как я теперь вообще должен жить?! Она внимательно смотрит на него, и под этим взглядом, кажется, пронизывающим все глубины его души, он чувствует себя маленьким и совершенно беспомощным. — Затем, что ты еще можешь его спасти. Антону кажется, что его сердце разучилось биться, и проходит несколько мучительных секунд, пока оно вспоминает, как же это делается. — Что?! — шепчет он вмиг севшим голосом. — Нет, не в полном смысле, конечно, — торопится исправиться она. — Сюда ты его, конечно, не вернешь. Он сглатывает горький ком в горле. Ну конечно… Не вернешь… Визгливый свист тормозов и истошный женский крик… Не вернешь… Разве это возможно? А разве вообще вот все это возможно?! — Но ты можешь сделать для него гораздо больше, — продолжает она настойчиво. — Ты можешь спасти его от того, что ему уготовано, и вытащить его оттуда, где он сейчас. Вот оно… То, о чем он и думать боялся, то, мысли о чем упорно выжигал.  — А… где он? «Нет, пожалуйста, не отвечай, я не хочу этого слышать, не хочу, пожалуйста», — беззвучно кричит он. — Не бойся, не отвечу, ты этого не услышишь, — без труда читает она его мысли. — Я не буду этого произносить. Ведь это и не нужно, правда, мой мальчик? От ее теплой и печальной улыбки становится только хуже. Он — трус, жалкий трус, и она это прекрасно видит. И жалеет его. Лучше бы облила грязью, честное слово. — Ему там… плохо? — он сам не понимает, почему продолжает спрашивать, хотя каждым словом режет себя хуже самого свежезаточенного ножа. Но не спросить — не может. Она молчит. Долго. И тяжело. — Я, наверно, не буду на это отвечать, Антон, — наконец размыкает она губы. — Я даже так ни разу и не сказал, что люблю его, — слышит он себя словно со стороны и едва не смеется при мысли, что, наверно, еще никто не произносил впервые в жизни слова о любви в настолько фантасмагоричной обстановке. Он везунчик, как ни крути! — Он знает, поверь мне! Он всё знал, когда в тот последний день заключил последнюю сделку. — Какую еще сделку? — еле выговаривает он. — Я кое о чем еще не сказала. В тот день, во время последнего звонка ему было сделано последнее предложение, самое главное. «Нет, не продолжай», — хочется крикнуть Антону. Он не понимает, почему он больше не хочет ничего знать, и почему вдруг стало так холодно. Но он молчит, и все, что ему остается, это напряженно слушать ее ровный голос: — Это противоречило всем условиям их первоначальной сделки, но в тот день ему был дан еще один выбор: кому уйти. Тебе или ему, — вонзает она последний нож в его сердце. Он без сил закрывает глаза, не понимая, почему он до сих пор еще жив. — Знаешь, он ни капли не сомневался, ни единого мгновения… — Я не хочу этого знать, — он вновь сползает вниз, зажимает уши и начинает мерно раскачиваться взад и вперед, — пожалуйста, я больше не хочу ничего знать. Уйди, просто уйди… Он чувствует, что у него начинается форменная истерика, и понятия не имеет, как ее остановить. Но она, ни колеблясь ни секунды, отвешивает ему отменную оплеуху, которая заставляет его изумленно распахнуть глаза, а затем играючи, словно пушинку, вздергивает его на ноги. — Слушай сюда, мальчик, — ее лицо вдруг оказывается близко-близко, а глаза, кажется, заслоняют собой весь мир, — возьми себя в руки, в конце концов, и покажи мне, что ты мужик, а не сопливая никчемная тряпка. От этих слов моментально проясняется сознание, закипает кровь и яростно сжимаются зубы. — Ну вот, — удовлетворенно тянет она и, наконец, отпускает его рубашку, — пришел в себя. А теперь слушай и запоминай, Антон, — мое время выходит, и больше я не приду. В тот момент, выбрав тебя, он сделал главное: он дал всем шанс. И прежде всего, самому себе. Он поступил как свободный человек, а значит, впервые, он повернулся к нам. И именно поэтому я сейчас разговариваю с тобой. И именно поэтому ты еще можешь спасти его. Слышишь, Антон, только ты. Потому что именно ради тебя он отдал свою жизнь.  — Но как?! Как, мать твою? Я все готов сделать, но я не знаю, что именно! Она грустно улыбается и делает шаг назад. А потом еще один. И еще. — Прощай, Антон, — доносит ветер шелест ее голоса. — Мне пора. Прощай… — Ты не ответила, как? — кричит он, срывая голосовые связки. Он пытается бежать за ней, но не может сдвинуться с места. — Как?! — Ты сам это поймешь, — уже не голос, а эхо. Эхо из тумана, которым вдруг затянуло все перед ним. — Просто докажи, что он это сделал не зря… Туман рассеивается. Он стоит на мосту, судорожно вцепившись в перила. Перед ним царит обычная суматоха выходного дня: молодая мамаша умиленно щебечет над коляской, юная парочка увлеченно целуется на скамейке, что-то громко выясняют пожилая продавщица и старый покупатель. Все как обычно. И ничего не напоминает о прошедшем. Антону вновь кажется, что он просто сошел с ума. Что все ему примерещилось. До тех пор пока его взгляд не падает на все еще стиснутый кулак, который он с трудом разжимает. И долго-долго смотрит на лежащую на ладони слегка потертую, темно-синюю перчатку. Он оборачивается к озеру и смотрит вдаль. Он не знает, сколько времени он так стоит. Счастливые часов не наблюдают? Оказывается, не только они. Он снова стискивает перчатку в кулаке, стискивает так, чтобы ее не смогли отобрать, пока он жив, и шепчет: — Я докажу, что ты это сделал не зря. Его голос еле слышен, но он уверен: это неважно. ОН его услышит. И ОН будет ждать. В конце следующего сезона Антон без проблем, с огромным преимуществом над всеми конкурентами выигрывает Большой глобус. Он рад. О, конечно, он рад! Он улыбается и сияет. Ведь именно этого от него ждут, не так ли? Он старательно позирует на подиуме перед бесчисленными фотографами и дает бесконечные интервью журналистам из разных стран. А вечером, наконец, разобравшись с поздравлениями, он отключает этот долбанный телефон, запирается в номере, достает бутылку водки, вынимает из бумажника спрятанную в потайной карман маленькую фотографию, ставит ее на стол, бесконечно долго смотрит, салютует бокалом и тихо произносит: — Ну, давай отпразднуем, что ли… А затем напивается так, как не напивался никогда. Антону тридцать восемь. Он ушел из спорта после трех олимпийских золотых медалей и пяти мировых чемпионств. Он женат на чудесной девушке, и у него растут две самые прекрасные в мире дочки. Марта и Ангелина. У него все хорошо. Вот только часто мучает этот проклятый сон. Он вновь бежит на лыжах с такой родной тяжестью винтовки за спиной. Он никак не может опознать трассу: пейзаж все время меняется, то ему кажется, что это Антхольц, то Контиолахти, то Поклюка. Ему неуютно: небо слишком серое, елки слишком темные, а снег — друг, опора, поддержка! — липкий и враждебный. С каждым шагом бежать все тяжелее и тяжелее, он словно вязнет и проваливается, теряя опору. И в этот момент на изгибе трассы перед ним мелькает фигура в до боли, до жути, до холода в кончиках пальцев знакомой желто-красной майке. Он пытается ускориться, пытается догнать. Но когда это было реально? Человек перед ним все отдаляется, то исчезая, то вновь появляясь. Антон прикладывает все силы, чтобы двигаться хоть на йоту быстрее, и кажется, что ему это удается. Он уже видит приближающийся финиш, видит спину человека, который мчится все быстрее, и вдруг с ужасом осознает, что не может двигаться. Он кричит, отчаянно, срывая голос, кричит так, словно от этого зависит его жизнь, но ни единого звука не раздается в глухом, липком безмолвии. Человек впереди пересекает финишную черту и тут же скрывается в упавшей серой пелене. А Антон стоит и смотрит. И не может ничего поделать. Снова. Точь-в-точь, как тогда. А затем он просыпается. Долго-долго, не шевелясь, смотрит в потолок, зная, что уснуть сегодня уже не удастся. Антон больше никогда не встает на лыжи. Антону сорок четыре. Он падает в глубокое кресло и откидывает голову назад. Он безумно устал, потому что работал всю последнюю неделю почти без отдыха, позволяя себе всего несколько часов сна. Еще ни разу у его фонда не было такого форс-мажора. Сразу две жизненно важные операции грозили сорваться из-за того, что у их давнего и надежного спонсора — крупной нефтяной компании — совершенно неожиданно для всех поменялся председатель совета директоров. Прежний охотно жертвовал на благотворительность, новый первым делом заблокировал «всю эту дребедень». Это было словно гром среди ясного неба для всех, и смертный приговор для родителей детей, которые ждали исцеления со дня на день. Весь фонд был поставлен на уши, новые источники финансирования требовались буквально немедленно, и Антон готов был сам сдохнуть, но раздобыть их во что бы то ни стало. Яна проскальзывает в кабинет и начинает старательно массировать его плечи: — Ты скоро сам схлопочешь инфаркт или что-то похлеще, — сочувственно говорит она. Он ловит ее умелые пальцы и благодарно целует их. — Ты же понимаешь, что я не могу иначе. — Конечно, родной, — она наклоняется и целует его в висок, — но поверь мне, если ты сейчас свалишься, лучше никому не станет. Тебе нужен отдых, отпуск. Давай уедем куда-нибудь, когда это закончится, на какие-нибудь Мальдивы. Он вздрагивает, плотно зажмуривается и считает до десяти, чтобы восстановить вмиг сбившееся дыхание. — Нет, — сквозь зубы цедит он, — только не на Мальдивы. Смирнов там был, сказал, редкостная гадость. — Как скажешь, — не спорит она, — выберешь место сам тогда, когда будет время. А сейчас пойдём, я приготовила твои любимые пельмени. — Сейчас, — механически растягивает он в улыбке резиновые губы, — спасибо, милая! Что бы я без тебя делал… Ты иди, я сейчас. Она гладит его по плечу, еще раз чмокает его в макушку и тихо выходит. Антон смотрит долгим взглядом в закрывшуюся за ней дверь и чувствует себя последней сволочью на земле. У него лучшая жена во Вселенной, но кто же знал, что он окажется способен полюбить лишь один раз в жизни… Антону сорок девять. Он с размаху швыряет трубку телефона и, беззвучно матерясь, проходит в зал. Он не знает, что сказать Марине, когда та, всячески стараясь стать как можно более незаметной, постучит к нему в дверь. И он понимает, что по большому счету не должен ей помогать. Ее сын — идиот! Он, что, не знал, что грабить прохожих нельзя? Так пусть понесет заслуженное наказание, может быть, это научит его уму-разуму?! Но он просто не мог сказать все это, глядя в совершенно безжизненное лицо их давней соседки, комкавшей в худых руках носовой платок. Ну уж нет! На него вдруг накатывает обжигающая злость. Возможно, он потом пожалеет об этом, но придурка Костика он вытащит, а потом задаст ему хорошую трепку, после чего все-таки объяснит ему, что такое хорошо и что такое плохо, чего бы ему это не стоило! Антону пятьдесят три. Он только-только вышел из приемной Главы СБР. Он ослабляет воротник рубашки и шумно выдыхает — эта сволочь Никитин вытянул из него все жилы. Петров, сидящий на скамейке неподалеку, завидев его, моментально вскакивает и несется к нему, явно забывая дышать. «Хорошая скорость. И взрывной», — на автомате оценивает Антон. Все-таки он был совершенно прав, когда решил помочь парню: из него выйдет толк. — Ну?! Антон Владимирович… Что? — парня очевидно потряхивает, но держится он более или менее стойко. Антон усмехается: — Успокойся, Вася, и иди готовь лыжи. На этот сезон в резерв войдешь, а дальнейшее зависит от тебя. На улыбку, вмиг расцветшую на лице парня, можно любоваться вечно. — Антон Владимирович, я… Господи, спасибо вам! Если бы не вы!.. Да я вам по гроб жизни… — Перестань, — морщится Антон. — Я тут ни при чем. Ты заслужил это место по праву и не должен его лишаться из-за чьего-то внучатого племянника. Который к тому же стреляет два из пяти. В лучшем случае. Оба весело смеются. И верят, что порой справедливость торжествует. А Антон с внезапной тоской надеется, что, может быть, ему хотя бы какое-то время не будет сниться эта бесполезная гонка. Антону пятьдесят девять. Он стоит перед зеркалом и, чертыхаясь, в сотый раз пытается завязать непокорный галстук, так что Яна не выдерживает, подходит и со словами «Родной, угомонись» сноровисто завязывает галстук сама. — Я понимаю, что ты переживаешь, Антон. Я тоже, знаешь ли, первый раз в жизни знакомлюсь с женихом дочери, но надо же как-то взять себя в руки. Да. Взять себя в руки. Очень просто. И никаких проблем, что ему предстоит встреча с женихом дочери. И тем более, абсолютно никаких, что он — француз. Ангелина так и не стала биатлонисткой, но, поддавшись чарам дяди Ильи, который с детства ее заворожил атмосферой съемок и закулисья, пошла в спортивную журналистику, разумеется, тяготея к биатлону. И именно там она и познакомилась с новой французской надеждой Раулем Менье. — Расскажи, Рауль, а кто твой кумир, — сквозь смех требует Ангелина, конечно же, зная ответ заранее. — Геля! — Яна смотрит на нее возмущенно. — Тебе не кажется, что подобные вопросы несколько неуместны?! — О, не переживайте, мадам Яна, — улыбается Рауль. — Гели обожает меня ставить в неудобное положение, но я всегда предпочитаю говорить правду. Так ведь проще, вы согласны? — С этим не поспоришь, — спокойно кивает Антон. — Антон, — обращается к нему Рауль, — я вас бесконечно уважаю и считаю одним из величайших биатлонистов нашего века. И Гели прекрасно знает, что это сущая правда. Я говорил ей об этом еще до того, как мы… — он запинается и краснеет, но быстро овладевает собой, — но все-таки… Простите, Антон, но мой кумир — это Мартен Фуркад. Все почтительно замолкают и понимающе кивают. А Антон… Антон смотрит в тарелку и видит перед собой озеро в маленьком парке давно покинутого ими Екатеринбурга и жирных уток на его глади… — Антон, — вновь обращается к нему Рауль, теперь уже с явной надеждой и просьбой, — вы ведь были неплохо с ним знакомы, наверно, вы же соревновались, бегали в одно время. Не могли бы вы мне рассказать о нем хоть что-то? Что-то личное, не растиражированное в статьях и не написанное в Википедии? Мне так интересен Мартен не как спортсмен, а как человек! «Личное? Что же тебе рассказать, малыш Рауль? Какие горячие и сухие у него были губы, когда мы целовались в сугробе Рупольдинга? Или как загорелась щека от его пощечины в Сочи? А может, рассказать, как в заснеженном парке Ханты-Мансийска мы делили одну перчатку на двоих, поминутно меняясь ею? Или как после сочинской эстафеты он пришел в мой номер и прошептал «Говорят, ты принимаешь поздравления исключительно на коленях. Я согласен»? А знаешь, как он установил свой антирекорд и занял восемьдесят первое место? Или рассказать, как три дня он, глядя мне в глаза, улыбаясь, целуя, занимаясь со мной любовью, смеясь и болтая, готовился умереть и каждую секунду прощался со мной, а я так этого и не понял? Что из этого тебе рассказать, малыш Рауль?!» — Простите, Рауль, я бы с удовольствием, — улыбка выходит очень естественной — легкой и самую малость виноватой, — но мы не были с ним близко знакомы. Геля и Рауль давно ушли, Яна спит, а Антон, отговорившись кучей дел, все еще сидит в своем кабинете, давно сбросив душащий галстук и выпивая бокал за бокалом. На третьем он тянется к столу и открывает сейф, спрятанный за стенкой, о котором не знает ни одна живая душа. Он вынимает старенькую, темно-синюю перчатку, долго-долго смотрит на нее, а потом выходит на балкон, закуривает сигарету, вторую, третью, четвертую, и неподвижно стоит неизвестно сколько времени, стискивая перчатку в кулаке. Антону очень много лет. Он сидит в кресле-качалке и смотрит в окно с теплой улыбкой. На лужайке о чем-то увлеченно спорят светловолосый мальчик и чернявая девчушка, его правнуки, одни из многих. Приехали к любимому деду на лето. От наблюдения за ними его отвлекает еле заметное, словно легкий вздох, дуновение ветерка. Он недовольно ежится и тут же с недоумением вспоминает, что ветру в комнате взяться неоткуда. Все окна в комнате закрыты: он не так давно переболел бронхитом и теперь все над ним трясутся, как над хрустальной вазой, чем несказанно выводят его из себя. Сердце вдруг почему-то пропускает удар, а затем начинает биться судорожно, торопливо, словно стараясь предупредить о чем-то, а в сознании вдруг появляется ощущение чужого присутствия в комнате. Он быстро оглядывается. И замирает. Кажется, надо дышать, сигнализирует встревоженный стремительной нехваткой кислорода мозг. А разум понимает — уже, собственно, необязательно. — Ты не изменилась, — улыбается он. Легко и открыто. Словно рад. Словно всю жизнь ждал ее. Хотя почему «словно»… Анжела, стоящая у стены, и правда, выглядит точно так же, как тогда. Сколько же лет минуло с тех пор, как она уцепилась за его руку, обещав снять порчу и наворожить все чудеса света. И ведь, действительно, — вдруг понимает он, — сняла… Она светло улыбается в ответ, проходит в комнату и усаживается на стул напротив. — Наверно, ждешь, что я скажу: «А ты изменился, постарел и подурнел!»? — Что-то типа того, — кивает Антон. — Не забудь про «облысел и зубы выпали». Анжела окидывает его критическим взглядом: — Облысел, зубы… Растолстел еще, совсем распустился, балда, — она коротко смеется, но тут же резко обрывает сама себя: — Но ты же понимаешь, насколько все это неважно. Ты действительно изменился, Антон. Очень. Ты даже не представляешь, насколько. И не представляешь, как прекрасен ты сейчас в моих глазах. Все, на что хватает его сил, это судорожно сглотнуть и смотреть на нее, не моргая. Потому что он понимает… Кажется, это конец. И кажется, он рад этому… — Я слишком хорошо помню, каким ты был тогда, мой мальчик. Красивый, молодой, полный сил — и совершенно опустошенный внутри. Что там было, я даже ответить не смогу. Мрак, отчаяние, непонимание, боль, злость, гнев… И все это в таком вихре, в таком тесном сплетении, бррр… До сих пор передергивает, — она на самом деле повела плечами и сморщилась. — А сейчас? — после долгой паузы тихо спросил он. Эта пауза была еще более долгой. Она смотрит на него, не отводя лучащихся любовью и теплом глаз, и наконец поначалу почти незаметно, а затем все более широко и свободно улыбается: — А сейчас я смотрю на тебя и вижу Свет. Один чистый и настоящий Свет. Он кивает в ответ, усмехается, тяжело закрывает глаза, устало откидывается на спинку кресла и вновь надолго замолкает. — Я давно жду, очень-очень давно, — наконец роняет он. — я очень рад, что это ты. — Я не могла уступить эту честь никому другому, ты же понимаешь, — ее тихие, бережные слова греют и успокаивают. И совсем не страшно. Вот ни капельки… — А… - дыхание перехватывает, и он не сразу может продолжить: — А он? Что…? — Я не знаю, Антон, — и он абсолютно верит ей, он знает: она не будет ему лгать. — Я была бы рада сказать хоть что-то, но это не мне решать. Все, что я могла, все, что мог ты, мы сделали. А дальше... А дальше нужно просто сделать шаг вперед, и ты сам все узнаешь. Он закусывает губу до боли. Что ж… Пришло время узнать. Пришло время подвести итоги. Пришло время понять, доказал ли он, что ОН сделал это не зря. Он медленно закрывает глаза. Он вспоминает… Свист ветра в ушах… Яростный стук сердца… Черные глазки, что издевательски хихикают с установки… Родной и надежный приклад винтовки. Высота первой ступени пьедестала. Самая приятная в мире тяжесть медали на шее… Стерильная чистота гостиничной простыни… Хруст свежевыпеченных круассанов… Запах лилий… Темные глаза, в которых так сложно что-либо прочесть… Горячие поцелуи, от которых горит тело, душа и, кажется, готов вспыхнуть весь мир вокруг… Переплетенные пальцы, которые так сжимаются, что потом их сложно расцепить… Он тихо улыбается. Вот и пришел его финиш. Что ж… Он всегда любил финиши… Он вновь бежит эту гонку Но сегодня он понимает, это — Антхольц, его любимый Антхольц. Бежать сегодня намного легче, воздух легкий, снег плотный, а солнце так и манит за собой. И в этот момент на изгибе трассы перед ним мелькает фигура в до боли, до жути, до холода в кончиках пальцев знакомой желто-красной майке. Он пытается ускориться, пытается догнать. Но когда это было реально? Человек перед ним все отдаляется, то исчезая, то вновь появляясь. Антон прикладывает все силы, чтобы двигаться хоть на йоту быстрее, и кажется, ему это удается. Еще один толчок, еще одно усилие. И в последний миг перед тем, как пересечь финишную черту, последним, отчаянным напряжением мышц он касается его руки. Он падает, переворачивается на спину и бессильно закрывает глаза. Он не знает, где он, что с ним, он не знает, что будет дальше. Но он точно знает одно: сегодня он его догнал. А значит, он сделал все, что было в его силах. Дальше решать уже не ему… В его сознание вторгаются звуки и запахи, которых, кажется, не было еще секунду назад. Которые он опознает с первого мига, но не может заставить себя в это поверить. Потому что на самом деле этого не существует. Ведь это так никогда и не случилось, оставшись смятым, растерзанным воспоминанием молодости. Той самой молодости, когда он еще ничего не знал. Той самой молодости, когда он полагал, что жизнь впереди раскрашена исключительно в розовые тона. Той самой молодости, когда он не знал, что такое Любовь… И именно оттуда, из той беззаботной, наивной, бьющей ключом молодости пришли к нему, как с старому другу, запах моря, принесенный порывом свежего ветра, и громкий крик чаек. Он медленно открывает глаза. Садится, невольно отметив, какая крупная галька на этом берегу. И смотрит на море. Синее-синее море… Вокруг бушует, властвует, заявляет о своих правах весна. Такая весна, какую он очень давно не видел, не ощущал, не успевал застать, год за годом умудряясь с ней разминуться. Ласковое солнце, ветер, пахнущий морем, только что проклюнувшиеся почки, свежая, изумрудная трава, маковые поляны, ромашковые поля, что-то похожее на вереск, пробивающееся сквозь прибрежную гальку, незнакомые фиолетовые цветы, трогательно цветущие шишки и море. Свежий, насыщенный запахами травы и цветов, прохладный воздух. Марево зелени на тонких ветках. Ощутимая близость дождя при чистом голубом небе. Бескрайняя золотая гладь моря. Пробуждение природы. Пробуждение жизни. Конец зимы. Новое начало. Он смотрит до тех пор, пока не начинают слезиться глаза. Смотрит на море, растворяясь в нем и становясь его частью. Смотрит до тех пор, пока не развязывается тугой узел, где-то внутри. Смотрит до тех пор, пока не тает под натиском весны холод, которым, кажется, всегда был скован жалкий кусочек плоти в левой стороне груди. Смотрит до тех пор, пока не слышит — не слухом, нет! — всем своим существом, всей рванувшейся к теплу душой тихие шаги, приближающиеся к нему. Он не оборачивается, он не встает, он не отрывает взгляда от моря. Он сделал все, что было в его силах. Дальше решать уже не ему. Казнить нельзя помиловать… Слишком простая дилемма. Слишком сложная жизнь. Он ждет, ждет, ждет своего приговора… Он знает, что, наверно, они не заслужили оправдания, но сейчас он сидит и смотрит на море. И даже если нет … Даже если нет, это море отныне навсегда с ним. И неважно, сколько продлится это «навсегда»… Он смотрит на море бесконечно долго. Может быть, сто лет, может быть, миллион, может быть, время между двумя рождениями Вселенной, а может быть, и время после ее смерти. Во Вселенной осталось три константы. Он. Море. И тот, кто остановился рядом. Вечности пролетают в разноцветном вихре, сплетаясь и торжественно кружась. Миры растворяются в алмазных переливах и рождаются в брызгах искр. Время застыло в янтарном плену тысячелетий и тянется, подобно капле смолы. Пространство сошло с ума и бьется во всполохах северного сияния. Нет ничего. Никого. Нигде. Никогда. Только он. Море. И тот, кто остановился рядом. Вечность. Жизнь и смерть. Любовь и ненависть. Покаяние и осознание. Прощение и милосердие. Любовь и... Любовь. Вечность. Миг между двумя ударами двух сердец, вдруг забившихся в одном ритме. Эта вечность заканчивается в один момент. Момент, когда Антон вдруг чувствует, как тот, что остановился рядом, бережно укрывает его плечи старенькой курткой, и к его щеке тихо прикасаются самые родные в мире пальцы. И Антон понимает, что пришло время прощаться с той вечностью… Он медленно закрывает глаза. Правой рукой он вцепляется в ткань куртки. Вцепляется так, что никакая вечность не в силах будет забрать этот, самый ценный в его жизни-нежизни приз. А неслушающимися, плохо гнущимися пальцами левой прижимает его пальцы к своей щеке. Сильнее. Крепче. Так чтобы больше никуда и никогда. Спустя еще одну вечность Антон тянет его за руку вниз, и тот тихо опускается рядом на приветливо шуршащую гальку. Все так же не открывая глаз, он слепо приваливается к его груди, и с чувством, которому нет названия в мире людей — настолько оно всепоглощающе, ликующе и безбрежно, — слышит стук самого родного в мире сердца. И уже переставая осознавать, существует он или от него осталась всего лишь тень, он чувствует, как к его виску бережно прикасаются самые родные в мире губы. И надо бы открыть глаза, и надо бы посмотреть, увидеть то, чего ждал всю жизнь, боясь поверить, что это возможно. А теперь, когда все-таки дождался, он не может заставить себя взглянуть на него. А вдруг это очередной сон? Очередная насмешка? Очередное изощренное издевательство? Нет, лучше сидеть вот так, прильнув всем телом, стискивая его пальцы, чувствуя его губы, и не ждать, когда же развеется этот садистски-счастливый морок. И когда вновь начнется очередная пустая вечность… До тех пор, пока голос, который вмиг разорвал сердце в клочья, тихо не зовет: — Антон… Он зажмуривается еще крепче, иначе он не уверен, что получится удержать слезы. — Антон, — голос становится более настойчивым, — посмотри на меня. Больше невозможно убегать и прятаться, и если это все-таки наваждение, то он готов его встретить лицом к лицу. Он медленно открывает глаза, поворачивает голову и встречается в ним взглядом. Он не знает, сколько времени они молча смотрят друг на друга, миг или вечность. Но теперь он точно знает, как выглядит Любовь.