Пробоины в воспитании

Наутро у Хованского раскалывается голова; он с трудом открывает слипающиеся веки и пытается сфокусировать зрение на печально засыхающем в углу фикусе. Выходит неважно. Всё в теле отдаёт ломящей болью, видимо, от того, что он так неудобно спал – если этот пьяный обморок можно, конечно, назвать сном. Поднимаясь по стеночке, Юра выглядывает в зал, пол которого, как минами, устлан беспорядочно разбросанными телами. – Ну хоть кому-то, бля, было весело, – грустно усмехается Хованский, пытаясь разобрать кому принадлежит рука на милениной жопе с задравшейся до самой поясницы юбкой. Он пытается вспомнить что-нибудь после ерша залпом, но в сознании всплывают только чьи-то холодные руки, переплетающиеся с его пальцами, тепло чужого тела и какая-то запредельная чувственность и нежность. Эти воспоминания его смущают, хотя не помнить, что было на вписке – для него дело не новое. Всё ещё в плену своих мыслей и догадок, Хованский бесшумно переступает спящих приятелей-собутыльников и идёт на кухню, чтобы закинуть в себя что-нибудь, что осталось после ночного алкозабега: как правило, еда при наличии пары литров водки теряла свою актуальность уже спустя несколько стопок. На кухне он обнаруживает сильно помятого Кузьму с сигаретой в зубах и вполне себе бодрую Лизку с банкой выдохшегося пива. – Кузьма проиграл мне в ладушки последний пивасик, поэтому он так плохо выглядит, – поясняет она и хихикает. Абсолютно убитый Гридин с оттенком лица зеленее, чем трава в мае, предпочитает промолчать – вероятно, боясь сблевать на стол всё, что он думает о юношеском алкоголизме и подобных тусах в целом. Лизка же наоборот весело трещит о чём-то своём, но Юра не слушает её, пожевывая заветренный кусочек хлеба и пытаясь вспомнить, с кем же он обжимался прошлой ночью: его толстовка явственно хранит чей-то запах… Лизку из ряда возможных обладателей холодных и нежных рук Хованский исключил сразу. Не потому что руки у неё были какими-то не такими… Хуй знает, какими у неё вообще были руки… А потому, что, бля, они же братаны, в конце концов. Какой нормальный пацан (тем более если этот пацан – Лизка) полезет с нежностями к своему братану? Реш и Чижову с их наманикюренными ноготками и гиалуроваными губами Хованский отмёл следующими: он, конечно, был самым охуенным на этой тусе, но таким легкомысленным девицам сложно было оценить его очарование, красоту и острый ум в полной мере. Рожкова, голубоволосая тёлка, которая мялась рядом с Даниссимо Кувшином, симпатичная девчонка с глинтвейном в термокружке, пришедшая вместе с Лизкой… Одну за одной Юра перебирал девушек, присутствовавших на вписке, но никто и близко не подходил под смазанный образ в его голове. Он было даже подумал, что совсем пропил все мозги и заработал себе пьяные галлюцинации, когда вдруг, собираясь домой и накидывая на плечи свой убитый рюкзак, почувствовал, как что-то холодное и жесткое упирается ему в спину. С изумлением Хованский чуть ли не с головой залезает в рюкзак и достаёт оттуда бутылку дорогущего виски, принесенную вчера ему как презент… Димой Лариным? Парню становится не по себе, и бутылка выскальзывает из слабеющих пальцев. Её, благо, в последний момент, в считанных сантиметрах от пола успевает подхватить Черников, выходящий из ванной с наброшенным на плечи полотенцем. Ник громким матом орёт что-то Юре прямо в лицо, не боясь разбудить своих гостей: «Хованский!.. ты, блядь, чего?!.. столько бабла!.. и не делится ещё, падла!..», но Хованский едва различает его слова, несколько оглушенный своим открытием. Он вспоминает, как они чуть ли не в обнимочку с Лариным сидели на балконе, пока все остальные тусили в зале; как слушали пидорские песенки какого-то гомика, миленько деля одну пару наушников на двоих; как под утро Дима нарушил похмельный сон и поцеловал его в висок, собираясь уходить. Юра Хованский буквально чувствует, как краснеет его лицо и как спина покрывается испариной. Он выхватывает бутылку из рук охуевающего Черникова и в незашнурованных кроссовках пулей вылетает на лестничную площадку, а после – из подъезда, не оставляя шокированным друзьям шанса задать вопрос, какого хуя, собственного, с ним происходит.

*

Непонимание своих же мотивов бесит Хованского, и он зло закуривает сигарету, зло откупоривает виски и зло делает глоток: тот выжигает ему пищевод огнём после первого же глотка и дарит бархатное тепло, растекающееся под клеткой рёбер. Злой, но довольный нарастающим алкогольным опьянением, он идёт по Лиговскому проспекту в сторону Невского и наслаждается видами Питера, такими близкими его душе сейчас: серыми, мрачными, грязными. Опустошив четверть бутылки, Юра, подхваченный каким-то странным эмоциональным порывом, достаёт из кармана телефон, задумывается, набирая сообщение, а после с легкой улыбкой на губах прячет телефон обратно и делает большой глоток. Он усаживается на недействующий фонтан во дворе-колодце недалеко от Чернышевской, где как-то раз они с Черниковым искали закладку с гашишем, и, предаваясь воспоминаниям, не замечает, как быстро проходит время и то, как рядом с ним бесшумно опускается тонкий силуэт в чёрном пальто. – Добрый вечер, Юрий. Юра к тому моменту уже порядком нетрезв. Картавость Ларина вдруг кажется ему очаровательной до безумия, и он пьяно и смущенно хихикает вместо приветствия. – Вижу, тебе пришлось по вкусу моё… извинение, – говорит Дима и закуривает. В его глазах, спокойных и глубоких, пляшут озорные огоньки. – Это просто, блядь, лучшее, что я когда-либо пил! – громко восклицает Хованский и, по-мальчишески вытерев горлышко рукавом свитера, протягивает бутылку Ларину. – Сам попробуй! Парень некоторое время ломается, но Юра видит, что это всё – для вида и снова пихает вискарь ему в руки. «Как тёлка, набивающая себе цену», – ухмыляется про себя кудрявый. Медленно, нехотя, Ларин всё же берёт бутылку, касаясь на мгновенье пальцев Юры. Этого прикосновение хватает ему, чтобы по щекам пунцовыми пятнами разлилось смущение и жар. Чтобы скрыть подобное недоразумение на своём лице, он припадает губами к стеклу и делает глоток за глотком, пока подступившая к горлу тошнота не заставляет его наконец сделать вдох. Ларин откашливается, а Юра смеется и хлопает его по спине. Губы жжёт, и Дима недовольно вытирает их рукавом пальто. Алкоголь моментально ударяет ему, непьющему, в голову, и окружающий мир становится мягче, словно покрывается бахромой. – Неплохо, да? – Юра смеется, смотря на чуть окосевшего Ларина, и подносит к его губам тлеющую сигарету, которой тот поспешно затягивается. Дима кивает и спрашивает наконец, зачем всё же Хованский его позвал… – «Нужно встретиться, срочно»? – с вопросительной интонацией он цитирует сообщение в телеграмме и нажимает на кнопку, блокируя телефон. – К чему такая спешка, Юрий? Мы бы и так увиделись в школе в понедельник. Юра не находит что ответить и глупо отшучивается тем, что вроде как «хотел поблагодарить за вискарик, а то вчера, хе-хе, не вышло», но звучит это неправдоподобно. В первую очередь из-за его дрожащего от волнения голоса. «Что, блядь, со мной!» Между парнями зависает пауза: невозможно долгая, болезненно неловкая, прерываемая только редкими щелчками зажигалки и тяжёлым дыханием обоих. – Вообще… – наконец начинает Юра: от алкоголя он шепелявит ещё сильнее. – Я хотел спросить о том, что… ну бля, что было ночью… типа, что это было вообще?.. Дима вскидывает брови, лицо – непроницаемая маска, но в глазах его отчетливо читается волнение и – страх. – А что… Что было ночью? Хованский молчит, поднимая глаза на Ларина и смотря прямо в него, в его лицо и куда-то глубже – цепким и совершенно трезвым взглядом. Отнекиваться, оправдываться, юлить Диме хочется в последнюю очередь. Юра ведь не тупица, понимает он. Выглядит как тупица, да, но на деле это не так. Осознавая своё положение – сейчас он на краю пропасти без дна, обреченный на бесконечное падение в темноте, если сорвётся, Ларин делает то, чего никогда бы не сделал в другой ситуации, с другим человеком и на трезвую голову: он мягким, но сильным движением руки хватает Юру чуть повыше локтя, впиваясь пальцами больно – даже через плотную ткань юриной куртки, до синяков, и притягивает того к себе. Обжигает его лицо, такое близкое, несколько секунд своим хмельным дыханием, смотрит в глаза, не отрываясь, надеясь встретить протест или сопротивление, но не найдя их – целует. Аккуратно, по-ребячески, своими тонкими губами касаясь чужих губ, хранящих на себе теплую влажность алкоголя. Проталкивается беспрепятственно языком в чужой рот, от возбуждения и страха ударяется зубами о зубы, прикусывает нижнюю губу. Хованский на вкус – дешёвые сигареты, дорогой виски и что-то очень сладкое – метафизическое, неощутимое. Поцелуй получается мокрым и неумелым, но безумно приятным. Так, по крайней мере, кажется Ларину. Когда он наконец открывает глаза, отстранившись и облизав покрасневшие губы, он с леденящим душу ужасом понимает, что не видит во взгляде Юры ничего из того, что он сам испытал только что. Ни намёка на эмоции – сплошной туман, словно его здесь вообще нет. – П-прости, – чтобы выговорить это Диме приходится собрать в кулак все свои силы; нервными пальцами он пытается прикурить, но зажигалка предательски не слушается. Он отводит взгляд, мечтая провалиться сквозь землю. Время – как кисель, и Ларин точно не может сказать, прошло с их поцелуя несколько секунд или часов, прежде чем на его скулу с оглушающим хрустом опускается кулак. От неожиданности Дима роняет бутылку на каменный тротуар, и та разбивается с жалобным звоном, заливает своим красивым медовым цветом трещинки на асфальте. – Я тебе чё, пидор что ли?! От обиды хочется реветь и кричать, но Ларин молчит, прижимает руку к рассеченной коже под глазом, которая уже начинает кровить. Он провожает быстро удаляющийся силуэт Хованского презрительным взглядом исподлобья, кусает губы и в сердцах ненавидит себя за слабость и глупость. Хватило же, блядь, ума… Серое небо Петербурга угнетающе нависает над крышами, и Диме на пальто легко опускаются полупрозрачные снежинки – последнее дыхание уходящей зимы.