У кошек девять жизней

Когда в комнату влетела зареванная дочь, Морган Аррен застилала детскую постель. Женщина была чуть выше среднего роста и очень хороша собой, настоящая красавица. Правда лицо никак не вязалось с, казалось бы, молодым телом — женщине не было еще и двадцати пяти, а бледную кожу уже покинул естественный румянец и по лицу пролегла сеть глубоких морщин, делающих молодую мать старше своих лет и придающих лицу сердитое выражение. Черные, как смоль, волосы, были собраны, по манере того времени, в тугой пучок высоко на макушке, и лишь несколько непослушных вьющихся прядей выбивались из безукоризненно прилизанной прически и спадали вдоль скул на шею. Одетая в тяжелое темно-изумрудное платье, отделанное по подолу черным кружевом, она ничуть не прогибала плечи под весом тяжелого бархата. Болотный цвет прекрасно оттенял бледную кожу и подчеркивал высокие скулы и впалые щеки, добавляя к образу чопорной леди капельку чванливости и строгости. Вдоль спины тянулся ряд корявых крючков корсета, стягивающих и без того слишком худое тело и заставляющих женщину широко расправлять лопатки. Вид заплаканной пятилетней дочери, держащей в руках разбитую куклу и размазывающей по дрожащим сизым щекам сопли, не вызывал ни сочувствия, ни отвращения. Уголки губ женщины вздрогнули и медленно поползли вниз. Подарок на пятилетие — чудная фарфоровая кукла, расписанная вручную и с дивной огненной шевелюрой, была доставлена не далее как неделю назад втайне от супруга и дожидалась момента, надежно спрятанная меж старых вещей, замотанная для пущей надежности в почтовую бумагу и перетянутая грубой просмоленной бечевкой, местами запачканной в мазуте. И вот теперь дочь, размазывая по лицу соленые ручейки, протягивает фарфоровую красавицу матери. У куклы вывернуты донельзя ручонки и ножки на шарнирах, безупречное, пепельно-розовое платье замарано в земле и пыли, но хуже всего расколовшееся личико с зияющей дырой, через которую видно полую структуры головы и изящно переплетенные проволоки, позволяющие глазам куклы открываться и закрываться при наклоне. — Я же просила быть осторожной, бестолочь. — Легкий шлепок, и дочь вновь заливается слезами, не понимая, в чем провинилась. — Перестаньте, Энн не виновата в случившемся. — Ребенок с благодарностью утыкается носом в пропахшую сеном, железом и потом рубашку. Леон успокаивающе гладит девочку по голове. — Не стоит пояснять, что ваш супруг был против данного подарка с самого начала. Тем более, вы ослушались его просьб и сделали по-своему. Неудивительно, что произошла подобная ситуация. Конечно, святой Отец никогда не признавал для дочери увеселительные занятия. Уверенный в том, что и малого ребенка возможно сделать взрослой личностью, отец критиковал воспитание матери и всячески старался исправить дочь в лучшую, по его мнению, сторону. Запрет на игрушки, общение с другими детьми и всяческие радости был еще легок по сравнению с тем, что ждало маленькую наследницу впереди. Об этом знала и мать, и своеобразный друг семьи, возившийся с маленьким человечком по мере свободного времени, и оба понимали, что вариантов для маленькой Эннилизабет не так много. Собственно, не стоит говорить, что расти в семье политика не самое благое занятие, особенно когда ты девочка. От мальчиков требовалось меньше: они оправдывали надежды отцов, с детства становясь теми холодными людьми без эмоций и чувства жалости, но девочки… Энн не везло с самого детства — единственная дочь в семье, она была и единственным ребенком среди политической верхушки. Не стоит задаваться вопросом, каковы причины того, что среди четверых взрослых мужчин наследник появился лишь у одного. Ответ был бы глуп и несуразен, ведь и супруга была лишь у одного из них. В силу ли возраста или же моральных норм, но лишь отец Эннилизабет был семейным человеком и старался умещать в своей жизни как воспитание своей заместительницы, так и политические вопросы. Стоило бы сказать, как важна была передача права наследования по кровной линии. Среди Мирового Правительства весьма высоко оценивалась чистота крови и соблюдение древних традиций, основанных еще с темных времен и длящихся по сей день. Хоть Мировая Знать и имела право на бастардов, это право не распространялось на Горосей, и не стоит упоминать о том, что в связи с этим в семьях практиковались браки между кровными родственниками. Но будет, не так много лет было на тот момент дочери, чтобы говорить о таких серьезных вещах. Отец чтил сухость и строгость в воспитании отпрыска и его заинтересованность в книгах и более уместных для юной леди занятиях. Но куда там. Ребенку нравилось более лазить по саду и сбивать коленки в кровь, нежели послушно сидеть на одном месте, по несколько часов уделяя чтению и вышиванию. Летом Мариджоя расцветает; и если зимой эта девственная красная земля — кроваво-алая после дождя, кирпично-пыльная в засуху, угнетает, то летом сады вокруг дома распускаются всеми цветами радуги, наполняя влажный воздух дивными ароматами чужеземных растений. — Почему она вновь гуляла без сопровождения? — Голос женщины был тих: не хватало еще втягивать ребенка в дворцовые интриги. Мужчина ответил ей так же тихо, в пол-оборота наблюдая за тем, как маленькая наследница, ругаясь на неудобное платье, пытается его снять, смешно задирая нижние юбки и оголяя сбитые коленки и рюшечные трусики. — Вновь сбежала? — К проделкам озорницы Леон относился спокойнее, нежели к тем же самым проступкам другой ребятни. — Она же дочь дракона — неудивительно, что ей больше по душе воздух, нежели пыль помещений. — Она не дракон, — сухо отрезала женщина. — Оттого ее отец так и печется о ней. — А вы? Перестаньте, не мне вам говорить о том, что даже невооруженным взглядом видно, как вы затухаете в этих стенах. Даже дочь не вызывает в вас того счастья, с которым вы в первый раз вошли в эти стены. Не пора ли признаться самой себе, что Мариджоя не стала вашим домом — напротив, лишь загасила ваш внутренний огонь. Женщина молча привлекла к себе дочь, поставила ту на табурет и развернула к себе спиной. — Я тебя сколько раз просила не распускать волосы. — Руки умело разделили непослушную копну на три равных части и довольно быстро перекрутили пряди в тугую косу. — Но мам, она тянет. — Дочь плаксиво потянулась было развязать косу, но была остановлена предупредительным шлепком по попе. — Не говори ерунды, ступай и переоденься. — Дочь, накуксившись, спорить с матерью не стала и, развернувшись на пятках, исчезла за дверью ванной. Убедившись, что за шумом воды разговор будет не так слышен, женщина нетерпеливо обернулась к мужчине. — Я не одобряю ваше общение, но если мой уважаемый супруг решил, что так будет лучше для ребенка, я не стану спорить. Эннилизабет наивно полагает, что вы просто друг, однако, скажите мне, сколь долго вы еще будете скрывать ваш статус от ребенка? Рано или поздно, и вам это прекрасно известно, маленькая девочка повзрослеет, и я не желаю, чтобы она узнала о лжи в том возрасте, когда подростковый максимализм приведет ее к неверным выводам. — Об этом вам лучше говорить с вашим отцом. Не думаю, что господин… — договорить молодому человеку не дал раздавшийся в ванной комнате звон и женский вскрик. Энн, недовольно насупившись, стояла на табуретке рядом с раковиной, в то время как нянечка, ползая на коленях, собирала с пола осколки разбитого флакона. Дочь, недовольно поморщившись несколько раз, весьма грубо высказалась в сторону нянечки о том, что рабы должны знать свое место и слушаться приказов, а иначе их место в загоне со скотом. Не замечая мать, дочь с надменной ухмылкой столкнула на пол еще несколько флаконов, и те разлетелись на осколки, которые, в свою очередь, впивались в обнаженные руки пожилой нянечки. Недолго думая, мать преодолела в несколько шагов отделяющее ее от дочери расстояние и, замахнувшись, отвесила звонкую пощечину. — Не смей так говорить, маленькая дрянь! — Дочь, схватившись за горящую щеку, непонимающе подняла глаза на мать. Предательство со стороны самого близкого человека было куда больнее, нежели сам удар. Фиалковые глаза мгновенно начали наполняться слезами. Уже выбегая из комнаты, девочка, желая сильнее досадить матери хотя бы словами, если не физически, крикнула через плечо: — Ненавижу тебя! Лучше бы умерла! Я провожу ладонью по воде, и картинка пропадает. По правде говоря, это не самое яркое воспоминание из детства, но если подумать и получше пораскинуть мозгами, то получается, что с того момента я так и не принесла матери извинения за сказанное. Не помню, говорила ли я серьезно и говорила ли от чистого сердца — как мне казалось, я просто хотела сделать маме так же больно, как сделала она мне, ударив за то, что казалось правильным, за то, как поступали с прислугой мои ровесники. Я росла в окружении матери и Леона, но не была лишена прогулок по городу и могла видеть манеру общения с рабами других детей из Мировой Знати. Мать часто говорила о нашем отличии от этой благородной массы, а я хотела быть на них похожей — из-за понимания, скорее, того, что отличаться от них плохо, нежели того, что мы более высоки по положению на Святой Земле. И если бы правильнее судить, по словам Леона, я бы так и делала, но в пять лет он не говорил мне всего, что стоило знать, оберегая от неверных решений и заботясь обо мне. В те далекие годы мне казалось, что Леон не намного старше меня. Да, он был взрослым, но не таким, как папа и старики. Лишь после я узнала, что именно он принимал более весомое участие в уничтожении Охары и на тот момент был не юн, а значит, и в период моего детства ему было как минимум тридцать лет. Много. Я морщусь от боли, когда тела касаются чьи-то руки и мягко проводят по волосам, успокаивая. Чей-то голос виновато извиняется, но это далеко отсюда, и я даже не могу сказать, плод ли это моей фантазии или реальность. Я не дракон. С этим я смирилась уже давно, но ведь драконы не рождались очень давно. Последней была моя пра-пра, да и то отец говорит, что это всего лишь сказки. Однако обидно. Матери вновь плохо. Она лежит без чувств на старом просиженном диване, из которого торчат пружины. От него дурно пахнет, но лучше так, чем на холодном полу. В дом теперь меньше мебели. Отец все пропил. Я прячусь на кухне под столом, прижимаюсь к стене, чтобы он меня не заметил; от голой стены пахнет плесенью и влагой. Закрываю лицо руками. Сквозь пальцы вижу маму, ее руку на грязном зеленом пледе, ее синие губы. Его старые протертые сапоги останавливаются напротив дивана. Я чувствую стойкий запах алкоголя, пота и мочи. Отец вернулся, кто бы это еще мог быть. Братья и сестры еще не вернулись с улицы, а я одна оставалась с мамой, ведь ей было плохо; но это, казалось, волновало только меня. Он бьет маму ремнем. «Вставай! Вставай! Сука драная! Сука! Сука драная! Вставай, сука! Вставай! Вставай!» Потертая кожа оставляет на теле матери алые полосы. Мама плачет. «Не надо. Пожалуйста, не надо!..» Мама не кричит. Мама свернулась в клубок и прячет лицо, потому что ей завтра идти на рынок. Она не хочет, чтобы Дозор задавал лишние вопросы, ведь тогда отца могут забрать, а без него мать и мы отправимся на невольнический рынок. Я закрываю глаза и пытаюсь заткнуть уши, но сквозь пелену все равно слышатся удары кожи о тело, вскрики и всхлипы, а после и стоны, смешанные с хлюпаньем и скрипом дивана. Я ненавижу этого человека. Ненавижу свою жизнь. А потом все стихает, и я слышу, как, топая и застегивая на ходу штаны, отец идет на кухню. Наклоняется, заглядывая под стол, и волосатая, красная рука тянется за мной. «Вот ты где, гаденыш…» Но это не мои воспоминания. Отец не пил, и у нас не было такого старого на вид дома. Да и братьев и сестер у меня никогда не было. Почему я это вижу, если такого не происходило в моей жизни? Это странно и неправильно — смотреть воспоминания других, ведь для кого-то они не самые радужные в жизни. Но, с другой стороны, я была этой девочкой, я чувствовала все то же, что и она. Страх, ненависть, презрение. Если бы моя жизнь сложилась иначе, я могла родиться не в знатной семье, а на окраинах мира. Этот вопрос часто не давал мне покоя. Вечерняя семейная трапеза не была омрачена последними событиями, но довольно-таки уже взрослая девушка без явного удовольствия ковыряла позолоченной вилкой в тарелке. Пусть она и сама просила у кухарок этот стейк с кровью, но аппетита не было. — Что-то стряслось? — Отец, спокойно отодвинув блюдо, склонился к дочери. Плохое настроение могло быть признаком болезни или хворового недуга, а допускать к несовершеннолетней дочери врачей мужчина считал нечистым и даже несколько оскорбительным. Конечно, был человек, коему позволялось проводить определенные манипуляции с его дочерью, но это происходило под строгим присмотром отца или же доверенного лица, а сейчас его маленькая девочка вступила в тот возраст, когда ей требуется именно поддержка матери. Пусть Эннилизабет и выросла при мужском воспитании, в жизни любой молодой девушки наступает период, когда ей нужна именно женская поддержка. Ведь не по всем вопросам можно обратиться к мужчине, каким бы близким он ни был, особенно, когда уже пришло понимание того, чем женщины и мужчины различаются. — Нет, отец, — дочь мотнула головой, но по бледности лица и отсутствию аппетита угадывалась ложь. Отослав девочку в свою комнату, старик остался наедине с Леоном. Весьма недовольный тем, что дочь умалчивает свое состояние, и считая виной этому неполное доверие к молодому мужчине, он рассчитывал на серьезный разговор. К тому же, в последнее время молодая девушка предпочитала обществу некогда близкого друга и нянечек одиночество в своей комнате. Отсылая гувернантку и многочисленных нянечек в сад, дочь запиралась в своей комнате и по большей части отмалчивалась на попытки с ней заговорить. — На мой взгляд, она становится слишком замкнутой. Это может нехорошо сказаться в дальнейшем. Леон лениво пожал плечами. Более молодой, он догадывался о причинах столь резкой перемены характера девушки, но озвучивать это, тем более отцу, было не этично. — Эннилизабет уже в том возрасте, когда общество гувернантки не может заменить живое общение со сверстниками, кои отсутствуют на Святой Земле. Стоит присмотреться к этой проблеме: девушка может или полностью замкнуться в себе, или того хуже. Совершать выходы в город без сопровождения, а значит, рано или поздно ей может прийти в голову уплыть со Святой Земли. — У вас есть предложения? Ни в коем случае дочь не должна покидать Святую Землю, пусть даже и с сопровождением. Вот как. Они говорили, даже не подозревая о том, что я стою за дверью. Дурная привычка подслушивать иногда оказывалась полезной, чтобы узнать свою судьбу. Правда странно, что пока я сейчас это не увидела, я об этом не помнила. Да и, говоря откровенно, большая часть жизни на красной Земле была окутана пеленой. Я помнила бытовые мелочи, но не могла вспомнить моменты, которые должны были вызвать во мне отвращение к дому. Они были, я помнила обрывки, но не могла составить целостную картину. Первое время после побега я порывалась вернуться; лишь спустя какое-то время пришло осознание всего ужаса, что был создан с легкой руки отца и его коллег. — На горизонте вновь были замечены корабли Дозора, — чувствую прикосновение к руке. Странно, не помню такого. Кажется, кроме воспоминаний был и иной мир, в котором я жила, не могу вспомнить. — Они держатся на расстоянии, но надолго ли? Слишком часто в последнее время они появляются в округе. — Не бери в голову, Мировому Правительству нет дела до столь удаленного клочка земли. Интересно, кто это говорит. Я бы открыла глаза, если бы они были закрыты, а так я вижу только темноту и какие-то обрывки воспоминаний — даже если долго идти вперед, ничего не изменится. — Кана, перестань злиться, у нее уже рука покраснела. — Кана, знакомое имя. Да, я помню. Помню, как мы друг друга дубасили подушками, как ругались из-за шерсти в комнате. — Не приведи Господь, сбежишь, сучка, а у меня нет времени искать нового человека! В Ист Блю рабов не найти. До стола ты дотянешься. Раз тебе заняться нечем, так нарежь солонину и капусту на столе, длины цепи хватит. Знаешь, что будет, если к моему возвращению не выполнишь работу? Кок помахала перед девичьим носом старым тупым тесаком, на стыке с ручкой которого виднелся засохший жир и прилипшие куски солонины, уже почерневшие от времени и грязи. Железные оковы мешали двигаться. И без того тощая девочка могла видеть сквозь открытую дверь причал, но не могла до него добраться. Свобода была так близка и так далека. Женщинам в море не место, однако, если у тебя еще не выросла грудь, ты можешь прикидываться парнем до поры до времени, и, поверьте, это спасает. Видеть то, что происходит с захваченными девушками — зрелище не для слабонервных. Резать тупым ножом было тяжело — острый дородная женщина забрала с собой, оставив своей рабыне тупой кусок железа, отказывавшийся хотя бы рубить увядшие кочаны. Хорошо хоть сегодня унялся северный ветер: зима медленно, но уверенно уступала ранней весне небольшой архипелаг на севере. — Где эта старая дура? — Пока девочка занималась рубкой, на камбуз зашел капитан. Высокий человек с пламенно-рыжей шевелюрой, высокими резкими скулами и черными, словно обведенными углем, глазами. Уильям Барбаросса был человеком жестоким, властным, со своими тараканами в голове. Хоть корсар был калекой, лишенным одной руки и с лицом, искаженным шрамом, команда боялась его, прекрасно понимая, что и всему кораблю не сравниться по силе и жестокости с этим человеком. С расширенными от страха глазами девочка покачала головой. Капитан злобно ударил кулаком о косяк. Несколько досок дали трещины. — Пьет! Эта старая бочка с помоями опять мажет свое рыло в каком-нибудь занюханном кабаке. По устрашающему взгляду капитана девочка чувствовала, что достанется сегодня всем, кто попадет под горячую руку, а ей и в любом случае, ведь она собственность кока, и для старой женщины привычно срываться на подчиненную. Стоило капитану уйти, как девочка забралась под стол и прижалась к боку старого пса, служившего кем-то вроде талисмана. Дряхлый Нэд невероятно чутко чувствовал изменения в погоде и заранее оповещал хриплым лаем о приближении шторма. Дворняга была единственным существом, более или менее тепло относившимся к лишнему рту на борту. Старая псина позволяла греться в ее конуре за символичное вознаграждение — обрезки свиной кожи. Под вечер, как и ожидалось, по шее получили все. — Портовые свиньи! Нализались джина! Никчемная мразота, не в состоянии держать свои рыла подальше от бутылки и дня! Капитан был беспощаден. Он с явным удовольствием раздавал удары бича направо и налево, добивая ногами тех, кто не мог отползти и увернуться. Острый наконечник хлестал по оголённым спинам, оставляя краснеющие рубцы. Девочка, спрятавшись в будку старого пса, пока избегала гнева капитана, но это было временно. Как только рыжий ублюдок запрется в каюте с бутылкой рома, на голову служанки обрушится гнев кока, и уж женщина не будет сдерживаться, выпуская свою боль и обиду на кусок мяса. Капитан бил больно, но разумно — набирать новую команду не было времени, а вот заменить девочку на побегушках было легко. Любой беспризорный согласится за пищу и воду батрачить целый день, не имея права голоса и выбора. Женщина, прижимая размозженную кнутом в кровь руку, тихо поскуливая, вернулась в каюту уже ближе к полуночи. — Отнеси капитану поздний чай. — Скуля, старуха опустила руку в лохань холодной воды, а девочка, робко высунувшись из своего угла, где спала на куче старой парусины, безропотно кинулась исполнять приказ. Капитан не любил, когда ему подавали холодный чай, а медный чайник уже постепенно начинал остывать. Серебряный чайный сервиз было трудно донести до другого конца корабля, особенно в сильную качку, но если тебе дорого здоровье, то после первой же бечёвки научишься носить так, чтобы ни одна капля не пролилась. Капитан, склонившись над картами, что-то тихо бубнил под нос, водя угольным карандашом по разметке. Даже не разбираясь в картах, можно было понять, что ранее проложенный курс менялся. Они проделали большой путь из Вест Блю до Нового Мира, и теперь, судя по разговорам матросов, капитан был нацелен на некий остров Рафтель, что в конце Нового Мира, по тот край красного материка. Девочка молча поставила поднос на стол и уже было собралась уходить, когда капитан через плечо приказал сесть рядом. — Смотри, мы обогнули весь мир и через два дня, наконец, достигнем финальной цели. Рафтель… — голос мужчины срывался. Некогда задорный огонек в глазах сменился фанатичным пламенем безумия. Девушка едва подавила крик, когда морщинистое лицо почти впритык оказалось рядом с ней. Капитан еще долго что-то фанатично пытался показать на карте, но рабыня слушала в пол-уха, постепенно разочаровываясь в этом человеке, который превратился из пирата в жалкого фанатика своей идеи. А был ли выбор? Она попала на корабль несколько лет назад, когда отец продал младшего из детей за бутылку. Признаться, тогда думали, что покупают пороховую обезьяну, лишь потом один похотливый матрос обнаружил вместо мальчишечьего тела плохо сложенную девочку. Ее и кинули на камбуз, к старой бабке, тем самым держа матросов подальше от искушения. В море любая плоть идет в ход. Хотя капитаном и был отдан приказ не трогать «младшего кока», мало кто из мужчин лишил себя удовольствия воспользоваться девичьим телом. Через две недели «Морская Сирена» в плачевном состоянии, с разбитой кормой пришвартовалась в порту одного из мелких архипелагов. Рафтель встретил прибывших шквалистым ветром и метровыми волнами, постоянно норовящими перевернуть корабль. Резкий ветер изодрал нежные паруса в хлам, а подводное течение не раз набрасывало деревянное днище на рифы. Только святыми мольбами корабль оставался на плаву. В один из вечеров капитан вызвал младшего кока к себе в каюту. — Ну что, команда недовольна, да? Это мятеж, они хотят захватить корабль и отплыть домой. Я прав? — Девочка кивнула. Матросы действительно готовили мятеж. Уставшие от постоянных побоев и безумия капитана, они часто переговаривались между собой, не стесняясь маленькой девочки и считая ее заменой собаке. Вечером они отчалили и вновь двинулись к Рафтелю, в этот раз обходя кругом, как им казалось, штормовое место. Капитан рассчитывал приблизиться к берегу с южной стороны, считая, что там течение слабее. Но остров словно издевался. Подпуская корабль на милю, течение отбрасывало его на две. В трюме несколько досок дали течь, и девочке приходилось почти круглосуточно дежурить по колено в воде, заделывая просмоленной паклей все новые и новые щели. От постоянного контакта с соленой водой кожа иссохла и начала шелушиться, а местами открылись и старые язвы, невыносимо болящие от контакта с солью. Вторая попытка для «Морской Сирены» закончилась также плачевно. Через три дня налетевший ветер отбросил корабль практически к Тихому Поясу, но благо в последний момент удалось встать на течение и проплыть вдоль, позволяя команде в полной мере хлебнуть ужаса от проплывающих практически в нескольких лигах от них Морских Королей. Безысходность окутала корабль. Все реже слышались разговоры. От недостатка овощей корабль охватила цинга, большая часть экипажа уже лишилась половины волос и зубов. Вокруг растрескавшихся губ возникали сочащиеся и не заживающие язвы. Через неделю запасы провизии и воды закончились. Капитан окончательно лишился рассудка. Каждый раз, когда течение выхватывало корабль, стоило только на горизонте мелькнуть силуэту острова, и уносило его еще дальше, чем они были ранее, капитан в безумии рвал на себе волосы, крича проклятия богу срывающимся голосом. После страшной недели такого плавания «Морскую Сирену» в третий раз отбросило, но в этот раз штормовой ветер со снегом и льдом, рвущий паруса в жалкие тряпки, отнес корабль практически к Святой Земле. Мачты давно треснули, сквозь бреши в днище трюм наполнялся водой. Плыть даже до ближайшего острова было несколько дней, а за спиной виднелся лишь красный отвесный камень. Это был конец. Тот день, когда все и закончилось, был сух и холоден, как никогда раньше. Рваные паруса безжизненно повисли, да и не было волн на воде — вокруг стоял полный штиль, так, как если бы корабль оказался на Тихом Поясе. Сухой колючий снег царапал лица того, что осталось от команды. Жалкие иссохшие тела, обессилено привалившиеся к борту, изможденные лица со впалыми щеками, обмороженные конечности вяло шевелились без воли хозяев. Девочка обессилено лежала на пустых, пыльных мешках, в отчаянии моля о скорой кончине, когда от тумана у красной стены отделился большой кусок и медленно направился в сторону гибнущего корабля. Чем ближе сгусток подходил к пиратскому судну, тем четче вырисовывались толстые дубовые палубы и позолоченная змеиная морда на носу корабля. Людям стоило знать в тот день, что смерть была бы лучшим выходом по сравнению с тем, что ждало их впереди.