Ты должен сжечь себя в своём собственном пламени. Как иначе хотел бы ты обновиться, не обратившись сперва в пепел! © Фридрих Ницше.
2047 г. Брест. Беларусь.
Свет заполнил собой всё окружающее пространство; его было много — даже чересчур. Он, подобно бездушному солнцу, безжалостно выжигал ещё не привыкшие к его сиянию глаза, и мужчина, лежащий на серебристо-белой кушетке, громко, страдальчески застонал, прикрывая лицо слабой, почти не ощутимой рукой. — Чёрт, как же мне плохо, — сквозь зубы прошипел Гилберт, поморщившись, и тут же обомлел, услышав собственный голос, зазвучавший не на привычном, родном немецком, а на столь ненавистном ему ещё с далёких времён русском. — Какого грёбаного хрена?! Мужчина резко сел, находясь в состоянии глубокого потрясения, и не сразу ощутил, как голова его предательски налилась свинцом. — Твою ж мать!.. — взвыл Байльшмидт на русском, взявшись руками за раскалывающуюся от чудовищной боли голову. Перед глазами его тотчас зарябило мерцающими искрами, и он, скорчившись на простынях, задрожал то ли от царившей повсюду прохлады, то ли от чего-то ещё. Воспоминания, такие знакомые и в то же время совершенно чужие, закружились перед ним, словно безжалостный, сметающий всё на своём пути смерч.***
Гилберт точно знал, что видит события, случившиеся в разные годы, отнюдь не своими глазами. Отрывки воспоминаний, словно разорванные кусочки картинок, причудливым образом собирались в одно целое. В данный момент он переместился в самый центр какого-то многолюдного русского города. Похоже, предположил Байльшмидт, это был сильно изменившийся Ленинград➀. Здания города подверглись значительным переменам: стали более усовершенствованными и приобрели довольно непривычный вид, но, как бы трудно ни было признать пруссаку, сохранили свою красоту и величие прошлых столетий. По дорогам носились сверхскоростные машины небольшого размера и полукруглой формы, при этом в воздухе совсем не чувствовался привычный едкий запах бензина. «Экологически чистые машины? Серьёзно?» — поразился Пруссия, оглядываясь по сторонам. Среди людей, одетых в тонкие плащи, словно вытканные прямо на теле, ощущалась непонятная, всё больше разрастающаяся тревога. Молодая русоволосая женщина в длинной накидке, периодически меняющей свой цвет с фиолетового на тёмно-розовый, посмотрела на эластичный браслет, обвивающий её запястье, точно наручные часы, и крепко сжала руку маленького мальчика. Она что-то кратко шепнула ему на ухо, а тот, в свою очередь, немедля поднял над их головами нечто, отдалённо схожее с привычным нам обыкновенным зонтом. Маленькая ручка этой вещицы, сделанная, вероятно, из прочного материала, при малейшем прикосновении к ней удлинялась, подстраиваясь под рост своего обладателя, и, будто цветок, «распускалась» над его головой переливающимся прозрачным куполом. — Почти как щит, — вслух обронил Гилберт, впрочем, тут же прикусив язык. Коренастый мужчина, стоящий неподалёку от него, хмыкнул, манерным жестом накручивая на палец разноцветные усы: — Это точно, приятель! Эгидро́нты➁ — весьма полезная штука, не правда ли? Какой дизайн, какая высокотехнологичность! Хотя на английском они по-другому называются... Ох, я совсем забыл, почему именно… Пруссак даже подивиться не успел столь откровенной бестактности вперемешку с болтливостью незнакомого русского, как вдруг услышал откуда-то сверху громкий раскат грома, своей мощностью, казалось, повергший всех в ужас. Люди, как по команде, устремили обеспокоенные взоры вверх, откуда донёсся грозный небесный бас. Гилберт, повинуясь всеобщему чувству любопытства, тоже поднял голову к небу цвета железной лазури. Капля, упавшая ему на щёку, неприятно обожгла её, и Байльшмидт вдруг с нескрываемым ужасом заметил, что его пальцы, коснувшиеся этой влаги, покрылись уродливыми ядовито-синими пятнами. Но, к счастью, воспоминание на этом оборвалось. Или, быть может, к несчастью? Байльшмидт оказался в конференц-зале и почувствовал, как к горлу подступает тошнотворное отчаяние, перемешанное с абсолютной безысходностью. Тёмные стулья, казавшиеся тогда чёрными, длинный гладкий деревянный стол, на подоконнике кроваво-красный цветок в горшке, покрытом мелкими, безобразными трещинками, а вокруг скалящиеся во все зубы палачи-победители. Ничего не изменилось… 10 марта 1947 года. Разве можно забыть день своей смерти? Он сидел рядом с перебинтованным Китаем и раненым Францией — именно на том месте тогда восседал изнурённый от долгой войны, но, несомненно, не менее довольный Россия — и перевёл взгляд на самого себя… Жалкого, побитого, связанного в наручниках и совершенно ослабшего Пруссию. Рядом сидел не менее бледный, осунувшийся, дрожащий от боли и усталости Германия, непроницаемо смотрящий на роковой договор➂, который его заставили подписать мировые герои. Гилберту хотелось закричать до отчаянного хрипа, до срыва голоса, до полного помешательства, видя застывшие в глазах Людвига блестящие слёзы, но поневоле по губам расползлась ненавистная ему ехидная улыбочка Брагинского. — Германия, мы ждём. Ты ведь знаешь, что именно из-за его жажды величия ты так сильно пострадал. Из-за него ты потерял столько бесценного времени! Он всегда был для тебя обузой➃! Так чего же ты тянешь? — пропел Англия голосом, сравнимым с тягучей патокой, приподняв уголки губ в сладком предвкушении мести. Америка, сидящий подле него в излюбленной военной форме, не сдержал гаденького смешка и с важным видом поправил сверкающие в лучах злорадного солнца очки. «Лицемерные ублюдки». Людвиг с разъедающей нутро болью посмотрел на брата, будто просил у него совета в самом сложном за всю его жизнь решении, не произнося при этом ни единого слова. Тот, почувствовав это, нашёл в себе силы поднять безвольно поникшую грязную белобрысую голову и натянуто улыбнуться окровавленным ртом, ободряюще кивнув: — Всё нормально, Запад. Так будет… лучше… Я их всех… переживу, будь уверен. «Сущая ложь, но ложь во благо», — пронеслось в голове Байльшмидта в облике мягко, почти сочувственно улыбнувшегося России. — «Конечно же, он знает, что не переживёт». Германия взглянул на дрожащую, натянутую, неестественную улыбку Пруссии и, стиснув зубы до скрежета, поставил свою подпись. Дальше перед Гилбертом всё смешалось; как сквозь дымку виделись ему размытые силуэты Союзных Сил, окружившие его безмолвный труп, подобно изголодавшимся диким животным, и то, как он безжалостными руками Брагинского вырвал из собственной разорванной груди сердце➄. Внезапно он нашёл себя стоящим на едва уцелевшем прозрачном куске льда большого иссиня-голубого озера➅. Холодный ветер безжалостно царапал колючими лапами его покрасневшие щёки. «Неужели?..» — удивлённо пронеслось в его голове за мгновение до того, как он нырнул в ледяную воду, пронзившую тело, точно тысячи острых, беспощадных клинков. Гилберт, прищурившись, увидел под водой совсем ещё юного, жутко испуганного себя, стремительно опускающегося в тяжёлых доспехах на дно, и усилием воли заставил окоченевшие руки с ногами работать быстрее. Тевтонский Орден, захлёбываясь, пытался увернуться от помощи маленького Руси, но понимая, что тот, протягивая к нему руки, вовсе не желает навредить, сам непроизвольно потянулся навстречу врагу, который в тот миг предстал никем иным, как другом.***
— Ваня! Ванечка, ты очнулся! — услышал он будто сквозь вату звонкие голоса Беларуси и Украины, склонившихся над ним с одинаково взволнованными и в то же время невообразимо счастливыми лицами. — Ты жив, родимый! Господи! Живёхонький! Здоровёхонький! Родненький ты наш! Девушки радостно восклицали, давясь слезами и всхлипывая, стискивали его в объятиях, будто боялись, что он вновь оставит их, растворится в воздухе, словно сказочная иллюзия, и с нежностью целовали его щёки, лоб и виски. Гилберт выдавил подобие вялой, дрожащей полуулыбки, в которой почему-то почудилась горькая обречённость, и тотчас потерял сознание. На этот раз без всяких воспоминаний.