Беда не приходит одна, не приходит одна и радость. © Клайв Стэйплз Льюис. «Племянник чародея».
2047 г. Брест. Беларусь.
По лазурному небу плыли едва заметные крючковидные перистые облака; проворные золотистые лучи солнца, точно озорные дети, скакали по красивому помещению бирюзовой кухни, выполненной в стиле прованс. Буфетные шкафчики с прозрачными дверцами, белоснежная электрическая плита небольшого размера, несколько приборов, чем-то отдалённо напоминающих привычные нам кофе-машину и микроволновку, стеклянный стол овальной формы, расположенный справа, на котором в тонкой узорчатой вазе стояли розы королевского синего, сиреневого и мандаринового цвета, — всё это было залито ослепительно ярким светом. Единственная странность заключалась в том, что цветы, стоящие в вазе, будучи лишёнными всякой влаги, выглядели вполне живыми и, казалось бы, вовсе в ней не нуждались. Хотя, конечно же, для жителей 2047-го это вовсе не являлось какой-то загадкой: уже в начале 30-х стали создавать специальные сорта растений, не требующих никакого внимания, подобно искусственным. Однако, в отличие от последних, эти цветы выглядели точь-в-точь как выращенные в настоящих садах и получили соответствующее название — «Vivamus vivet»➀. Разумеется, дизайн кухни был предложен настойчивой украинкой, которая не могла нормально смотреть на мрачные стены и унылый интерьер в доме младшей сестры. Таким образом, кухня стала самым светлым помещением. Ольга, жмурясь, впервые за всё время искренне улыбнулась. Быть может, думалось ей, жизнь стала налаживаться? Брат снова с ними, над его территорией наконец-то достроен защитный барьер, а на улице до невозможного солнечно. — Братик очнулся, — послышался позади немного усталый голос Натальи. — Правда, первые несколько минут он просто бормотал что-то непонятное себе под нос, да и глаза его какие-то… странные. Ольга обернулась, всё так же улыбаясь: — Это пройдёт. Ему просто нужно больше времени, чтобы до конца прийти в себя. Ты и сама знаешь. — Знаю. Беларусь, пройдя в центр кухни, уселась на стул, закинув ногу на ногу, и, нахмурившись, вздохнула, сцепив руки в замке. На лицо её легла задумчивость, смешанная с какой-то угрюмой серьёзностью. Украина, заподозрив неладное, настороженно присела напротив с немым вопросом, застывшим в её серо-голубых глазах. — Несколько минут назад звонил Корея — тот, что Северный. Дела плохи, сестрёнка. Внутри у Ольги всё похолодело. Солнце тем временем скрылось за ближайшим широким облаком, и кухня погрузилась в безрадостный полумрак. — Видишь ли, «высокопрочные» барьеры в Азии начали разрушаться, а лекарства имеют крайне неприятную тенденцию заканчиваться. Боюсь, вскоре это коснётся и нас…***
Как только Беларусь ушла, Гилберт облегчённо выдохнул и попытался принять вертикальное положение. Получилось не сразу, но, благо, очень скоро силы вернулись: он наконец встал и, хмыкнув, огляделся по сторонам. Холодная атмосфера, царившая в комнате, строгие тона и блестящие предметы (в том числе и ножи в шкафу), так и говорили: «Осторожно, я не терплю чужих — я их убиваю». Спальня Арловской. Ну, конечно же! Байльшмидт невесело усмехнулся, разглядывая холодное оружие за стеклянной поверхностью, лежащее — как мило! — возле семейной фотографии славянской троицы. На разноцветном фото, сделанном, вероятно, всего несколько лет назад, Иван счастливо улыбался, в то время как Ольга и Наталья, встав на носочки слева и справа от брата, с улыбками целовали его разрумянившиеся щёки. Самое удивительное было то, что изображённые на фото страны источали жизнь и — Гилберт неверяще потёр глаза, ущипнул себя — шевелились! Что-то в груди неприятно, болезненно защемило при виде их тёплых, радостных улыбок, и Байльшмидт тут же отпрянул от фотографии, как от огня. — Ваня, ты уже встал! — воскликнула вошедшая Украина голосом озабоченной мамочки; в глазах её, однако, читалась непонятная тревога. — Как ты?.. — Мне нужно в душ, — кратко осведомил девушку Гилберт, и удивлённая Ольга, невольно смолкнув, тут же указала рукой направление. Жемчужно-серый и сумеречно-синий цвета, преобладающие в ванной, отнюдь не удивили пруссака. Не осталось никаких сомнений, что он действительно в доме Беларуси. Больше всего его поразило то, что дверь, ведущая прямиком в ванную комнату, сама открылась перед ним и так же самостоятельно закрылась, стоило ему войти. Следом за ней каким-то волшебным образом по всей ванной разлился мягкий молочно-белый свет, озаривший собой всё помещение. «Грёбаные заморочки», — испуганно вздрогнул Байльшмидт, как только вода из крана замысловатой зигзагообразной формы внезапно брызнула прямо ему на руку. — «Чёртов непонятный мир!» Он поднял голову и тотчас столкнулся с пронзительным взором напротив. Из большого квадратного зеркала на него смотрел Россия с тем же широким чистым лицом, высоким лбом, прикрытым белокурыми волосами, угловатым подбородком, крупным носом с небольшой горбинкой и аккуратно очерченными светлыми губами, одетый в рубашку антрацитового цвета с перекошенным на шее излюбленным бледно-лиловым шарфом, с которым он, кажется, никогда не расставался. Обескураживали глаза: большие, миндалевидные, бордово-фиолетового оттенка с несвойственным Брагинскому злорадным, хитрым прищуром, который обычно появлялся только у него, Гилберта, когда тот торжествующе взирал на поверженного противника сверху вниз. Глаза — всё, что осталось от прежнего Пруссии. — Ich hasse dich➁, — презрительно, со змеиными нотками в голосе выплюнул Байльшмидт «своему» отражению в зеркале. Лицо России исказилось в гримасе отвращения. Скривив губы, он вторил словам пруссака, пропитанным ядовитой желчью, с абсолютной точностью. Мужчина, глухо рыкнув, замахнулся кулаком и ударил со всей накопившейся за долгие годы ненавистью по стеклу. К его изумлению, оно осталось таким же целым, каким и было: ни одна трещинка не потревожила равнодушную зеркальную гладь. Гилберт вдруг рассмеялся — отчаянно, горько, почти безумно. Он бил по зеркальной поверхности, не жалея сил, и смеялся. Смеялся так, будто ничего не произошло, так, словно не ему сейчас больше всего на свете хотелось разрыдаться в голос, как маленькому, ненужному, оставленному на произвол судьбы ребёнку. — Вань, — донёсся с обратной стороны двери робкий голос Ольги, — ты... в порядке? — Да, — спустя несколько секунд послышалось ровно и чётко, как будто всё хорошо, словно ничего не было. — Людвиг вновь собирает всех у себя в Берлине на Чрезвычайном Саммите… — его сердце, кажется, пропустило удар. — Хочешь ли поехать, если, конечно, чувствуешь себя лучше? — Обязательно! — тут же откликнулся «Иван» и, судорожно выйдя из ванны, неловко замялся, понимая, что, вполне вероятно, будет выглядеть странно, если попросит, но… — Вы не могли бы меня... подвезти? Украина и Беларусь удивлённо переглянулись между собой. — Ванечка, ты чего? Ты скорее доберёшься до Берлина, если полетишь на своём реактивном аэроносце! «Scheiße»➂.***
Реактивным аэроносцем, как выяснилось, являлся выпущенный пять лет назад сверхзвуковой самолёт, разработанный в России, с острым носом и гибким, причудливо извивающимся корпусом, сделанным из сплава титана и алюминия. Единственным существенным минусом изобретения являлось то, что оно было относительно недавно опробованным и чересчур стремительным. Гилберт восторженно присвистнул, находясь внутри данного воздушного судна, когда увидел, что крылья аэроносца, как и он сам, с тихим щелчком сделались полупрозрачными, практически слившись с глубокой синевой неба. Мгновение спустя откуда-то сверху раздался приятный женский голос, который на русском оповестил о том, что ровно через пять секунд аэроносец взлетит. И действительно: с заветным «пять» изобретение резко поднялось в воздух на приличную высоту и на автопилоте со сверхъестественной скоростью понеслось по заданному маршруту, рассекая тонкие облака. Сердце пруссака с непривычки ушло в пятки. Буквально через полчаса он поражённо уставился сквозь широкий аэроносцевый блистер➃ на открывшийся перед ним вид на родной, пусть и всерьёз преобразившийся Берлин. Взволнованный гул разносился по просторному светло-коричневому конференц-залу. Страны, сидящие за большим круглым столом, подобно рыцарям небезызвестного английского короля Артура, активно обсуждали сложившуюся ситуацию в Азии. Перед каждым лежал оваловидный, совсем крохотный красноглазый прибор, именуемый «циклопос», из которого, подобно знакомой нам голограмме, проецировалось большое цветное изображение Евразии. Места, пострадавшие и/или страдающие от ультрафермеды, были отмечены тревожно мерцающим красным огоньком. — Господа, Беларусь с Украиной скоро прибудут. Осталось недолго, — с усталым вздохом провозгласил Людвиг, видя, что Америке не терпится выступить со своей громогласной героической речью, подкреплённой бурной, эмоциональной жестикуляцией. — Вы не возражаете, если сегодня и в последующие дни за них буду я? — с самой милой российской улыбкой заявил Гилберт, проходя в зал своей отточенной с годами гордой походкой. Присутствующие, изумлённо разинув рты, обомлели, глядя на живого и, что немало важно, пышущего здоровьем Россию.***
За много километров от Берлина, где-то на границе с Австрией, затрещал прозрачный куполовидный защитный барьер.