я закрыл глаза и остановился напротив обшарпанного, серого подъезда.
— И всё-таки красивое в Италии лето, не думаешь? — Рокудо поправляет длинный хвост, откидывая волосы с плеча на лопатки, торчащие под чёрной футболкой. — Европа невероятная. Австрия, Дания, Мальдивы… Нет ничего красивее этих мест. Кёя думает, что есть, и что это место находится не на карте мира, а перед ним. Плохие мысли, просто ужасные, но что с собой поделать, если уже всё пошло не так как надо. Мукуро обворожительнее любой страны, где был Хибари. Он богаче Швейцарии, мудрее Греции и холоднее Канады. Далёкая от Японии Италия, вдохновляющая Черногория, умнейший Китай. Золотые пляжи и заснеженные вершины Альп Франции. Светский Тунис. Святой Израиль. Кёя знает, что он никогда не скажет этого вслух. Зачем человеку комплименты, если этот человек знает всё обо всех? О самых больших тайнах мира и таких маленьких тайнах Кёи-куна. За окном розовато-жёлтый закат, зелёные деревья и выброшенные бычки. Рокудо может купить этот замок четыре раза и обеднеть от этого всего на одну пару штанов и две пары туфель. — Не нравится, что я спал с Такеши, да? — Рокудо разворачивается к японцу лицом и опирается ладонями на подоконник за своей спиной. Синие глаза прищурены, а соль его запаха стандартно химичит на открытых ранах Кёи. Ничего в жизни этого человека не меняется. Кёя завидует. Сам он разучился так жить с приходом этого мудака. — Мне всё равно, Рокудо. Я бы удивился, если бы ты не сделал чего-то подобного. Это же в твоём характере, да? — Хибари-сан вскидывает подбородок. В голосе желчь, бьющая по кадыку, но он всё равно это говорит. Не может не сказать, потому что впервые так сильно обижен. Так сильно и так несправедливо. Ведь нельзя требовать от человека чего-то невозможного, верно? Если бы Хибари правильно расставлял точки над «i», то заказал бы кактус. — Нет, не всё равно, — говорит Рокудо. Кёе стыдно, что Мукуро всё о нём знает. Стыдно за саму эту информацию. Стыдно, что не может его убить. Всё, чего хочется — быть сейчас в Японии и пить до отключки. Нюхать уличный рамен. Никогда не быть знакомым с этим пожирателем миров. — Просто хочу, чтобы ты знал, что мне жаль. Не за то, что я не оправдал твоих ожиданий. А за то, что сразу не объяснился. — Мужчина подходит ближе. Запах заката меняется на сандал, табак, ладан и сухие чайные листья. Аромат амбры въедливый и душный. — Нет ничего дороже, чем свобода, Хибари Кёя. — Он слишком близко, и воздух приходится выплёвывать, а не выдыхать. — Я покупаю её за многие вещи, которые мне не безразличны. Ты понимаешь, о чём я тебе говорю, якудза? Между телами Кёи и Мукуро три миллиметра. Их губы на расстоянии восемнадцати разочарований и одного ожидания. Рокудо наклоняет голову вбок и становится ближе. Невыносимая пытка, убийственная. — Да, — тихо говорит Кёя. Они не целуются. Стоят несколько минут так, рядом, потому что Мукуро позволяет Кёе прощупать эту ситуацию и запомнить. Никогда не лезть к опасным людям. Никогда. Ни за что. Ни при каких обстоятельствах. — Вот и отлично. Не ошибайся больше. Рокудо отходит, заканчивая урок общей практики. Всего на момент прикладывает ледяную ладонь к своей щеке и прикрывает глаза, а затем уходит через огромную старую дверь. Мукуро не говорит, что будет скучать. Кёя не говорит, что он тоже. Это итальянское «чао» в плохом для Хибари-сана смысле.я скучаю.
В Японии сухо и нечем дышать. Не в романтическом смысле — в обычном. На улице июль, деревья, палящее солнце. Припаркованы несколько чёрных машин без номеров. Рядом с ними стоят охранники с пуговицами на манжетах. Хибари-сана в Вонголе больше не любят. — Красивое место, — говорит новый босс, улыбаясь тонкими полуяпонскими губами. — Похоже на то, где жила моя мать. — Да. — Кёя кивает. — Похоже. Тсунаёши заливисто смеётся, откидывая голову назад и хватаясь за живот. Этот смех не похож на смех здорового человека. Он пропитан горечью, яростью и свинцом. Так смеялся человек, в честь которого Ямамото назвал сына. Так смеялся Емицу. Так смеётся высокий двадцатипятилетний мальчишка в его кабинете. — Отец хотел убить тебя всё это время. Не проходило ни дня, когда бы он не говорил, что перережет тебе глотку и вырвет глаза. Жалел, что твою жену убил Патрицио. Мальчишка крутится на мягком кресле Хибари-сана и улыбается. Сумасшедший человек. Опасный. Способный справиться с Рокудо. Кёя думает о Рокудо. О его куртке, лежащей в спальне на тумбочке. О том, что устроит здесь грёбаное восстание, если до неё кто-то из этих уродов дотронется. — Мукуро плохо информировал Вашего отца, господин Савада. Из Вонголы мою жену никто и пальцем не трогал. Кресло, чуть скрипнув, останавливается. — Видимо… — глубокомысленно тянет босс, — плохо оплачивали. — Он смакует эту мысль на языке, а затем снова улыбается. — К чему эти фамильярности? Мы, кажется, оба японцы. Кёя тоже не понимает, к чему, блять, все эти фамильярности. Мальчишка раздражает до зубного скрежета запахом пиццы, безумием и тем, что думает, что может общаться с ним в подобном тоне. Пальцы дёргаются в кармане, и Кёя благодарит всевышнего, что только в кармане, иначе лежал бы он сейчас рядом со своим столом трупом Скотта Мэнса. — Прошу прощения, но для меня непозволительно обращаться к мафиози в манере якудза. У Кёи болят зубы, скулы и ладони, от впившихся в них ногтей. Внутренний карман пиджака греет сердце холодным кастетом. — Хорошо, Кёя. — Полуяпонец перед серыми глазами Кёи становится серьёзным за секунду. — Ты же знаешь, что не внушаешь особого доверия? — У Вас? Да. — Хибари кивает. Шея и затылок болят от желания убить кого-нибудь. В его резиденции сейчас нет ни одной проститутки. Рокудо за границами его островного государства. — Только не догадываюсь, почему. Вы же должны знать, что я человек не самый глупый и не самый последний в Японии. Я понимаю, на какой риск шёл, выполняя приказы моего босса. Но это были приказы. Я живу кодексами и принципами. Я никогда не был предателем. Так что для меня удивление, что я вызываю подозрения именно у Вас. Кёя думает о ёбаных кодексах и принципах, о которых распинается. О чёртовых приказах. О боссах, блять. О мафии. О грёбаной Италии с её грёбаными итальянцами. С грёбаной пастой, пиццей и закатами. С Гокудерой Хаято. С Такеши, Бьянки и Аурелио Бруни. — За то время, что ты в Вонголе, было три босса. — Савада поднимает раскрытую ладонь вверх и начинает загибать пальцы — по одному на человека: — Патрицио, который принял тебя. Хороший мужчина, умный и рассудительный. Шёл на оправданный риск. Ты уважал его до хруста в крестце. Потом мой отец. Глупый человек. Ты даже не подумал, чтобы встать на его место, хотя имел неплохие шансы на то, что Семья тебя поддержит. Возможно, Альянс уверен в тебе больше, чем во мне. — Мальчишка загибает средний палец. Длинный, с несколькими тяжёлыми кольцами. — И я. Ребёнок женщины, которую ты убил. Имею все возможности и мотивы, чтобы покончить с твоей переоценённой жизнью. Но где все твои подчинённые в этот момент? — Празднуют День моря, господин. Кёя никогда не хотел быть боссом. Ему это ни к чему. Жизнь длиннее и насыщеннее, когда ты всего лишь исправно трудящийся муравей. Ему не нравится Италия с её итальянскими закатами. И не нравятся итальянцы. Ему ни на каплю не хочется быть убитым в таком возрасте. Крестец не болит, когда он разговаривает с Тсунаёши. Болит гордость. За то, что преклоняет голову перед таким человеком. Возможно, в нужную меру дотошным, но всё равно отвратительным. Хотя, да. Кто из них, из якудза, мафии или другой преступной группировки, не убивал своих близких? Пусть первый бросит камень. — Почему они не здесь? — Потому что я дорожу их жизнями, господин. — Мы бы не убили их. Они не имеют такого значения, как… — Я не это имею в виду. Я говорил в том смысле, что жизнь — это не только время, которое дано нам от рождения до смерти. Это ещё и такие вещи, как цветение сакуры и благодарность океану*. — Мудрые слова, — отсмеявшись, говорит босс. — Волновался за жизни, значит… Савада кивает охранникам, и те выходят из комнаты, оставляя их один на один. Тонкие японские двери задвигаются с тихим шуршанием, и мальчишка оттягивает узел галстука, расстёгивает две первые пуговицы у шеи, глубоко вдыхает. — Не знаю, что с тобой делать. Говоришь убедительно. Но твоя власть немного пугает. "Власть," — думает Кёя. Видимо, этот человек никогда не общался с по-настоящему властными людьми. — Я приму любой вариант. — И вот это тоже настораживает. В резиденции Хибари-сана нет часов. Настенных, электронных, будильников. Ни одного секундомера. Часы на запястье сломались давно — года три назад, когда попал в аварию и разбил их о свою торчащую из кисти кость. Но часы есть на руке Савады. Большие, круглые, на коричневом кожаном ремешке, тысяч за восемь фунтов стерлингов. Практически копейки. Совершенно не коррумпированный человек. Кёя следит за стрелками, потому что больше смотреть некуда. Он говорит это сам себе, пока Тсунаёши раскачивает в воздухе заряженным пистолетом. Савада, бьющим по перепонкам и мозгам голосом, говорит: — Я подумаю. Он, поднимаясь с кресла, говорит: — Это не то дело, которое не требует отлагательств. Он, задвигая за собой японскую дверь, говорит: — Работай, пока позволяют, Хибари Кёя. Мы ещё встретимся. Чёрные машины уезжают быстро. Через двенадцать отсчитанных минут резиденция Хибари-сана похожа на склеп. Кёя-кун живой человек на этом кладбище. Трахните её толпой. Я должен похоронить её на Родине. Прячься, Хаято. Работай, пока позволяют. Кёя думает о плохих вещах.