broken hearts/bones

Может быть, даже лучше так, — как знать? Привидениями на восток Москвы Выжигать и топить мосты опять — Значит, нам остаётся ждать весны. Mujuice — Обещания

Тимур говорит: «Слухи странные ходят,» и мажет нечитаемым взглядом. Филипп старательно улыбается в камеру и пытается расслабить стиснутые на листках с вопросами пальцы. Тимур выплевывает: «Думать нужно, что говоришь,» как только трансляция заканчивается. Сразу после конференции Фил подхватывает куртку и, не прощаясь, идет к выходу. Его никто не останавливает. Холод улицы приводит его в чувство самую малость, но достаточно, чтобы гнев сменился горьким послевкусием обиды. Он поглубже запахивается в куртку, прячет руки в карманы, рассеянно провожает взглядом машины, ползущие по Проспекту Мира под падающими хлопьями снега. Ему очень хочется исчезнуть — выбросить телефон прямо здесь, в урну на Марьиной Роще, сесть в такси и не появиться вечером дома. Просто раствориться. То, что не получилось бы в Белгороде, отлично получится в многомиллионной Москве, где никому нет дела до друг друга — до чужих обид и чужих желаний. Или все-таки есть? Стук в дверь раздается уже ближе к полуночи. Фил не помнит, чтобы он говорил Бабъяку код от домофона, но почему-то уверен, что это он. У него иногда появляется подозрение, что Тимур читает его мысли, потому что есть и другие вещи, о которых Фил ему не говорил и о которых Тимур все равно каким-то образом знает. — Привет, — говорит Тимур. Он, как всегда высокий, нескладный, а сейчас еще и немного заснеженный, и Фил убеждает себя, что ему нет дела до того, как несчастно он выглядит с этими ссутуленными плечами и осторожным взглядом исподлобья. С лестничной площадки веет холодом, которому не помеха тонкая ткань футболки. Филиппа невольно пробивает дрожь, и он отходит в сторону, позволяя Тимуру пройти в коридор. — Проходи. А то, сквозняк… Он захлопывает дверь, отстранено слушая, как за его спиной Тимур с шорохом стягивает куртку. — Фил, — когда он поворачивается, Тимур ловит его ладонь своей, и Воронин невольно вздрагивает, пытаясь отпрянуть, но лишь наталкиваясь спиной на дверной косяк. — Твою ж… У тебя руки ледяные. Тимур как будто и не слышит его: упрямо тянет на себя, заставляя сделать пару неохотных шагов и почти упереться носом в плечо, кладет холодную ладонь на поясницу, не давая отстраниться. — Фил… Тот упрямо таращится в темную ткань тимурова свитера, его лопатки сведены от напряжения. — Организаторы хотели поговорить с нами после конференции. Нужно будет опять туда приехать, потому что… Голос срывается в нервный хрип, когда Тимур проводит с нажимом по его спине, гладит, выделяя пальцами выпирающие кости позвоночника, сгребает в кулак ткань футболки. У Филиппа предательски подкашиваются колени, и он чувствует, как вместо холода по спине начинает расходиться спиралями тепло. На сопротивление нет сил — ни физических, ни моральных, особенно когда Тимур наклоняется и осторожно касается сначала носом, потом сухими губами виска у самой кромки волос, осторожно ведет дорожку ниже к скуле. — Потому что сука ты, Тимур, — заключает Филипп и сам слышит полную капитуляцию в своем голосе. В груди звенит горький смех, он чертова тряпка. Тот усмехается невесело: — Никогда не забывай об этом, — и, наконец-то, ловит ртом его губы, впивается жадным, больше похожим на укус поцелуем, обхватывая руками и плотно притискивая к себе. Не давая вырваться, даже если бы Филипп этого захотел. Фил, может быть, и не читает его мысли, но знает, что это извинение.