broken hearts/bones

Еще даже не утро. С этого угла не видно стрелки часов, но они точно где-то около тройки, а значит, на улице глубокая ночь. Сережа упрямо смотрит поверх крыш многоэтажек, словно хочет процарапать в черном полотне неба дыру. Сигаретный дым поднимается вверх. Вообще-то Абрамов не курит, но сейчас в его руке зажата сигарета из пачки Оборина. Краем глаза наблюдая за алеющей точкой, Сергей и не думает возражать. Ветер врывается через распахнутое окно, и он невольно ежится. — Холодно будет сегодня… Абрамов молчит и хмурится. Оборин подавляет желание просто утащить его от окна вглубь комнаты. Там тепло и можно почувствовать, как Ваня улыбается прямо в губы. Там Ваня позволяет себя целовать, и трогать, и кусать, и вообще все позволяет, нужно только правильно просить. Там Ваня то смеется в голос, то мешает сдавленные стоны с шумными вдохами. Там Ваня не делает вот такое серьезное лицо. Серьезное лицо означает, что у Абрамов вновь проснулась совесть. У их капитана много образов, но из всех этот нравится Сереже меньше всего. Ваня оправдывает его ожидания, когда негромко спрашивает куда-то в сторону: — Как долго это будет продолжаться? Сергей знает, что он имеет в виду. Ему не нравится, как Ваня это называет. — Пока смерть не разлучит нас, — фыркает он в сторону. Абрамов не отвечает, даже не поворачивается, но Сереже кажется, что за торопливой затяжкой прячется невольная улыбка. — Даже так? — А куда ты денешься от меня… Ваня смотрит вниз, где едва видно аллею да яркие оранжевые куртки дворников, и после паузы говорит медленно, на выдохе: — Я ведь люблю её. Сергей неуютно поводит плечами. Остатки хорошего настроения, как остатки тепла, улетучиваются в морозный воздух. Он слышал эти слова — не раз и не два, Ваня ведь любит их повторять — и все равно от них что-то колет внутри. В груди становится тесно, и хотелось бы думать, что это от дыма или московского воздуха, но кого он обманывает. — Ага, — цедит он негромко. Странные у тебя понятия о любви, Ваня, вертится в голове, неправильные какие-то. — Я серьезно. Больше всех. — Ага, — еще один короткий кивок. — Ага…– эхом тянет Абрамов и замолкает. В повисшем молчании слышно, как гудят на шоссе машины. — Ну хорошо, что ты хочешь от меня услышать? — все-таки не выдерживает Оборин, резко поворачиваясь, и осекается, натыкаясь на внимательный взгляд и косую, немного неловкую улыбку. Ваня смотрит на него. Сережа не так часто понимает его. Ваня ведь любитель полутонов и намеков, слов и игры на публику, любитель запутывать и сбивать с толку, в частности, таких прямолинейных, открытых людей, как Оборин. Но сейчас… Так Ваня улыбается, когда Сережа случайно — конечно, случайно — накрывает ладонью его ладонь, пока никто не видит. Так Ваня улыбается, когда Оборин подмигивает ему через всю сцену. — Ничего, пойдем, надо успеть немного поспать, — прохладная ладонь опускается на плечо и тут же соскальзывает, когда Абрамов проходит мимо него вглубь еще не выстуженной комнаты. Ваня не говорит «Прости» — ни сейчас, ни после — но первый тянется с поцелуем и засыпает, перебросив руку поперек груди Сергея. И от этого как-то теплее.