broken hearts/bones

Подольский совсем не умеет заботиться о себе, живет каждый день, как на износ. Курит какими-то нервически глубокими затяжками, пропитываясь горьким запахом сигарет, бодрствует по трое суток, в ноябре выходит на балкон без футболки, демонстрируя позвонки на незагорелой спине. Не бережет себя совсем в общем. У него недосып больше, чем у них всех, вместе взятых, а он в три часа ночи сидит с ноутбуком на голых коленях на крохотной кухне и непрерывно тарахтит пальцами по клавишам. — Ты охуел? — зевая, интересуется Хас и приваливается к косяку. Культурная столица в это время в нем спит беспробудно. Вообще-то он проснулся отлить, увидел свет, и почему-то даже сомнения не возникло, кто это может быть. Подольский — придурок клинический, Дима давно понял, только смириться никак не может. — В смысле? — Костя моргает подслеповато в темноту, из-за яркого света ноутбука ориентируется только по голосу. Зато Хасис отлично видит его бледнющее лицо со светлой щетиной, тонкую линию рта и темные круги под глазами. Хас уверен, что Подольскому на самом деле нравится себя так изматывать. По стремлению принести себя в жертву ради общего блага он хренов Иисус. Умереть за команду у него прописано на генетическом уровне. Если за ним не следить, он напрочь забудет, где в пирамиде потребностей находятся еда и сон, а где музыкалка и фристайл, расставит приоритеты ровно наоборот и гори оно все огнем. Он ради команды наизнанку вывернется, и Хас, конечно, ценит это, да только смутно хочется при этом самого Костю не проморгать. Диме жертвы не нужны. А Костя — нужен. — В смысле: все спят давно, Константин Сергеич, — хрипло ворчит он, — И так весь день писались, отдыхать надо, право слово. — Как раз собирался, — устало улыбается Подольский, демонстрируя морщинки в уголках усталых глаз. Врет, конечно, бессовестно. — Ты на зомбака похож, ты знаешь? Круги под глазами, лицо зеленое… Смотреть жутко. Я тебя скоро к кровати привязывать буду… Костя хлопает глазами, как сова, облизывается. Худые колени дергаются, качая ноутбук и заставляя тени причудливо бегать по занавескам за его спиной. — За… зачем? — Чтобы спал, пока можно, а не шуршал тут в ночи, — досадливо откликается Хас и даже радуется, что Подольский не видит его лица в темноте кухни. Когда Хас смотрит на него такого, с этими своими коленями и открытым, бледным лицом, у него внутри горячим шпарит по задней стороне ребер, и его небритая, сонная харя наверняка отражает это: ласку к человеку, для которого их общее дело так же важно, как и для самого Хаса; смутную тоску; то, что этот человек у него, кажется, в башке засел на постоянном месте жительства. И его, Хаса, желание заботиться о нем, которое, может, могло бы быть похоже на родительскую опеку, да только Подольский старше его и вообще здоровый, вредный мужик, так что Дима может признаться хотя бы самому себе, что ни хрена оно не похоже. А на что похоже — лучше не думать. — В общем, я обратно спать, а ты смотри сам. Но я будить тебя больше не буду, — он отталкивается от косяка, чтобы уйти, надеясь, что темнота и сон выгонят из головы мысли об этом великовозрастном недоразумении. — Хас. Он замирает, таращась вглубь коридора, вздыхает и внезапно очень четко понимает, что думай — не думай, а Подольский действительно уже давно засел у него внутри, но не в голове, а в самых легких, как горький запах его сигарет и холодный питерский воздух. — Чего вам, Константин Сергеич? Сзади раздается еле слышный хлопок закрывающейся крышки ноутбука, и все окончательно погружается во мрак. — Разбудишь меня завтра в девять?