Бойтесь своих желаний

Стоило им выйти за дверь, как оказалось, что перед ними не улица, а небольшой пятачок и расходящиеся в разные стороны ровные дорожки, по сторонам которых возвышались гранитные плиты. Генджи не сразу понял – они на кладбище. Он потрясенно повернулся к Серидзаве. – Что мы тут забыли? – Я должен показать тебе трех человек, жизнь которых изменилась, потому что ты не родился, – заученно повторил тот. – При чем тут кладбище? – Генджи здесь не нравилось. Его терзали дурные предчувствия. – А ты догадайся, – Серидзава покрутил головой, явно пытаясь сориентироваться, и уверенно зашагал по одной из дорожек. – Ну, чего стоишь, пошли! Холодный порыв ветра подхватил и закружил по земле несколько сухих листьев, забрался под куртку, Генджи поежился. Если его не существует, то и холодно ему быть не должно, разве нет? Может быть, спросить Серидзаву, как так получается? Или вообще никуда не ходить? Остаться тут стоять и все? Ему не понравилось то, что он только что увидел, и он был уверен, что то, что предстоит, понравится еще меньше. Кому может понравиться кладбище? И уж тем более – кладбище, где похоронен явно кто-то знакомый, кто-то, кто умер потому, что он, Генджи, не родился. Еще утром подобная мысль показалась бы Генджи абсурдной. Но последние несколько часов перевернули все с ног на голову. И Генджи, пожалуй, было даже любопытно, что же это за люди, чьи жизни изменило его рождение: чего уж самому себе врать, приятно было узнать, что его появление сыграло в жизни отца такую важную роль. И сейчас он бы с радостью поспешил за Серидзавой. То есть, ему-то он этой радости, конечно, не показал бы, еще чего… Если бы это не было кладбище. Генджи совсем не хотелось знать, кто умер из-за того, что он не родился. Даже если это бред, сон, продолжения именно этой истории он знать не хотел. – Ноги, что ли, к земле примерзли! – Серидзава стоял в нескольких десятках метрах от него, на развилке, и голос его, далеко разносившийся в холодном воздухе, был уже не так полон прежним пофигизмом. Разве духу Рождества не положено быть милым, добрым и терпеливым? – Не положено, если ему достаются такие тупые подопечные, – отрезал дух. – Ты что, мои мысли читаешь? – разозлился Генджи. – Ты уверен, что стоит употреблять множественное число? – без тени насмешки отозвался Серидзава. Расстояние между ними Генджи преодолел в несколько шагов, убеждая себя, что просто хочет как следует врезать этому козлу. Серидзава свернул на боковую аллею, прошел несколько шагов и резко остановился, так что Генджи чуть не влетел ему в спину. – Что за… – начал было он. – Вот! – коротко бросил Серидзава и сделал шаг в сторону, позволяя Генджи увидеть могилу, перед которой они остановились. Собственно, это было все, что он сказал, и Генджи некоторое время пялился на него, ожидая дальнейших объяснений. – Да не на меня смотри, – еще больше рассердился дух Рождества, и Генджи послушно повернулся к могильной плите. Могилу явно недавно навещали, так как на каменной плите стояла вазочка со свежими цветами. Лепестки закрывали деревянную дощечку с именем, и Генджи отодвинул ее в сторону. Весело подпрыгивая, вазочка покатилась по гранитным ступенькам и остановилась только у низкого заборчика, окружавшего могильную плиту. «Токио Тацукава. 1990-2007», гласила надпись на дощечке. Генджи отдернул руку, как если бы обжегся. – Н-не.. – он сглотнул. Язык плохо слушался. Да что там язык, в голове было совершенно пусто. Осознать то, что он видел перед собой, как реальность, пусть даже как возможную реальность не получалось. Он, конечно, подначивал Токио, призывая поберечь голову, а то отправится на тот свет, но это было… это было не всерьез. Это было и желание задеть старого друга, который нашел себе нового товарища, и забота о том, кто все же был ему небезразличен. – Не понимаю. – Чего ты не понимаешь? – куда-то в воротник своей разноцветной толстовки отозвался Серидзава. Он поднял и вазочку, и рассыпавшиеся цветы, и все так же не глядя на Генджи, поставил туда, где она стояла. – Почему он умер? – Такия, какой же ты дебил, – не повернув головы, ответил Серидзава. Он сидел на корточках перед памятником и меньше всего был похож на дух Рождества. А вот на Тамао Серидзаву у могилы своего друга – очень даже. – У него была церебральная аневризма. Даже если ты не мог запомнить два таких трудных слова, то просто запомнить, что он болен, можно? По-хорошему стоило как следует пнуть Серидзаву ногой в спину, чтобы он раскроил себе череп об острый каменный угол, но из Генджи как будто выпустили весь воздух, тело отказывалось повиноваться, мысли разбегались. Как Токио может быть мертвым? Операция же прошла успешно. Ладно, черт с ней с операцией, при чем тут он, Генджи? Даже если он не родился, то почему от этого должен был умереть Токио? Ладно – отец, Генджи было приятно узнать, как, оказывается, много он значил для старика, но Токио – это ведь совсем другое. Да, они дружили в средней школе, да что там – не просто дружили, были не разлей вода. Но почему он должен умереть от того, что они никогда не встретились? – Токио. Что он значил для тебя? Вы ведь были лучшими друзьями в средней школе, так? Оказывается, очень трудно говорить с человеком или с духом, если не видишь его лица. Генджи тоже присел на корточки. Так он мог видеть хотя бы половину лица собеседника. – Были, – согласился он. – У меня до него друзей не было. Вообще. Не знаю, как мы подружились, он весь такой чистенький был, такой правильный. Но нам было весело вместе. – Это ведь ты рассказал ему про Судзуран. Пойти туда – была твоя идея? Генджи ответил не сразу, он протянул руку и смахнул несколько сухих листьев, камень под рукой был ледяной. Стол в комнате Токио был завален цветными проспектами с рекламой старших школ. Токио сидел на кровати и, грызя карандаш, пытался решить задачу по математике. Генджи крутился на стуле. На оценки по математике ему было плевать. И со школой он тоже давно определился. – Выбрал уже, куда пойдешь? – спросил он с преувеличенным равнодушием, потому что даже самому себе не хотел признаваться, что очень боялся вновь остаться один. – А? – поднял на него ошалевшие глаза Токио. – Ну, школа, – и Генджи помахал разноцветной брошюрой. – Школа, – Токио пожал плечами, – родители ссорятся, никак не могут договориться, какая лучше. А мне, вообще-то, пофиг. – А я пойду в Судзуран, – Генджи небрежно швырнул буклет обратно на стол. – В Судзуран? – переспросил Токио. – Ты никогда не слышал про Судзуран? – Нет. – Я хотел пойти в Судзуран, чтобы утереть нос старику, а Токио… решил пойти туда, потому что друзья всегда должны быть вместе, – снова захотелось курить, но Генджи было как-то неловко достать пачку, а дух Рождества в этот раз отказался проявлять понимание. – Он же не мог умереть, потому что не пошел в Судзуран? – наоборот, по мнению Генджи, шанс отдать концы был куда больше, если ты оказался в Судзуране. – Когда я увидел его в первый раз… – и Генджи даже не решился подколоть Серидзаву на тему, как тому внезапно надоело изображать из себя духа – такое печальное у него было выражение лица. Тот между тем медленно встал и извлек из кармана помятую пачку сигарет. – Белая рубашка, фамильная монограмма… я подумал, что он не протянет в Судзуране и недели. Но прошла неделя, потом вторая, потом месяц. Он не лез на рожон, но и спуску не давал. Сколько бы раз не падал, всегда поднимался. Только когда пришел ты, я понял, откуда в нем это. – А без меня, значит, он был бы слабаком? – Генджи тоже поднялся. – Без тебя или без Судзурана у него не хватило сил бороться. Врач сказал, что успех операции всего тридцать процентов. Но Токио, которого мы знаем, хватило и тридцати, чтобы отвоевать себе жизнь. Да даже если бы шанс был один, тот Токио, которого мы знаем, что бы он сделал? Генджи ответил не сразу. Он смотрел на тлеющий столбик пепла своей сигареты, стараясь не думать о том, что здесь, под каменной плитой, таким же пеплом лежал его друг. – Токио бы вцепился в этот шанс зубами, – наконец, твердо сказал Генджи, – он бы костлявой не сдался. – От тебя столько проблем, Такия, если бы ты только знал. Но без тебя Токио проиграл. – Это сейчас говоришь ты или дух Рождества? – Это так важно? – прищурился Серидзава – А то! Ведь если это ты… Серидзава, в смысле, то значит, ты признаешь, что я что-то да значу. – Нет, Такия, ты все-таки ебнутый на все голову, – глаза Серидзавы превратились в две узкие щелочки. – Я пытаюсь втолковать тебе, что если ты не родишься, то человек умрет, а ты только и думаешь о том, как заставить меня признать, что ты победил. – Но я победил, – Генджи осекся. Неужели действительно он научил Токио не сдаваться, драться, пока можешь. Неужели в том, что Токио победил болезнь, есть его, Генджи, заслуга. Неужели без него Токио так и остался бы хорошим мальчиком, не способным бороться, побеждать. – Я никогда не думал, что я, что он… – В этом твоя проблема, Такия, – сварливо перебил его Серидзава, – ты никогда не думаешь, и потому что ты никогда не думаешь, я вынужден таскаться тут с тобой. Ну, чего стоишь, пошли! – бросил он через плечо. – У нас времени до полуночи, а с твоей скоростью и до следующего года не управишься. И Генджи бросился догонять своего сурового провожатого.