Из Сибири и снова в Сибирь

Оказавшись снова в камере, Зоя никак не могла успокоиться. Девушку трясло, не было никаких мыслей в голове. Сильная внезапная слабость накатила будто волной на Зою и никак не хотела отпускать. Провалявшись до вечера на нарах, Зоя с некоторым трудом встала, чтобы поужинать, а потом снова упала без сил и, спустя некоторое время, забылась крепким сном. Окончательно в себя Зоя пришла на следующее утро. Сначала удивившись, что она забыла в камере, девушка вспомнила все события вчерашнего дня и, все осознав, разревелась. «Идиот, жизнь мне окончательно поломал», - подумала Зоя, - «Второй раз высшая мера светит, причем вполне себе реально. И сам сдох, и меня за собой утянет». Немного успокоившись, Зоя подумала о том, что, возможно, суд будет более снисходителен, нежели в случае с ее матерью, присудят вечную каторгу. От этой мысли Зоя снова разревелась, пока не вспомнила, что несовершеннолетним вечная каторга не положена, а большие сроки тоже не присуждаются. «Тот, второй столичный пересмотренный приговор был незаконен, в принципе, его можно было опротестовать», - подумала Зоя, - «Несовершеннолетним от максимума одну треть скидывают, значит, больше четырнадцати лет мне дать не могли по закону… Хотя какой там закон, там беспредел особой тайной полиции был». Потом подумав о том, что невелика разница: двадцать лет или четырнадцать, Зоя снова разревелась. Масла в огонь подлила мысль о том, что, несмотря на то, что длительные сроки заключения несовершеннолетним присудить не могут, вариант с высшей мерой закон все равно допускает, поэтому, может быть, здесь этот факт играет далеко не в ее пользу – не имея возможности назначить приговор с длительным лишением свободы, суд пойдет ва-банк и приговорит к высшей мере. - Хорош уже слезы лить! – сказал жандарм, которому надоел плач Зои, - Натворила делов, теперь истерики устраивает. Но легче от этой фразы Зое не стало. Однако ближе к обеду один из жандармов решил сообщить девушке новость. - Муж твой выжил, - сказал он Зое, - Так что вероятность того исхода, на который надеется весь полицейский участок, резко снижается. Так что можешь снова готовиться морально к браслетикам, пешему этапу куда-нибудь далеко-далеко, куда уголовников отправляют, и годам так десяти работ на пользу страны. Мысль о том, что она снова поедет или пойдет куда-то этапом, не пугала Зою. Однако от осознания того, что она теперь не политическая, а уголовница, девушке стало плохо. И эта мысль забивала все остальные мысли. «Да, я боялась того, что снова за решетку попаду, да, мне тюрьма снилась не раз и не два, но я бы туда пошла политической, страдалицей, несчастной жертвой проклятой царской власти», - подумала Зоя, - «А теперь я уголовница, антиобщественный элемент, которого осуждают все более-менее нормальные люди, который противен обществу. Одно дело – пострадать за свои взгляды, это грустно, но как-то даже почетно, а другое дело – отмотать свой срок от звонка до звонка под осуждающие взгляды тех же политических, которые будут вполне обоснованно смотреть на тебя как на шваль, с которой их проклятый сатрапский режим смешал и приравнял к ним». Но от мысли о том, что практически наверняка все обойдется, высшей меры не будет, суд, возможно, примет во внимание все обстоятельства, которые можно трактовать в ее пользу, девушке стало хоть немного, но легче. Понадеявшись на то, что все, возможно, будет хорошо, что ее по какой-то непонятной причине даже отправят отбывать срок к политическим, «к своим», как думала Зоя, из-за своего прошлого, девушка постепенно успокоилась и перестала плакать.