Единожды ступив на этот путь...

Собаки лаяли. Куры кудахтали. Хозяйка двора громко предавалась скорби. Ховрин-младший заливисто хохотал и периодически испускал восторженные вопли. Всё это дополнялось встревоженным «Вась-Вась» его сестры. — Изволите видеть, ваше высокоблагородие, — излагал между тем Синельников. — Прибыли мы на место, я и Спешнев, привлечённые криками об убийстве. Посреди двора имелось мёртвое тело, мужское, а также душ десять свидетелей убийства. Они и во дворе толпились, и в окна избы заглядывали. Я первым делом проверил жив ли, как вы и учили. Потом прогнал со двора зевак… — Как же ты их прогнал, когда народу вокруг полно! — Так я и докладываю. Тут кто-то из баб, которые в окошки глядели, как закричит: «Фроська вешаться пошла! Мужа убила, а теперь и себя порешить хочет!» Я отлучился в избу, а она там и правда из верёвки петлю ладить взялась. А сама как безумная, глаза выпучила и твердит одно: «Теперь всё мне едино, не хочу жить! Всё едино, не хочу жить!» Ну, мне и пришлось с ней повозиться, пока за ту верёвку я сражался, чуть сам по башке не получил. Она вся как очумелая, ничего не слышит, так мне верёвку и не отдала. А пока я в избе был, народец обратно во двор набился. Только сейчас Штольман заметил, что вид у Синельникова какой-то помятый. Фуражка съехала набок, а мундир сидит совершенно наперекосяк. — Так, а дальше что? — Яков Платонович уже примерно понял, как было дело, но не мешало выяснить всё в деталях. — Ну, а дальше вытащил я её на крыльцо, а тела-то и нету. Я спрашиваю народ: «Где труп?» А они мне: «Так ушёл, сердешный. Прочухался и ушёл, не иначе в кабак, горе заливать. Чай, не в первый раз уже его убивают». Вот, я и орудие убийства нашёл, — Синельников кивнул на валяющуюся недалеко от крыльца деревянную скалку. — Да как же ты не смог живого от мёртвого отличить? — рассердился Штольман. — Учишь вас, учишь! — Да вы бы его видели, ваше высокоблагородие! — оправдывался городовой. — Весь белый, аж синий, и голова вся в кровищще. — И при этом он вот так просто сам встал и ушёл? — Точно, так всё и было, — послышались разноголосые реплики сочувствующих. — У них тут, у Ховриных, такое частенько бывает. Корней, как деньги за работу получит, так сразу в кабак. Потом утром домой притаскивается, ну ему Фроська и начинает ума вставлять. То скалкой, то кочергой, то ухватом! — Хорошее начало дня, — заметил Штольман вполголоса, затем подошёл к супруге сбежавшего трупа и спросил: — Ефросинья Ховрина, вы меня слышите? Та, не обращая ни на кого внимания, продолжала свою песню. Послышался грохот подъезжающего экипажа. С извозчичьей пролётки резво соскочил Коробейников и бегом направился во двор. — Убийство, Яков Платонович? — Ложная тревога, — махнул рукой Штольман и в двух словах объяснил ситуацию. — Но женщине, кажется, нужна медицинская помощь. Синельников, забирай хозяйку, вези к доктору в больницу, пусть даст ей успокоительного, что ли. Антон Андреич, поезжайте в трактир, вероятно, Корней Ховрин находится там. Осмотрите его, возможно, тоже придётся отвезти его к доктору, а потом к нам в участок. Пусть посидит в камере, потом проведёте с ним беседу о гражданском и семейном долге. — А Ховрина? — уточнил Коробейников. — Ведь она так в следующий раз его на самом деле убьёт! — С ней и околоточный разберётся. Детей бы на время куда-то пристроить! Дочка Ховриных при этих словах обернулась к полицейским и довольно спокойно заметила: — А чего нас пристраивать! — Васька был уже снят с забора и спокойно сидел у неё на руках. — Мамка с папкой почитай каждый день лаются. Вон, как Шмель с Мухой, — она махнула рукой на носящихся по двору собачонок. — Мы пока к бабушке пойдём. Разобравшись с несостоявшимся убийством, Штольман решил пройтись пешком. В ушах буквально звенело от шума, криков и собачьего лая. И было очень досадно, что пришлось потратить столько времени впустую. Надо сделать выговор околоточному, пусть внимательнее следит за порядком на своём участке. Надворному советнику было над чем подумать. Над тем делом, что гораздо серьёзнее и опаснее каждодневных ссор горожан. Анна с трудом перевела дух. Странная женщина, явившаяся ей, отказалась что-либо повторять или объяснять и просто растворилась в воздухе. Присев на ближайшую лавочку, девушка выровняла сбившееся дыхание и постаралась сосредоточиться. Она хорошо запомнила произнесённые духом слова, но ничего из них не поняла. Хотя… «Тело есть, а духа нет». Что если это о сегодняшнем убийстве? Анна поднялась со скамьи и продолжила свой путь, размышляя и сопоставляя. Дорога не заняла много времени. Едва войдя внутрь, Анна услышала оживлённые голоса — мужской и женский. Коробейников и Танеева мило беседовали, он — присев на подоконник, она — сидя за ближайшим к окну читательским столом. — Это Володя Егоров писал, — говорила Ольга Сергеевна. — Один из гимназистов, которые мне тут помогают. Очень смышлёный и талантливый мальчик. Уже пытается писать стихи. Вот, хотел посоветоваться со мной по поводу своего нового творения, но не успел — пришёл его товарищ, Мезенцев, а при посторонних Володя очень стеснителен. Вот мы и не договорили. — Анна Викторовна! — первым заметил вошедшую Коробейников. — А мы вас совсем не ждали! — В его голосе причудливо смешались радость и лёгкая досада. — Здравствуйте, — улыбнулась Анна. — Извините, что я без приглашения. Я за вами, Антон Андреевич. У вас там убийство на улице Юрьевской. Яков Платонович просил передать, чтобы вы срочно ехали к нему. — Убийство! — вскочил Коробейников. — Ах! — взвилась с места и Ольга Сергеевна. — Хотя, мне кажется, что это вовсе не убийство, — заметила Анна. — Почему? — заинтересовался Коробейников. — Впрочем, потом, всё это потом. Простите, дамы, я совсем забыл о приличиях, — Коробейников наскоро представил девушек друг другу. — Я уверен, что вы отлично поладите. А мне пора, Яков Платонович ждать не любит! Коробейников подскочил к Ольге Сергеевне, поцеловал ей ручку и унёсся исполнять профессиональный долг. Ольга Сергеевна слегка покраснела и предложила Анне сесть. Очарование Анны Викторовны было несомненным и абсолютным. Даже молодые женщины воспринимали её не как возможную конкурентку в борьбе за место под солнцем, а как добрую подругу, столько в ней было доброжелательности и спокойной уверенности. Это сразу же почувствовала и Оленька Танеева — Я так много слышала о вас, — начала она, смущаясь и всё более заливаясь краской. — Благодарю вас за приглашение, это большая честь для меня. — Ах, оставьте, — улыбнулась Анна. — Мы с вами примерно одного возраста, и не надо считать меня важной персоной. Вот я, напротив, с большим уважением отношусь к вашему решению оставить родной дом и посвятить себя такому благородному делу, как народное просвещение. Как вы решились на такой поступок? — О, это целая история, — потупила глаза Оленька. — Так расскажите! Если у вас есть время, я была бы рада познакомиться с вами поближе. Во-первых, я всегда чувствую горячее участие к смелым самоотверженным людям, подобным вам. Во-вторых, мы с Яковом Платоновичем добрые друзья Антона Андреевича. Наша дружба проверена временем и совместными испытаниями. Поэтому я принимаю близко к сердцу всё, что его касается. Вы ведь меня понимаете? Казалось, краснеть дальше некуда, но Оленьке это удалось. Она совсем засмущалась и при этом стала очень хорошенькой. Анна незаметно разглядывала собеседницу и должна была признать, что выбор Коробейникова был весьма удачным. Небольшого роста, очень изящна, пепельно-русые волосы, серые глаза. Привлекательна, это Анна признала сразу же. При этом явно неглупа. Держит себя скромно, но с достоинством. Разговорить стеснительную барышню было не так-то просто, но в конце концов, и это удалось. Из её рассказа, да ещё из сведений, добытых от Антона Андреевича, картина складывалась вполне ясная. Публичная библиотека города Затонска до недавних пор представляла собой жалкое зрелище. Земство выделяло на неё совершенно смешные средства, и за десять лет существования книжный фонд не превысил и ста томов. Присматривала за библиотекой вдова чиновника Боборыкина, весьма пожилая особа, страдающая ревматизмом, склерозом, слабая глазами, да еще постоянно теряющая свои очки. Наконец, прошлым летом госпожа Боборыкина объявила о том, что переезжает к дочери в Зареченск и там, в кругу любящей семьи, собирается доживать свои дни. После этого около полугода двери библиотеки были заколочены досками и украшены огромным висячим замком. Когда же в воздухе появились первые признаки весны, начал таять снег, а дни перестали быть такими ужасающе короткими, явилось в Затонск новое лицо — Ольга Сергеевна Танеева, особа весьма достойная и во многих отношениях замечательная. Происходила она из довольно известной и уважаемой в губернии дворянской семьи. Её отец, Сергей Петрович Танеев, человек весьма прогрессивных убеждений, был председателем земской управы в соседнем уезде, и уж там, в том самом уезде, библиотеки содержались в идеальном состоянии — что публичная, что гимназическая. С ранних лет Оленька видела вокруг себя отца и его товарищей, постоянно занятых каким-либо важным делом, слышала слова об Отчизне, общественном благе и неравнодушии, причём очень даже искренне произносимые. Местный предводитель дворянства был Сергею Петровичу лучшим другом, часто бывал у них в доме, и они постоянно пытались привлечь Оленьку к общественной деятельности — участию в благотворительных аукционах, собраниях, к организации по уезду школ и больниц. Она и не отказывалась, так как была девушкой образованной и весьма способной, но по своей природной застенчивости постоянно выбирала себе обязанности чисто технические или секретарские, предпочитая избегать внимания публики. Сергей Петрович только посмеивался, не забывая ежедневно напоминать, что Танеевы — это сила, воля и энергия. В конце концов, у него были ещё два старших сына, надежда, опора и продолжатели семейных традиций. А маленькая скромная дочка — что ж, конечно, обидно, что она не оправдывает отцовских надежд, но, как известно, наши надежды живут гораздо дольше других чувств. Идея с заведованием библиотекой в соседнем уезде показалась Сергею Петровичу очень удачной. Во-первых, именно среди книг, а не среди людей, Оленька чувствовала себя спокойно и уверенно. А во-вторых, папенька сей скромной барышни очень надеялся, что, оказавшись без постоянной опеки семьи и будучи вынуждена сама отстаивать свои интересы, Ольга Сергеевна наконец-то покажет свой фамильный характер. Что, собственно, и произошло на самом деле. Общаясь с местными деятелями земства и купцами-благотворителями, новоявленная просветительница была вынуждена менять свои привычки и учиться добиваться поставленных целей. К тому же со многими жителями Затонска Оленька действительно уже была знакома, так как не раз гостила в доме одного из гласных земского городского собрания, давнего приятеля Танеевых, у которого была дочь того же возраста. У них же в доме барышня и проживала теперь. Впрочем, в планах у неё было найти себе приличную квартиру и перестать быть нахлебницей в чужом доме. — В общем, всё оказалось совсем не так, — рассказывала Анна Штольману по возвращении в полицейское Управление. — Одно дело — мои пустые умозаключения, и совсем другое — вот так вот, глаза в глаза, разговаривать с живым человеком. Мне просто стыдно, что я могла в чём-то подозревать это невинное создание. — Анна Викторовна, — улыбнулся Штольман, кладя свою ладонь на её руку в кружевной перчатке, — помнится, вы и фройляйн Каролину когда-то считали невинным созданием. И к шарлатанке и аферистке Улле испытывали искреннюю симпатию. — Но тут совсем другое дело! — горячо воскликнула Анна, нетерпеливо выдернув руку и сама схватила Якова Платоновича за рукав, пытаясь убедить в своих выводах. — Куда ей шпионство! Совсем не та личность! Честная, непосредственная, в чём-то наивная, как ребёнок. Штольман любовался ею. Его так умиляли эти взрослые речи, которые произносила молодая девушка, совсем недавно бывшая тоже юной и наивной, но в короткий срок ставшая намного старше и мудрее. А вот горячность и стремление защищать людей в ней остались совсем прежние. — И вы совершенно зря смеётесь, — Анна даже ногой притопнула, заметив на лице Штольмана улыбку и, видимо, по давней привычке, приняв её за обычное проявление скептицизма. — Я всё время вставляла в наш разговор известные вам темы. Упомянула князя Разумовского и его убийство. Бедную полоумную сироту, которую он одно время опекал. Госпожу Нежинскую, Надежду Курочкину и даже господина Увакова. Более того, умудрилась приплести и Оливера Кромвеля, когда речь зашла об одном из романов сэра Вальтера Скотта. С подробным разбором черт характера личности диктатора. Все её реакции были совершенно естественными и невинными. Так притворяться смогла бы разве что опытная актриса, но куда ей, в её-то годы! Она даже при целовании её руки Антоном Андреевичем краснеет как маков цвет! — Хорошо, пусть так, — кивнул Штольман, не переставая улыбаться. — Я вам вполне доверяю. А как насчёт… — Насчёт романсов я тоже спросила. Она действительно играет на фортепиано, но почти не поёт, так как считает свой голос довольно слабым. Разве что дуэтом. А как ваше убийство? — Убийство… — сердито мотнул головой Штольман. — Убийство оказалось совсем не убийством, а всего лишь нанесением побоев в ходе семейного скандала. Пустышка. Увы, у нас тоже всё не так, как казалось поначалу. Хотя, почему увы? Человек-то жив, и это очень хорошо! — А я ведь это знала! — торжествующе воздела палец Анна. — «Тело есть, а духа нет». — Что? — Ничего, это я просто… А знаете что? Будет у вас убийство, вот увидите. И это будет женщина! По мере того, как Анна описывала Штольману возможную жертву убийства, увиденную по дороге в библиотеку, он всё больше мрачнел. А когда услышал про гитару — вскочил с места. — Ещё! Что ещё она вам сказала? — спросил Яков Платонович. — Вспоминайте всё-всё, до мелочей! — Больше ничего, — вздохнула Анна. — И тело, как я понимаю, ещё не найдено. Их прервали громкие голоса из коридора. Штольман вышел в приёмное. Там двое городовых тащили к камере здоровенного мужика с перевязанной головой. Мужик упирался и ругался, перемежая бранные слова неприличными частушками. Основной темой частушек были дуры-бабы, которые вечно отравляют жизнь порядочным мужчинам. Сзади шёл Коробейников. Вид у него был усталый. — Ух, ну и измотал меня этот стервец! — воскликнул он. — У него башка разбита, а он буянит и сквернословит. К доктору идти не хотел, пришлось городовых позвать на помощь. Ну и здоров же, дьявол! — Пусть посидит, может, и присмиреет к вечеру, — одобрил Штольман. — Кто это? — спросила Анна, подходя поближе. — Это наш труп, — объяснил Коробейников. — Как видите, скорее жив, чем мёртв. Анна Викторовна, шли бы вы в кабинет, он ругается, как… Как пьяный плотник, точнее не скажешь! Анна отступила к дверям кабинета, но совсем не ушла, с любопытством прислушиваясь к происходящему. — Ой, кого ж я полюбил, ой, в кого ж я врезался, — заголосил между тем пострадавший. — Всё равно, что без ножа взял, да и зарезался! — А ну, заткнись! — прикрикнул на него бородатый унтер. — А то сейчас в карцер определю! Евграшин, открывай замок, принимай постояльца! — Яков Платонович! — раздался от входа женский голос. Вошедшая дама умудрилась перекричать и пьяного плотника, и сердитого унтера. Уже по этим признакам Штольман безошибочно узнал её, даже стоя к ней спиной. Он поспешно изобразил на лице вежливое внимание и оглянулся, приветствуя гостью: — Олимпиада Тимофеевна, рад, рад, очень рад. Какими судьбами? Анна, заслышав знакомый голос, напротив, тихонько отступила в кабинет и прикрыла за собой дверь. — Видите, у нас тут несколько шумно. Вы по какому делу? — вежливо осведомился Штольман, едва удерживаясь от того, чтобы не скрипнуть зубами с досады. — Я совсем ненадолго, — успокоила его будущая родственница. — Хочу обсудить с вами один очень важный вопрос. — Слушаю вас, — Штольман отвёл тётю Липу подальше от шумного плотника, которого в этот момент как раз общими усилиями запихивали в клетку. — Яков Платонович, когда вы в последний раз были на исповеди? — с неимоверно серьёзным выражением лица вопросила Олимпиада Тимофеевна. — Право, не вспомню сразу, — пытаясь переключиться с дел служебных на частные, что далось ему с трудом, ответил Яков. — Я обычно очень занят, вы же знаете. — Да, я знаю. Но перед венчанием вы просто обязаны несколько раз отстоять службу, лучше всего заутреннюю. Обязательно надо несколько дней поститься, затем исповедаться и причаститься. — Я сделаю всё, что смогу, — кивнул Штольман. Он был готов пообещать что угодно, лишь бы избавиться поскорее от любящей родственницы. — Я на вас надеюсь! — кивнула тётя Липа. — Тем более, что в такой обстановке, — она окинула всё происходящее неодобрительным взглядом, — вам очень сложно настроиться на такую важную вещь, как предстоящее венчание. Словно в подтверждение её слов запертый в клетке плотник сообщил: — Моя милка крышу крыла и случайно сорвалась. Пока вниз она летела, сорок раз ободралась! — Фи, — поморщилась тётушка. — Так не забудьте! Штольман подал ей руку, проводил до выхода, вздохнул с облегчением и вернулся в приёмное. Надо было идти к Анне и продолжить обсуждение неотложных дел, но его снова прервали. — Яков Платонович! — на этот раз к следователю подошел Трегубов. — Что это у вас там за происшествие с ходячим трупом? Извольте подать рапорт с объяснениями. — Непременно, — пообещал Штольман. — Коробейников уже этим занимается. — Хорошо. И про сдачу дела в архив не забудьте. — Я помню, — кивнул Яков Платонович, мечтая хотя бы о паре часов в тишине и покое. Мечты не спешили сбываться. Снова тишина была самым варварским образом нарушена. — Ах милка моя, кака ласковая, через речку меня перетаскивала! — разразился арестованный новой частушкой. Уходящий Трегубов круто развернулся назад, подошел поближе и так рявкнул: «Ма-алчать!», что буйный плотник и в самом деле притих. — Вот так! — сам себе кивнул головой полицмейстер и удалился. Городовые с уважением во взорах переглянулись. Кажется, порядок в Управлении общими усилиями был восстановлен. И как только Яков Платонович сделал шаг к своему кабинету, буквально над самым ухом прозвучал знакомый гнусавый голосок: — Добрый денёчек, Яков Платонович, добрый денёчек! Штольман медленно развернулся, почти не изменившись в лице. Выдержка надворного советника была воистину достойна восхищения. Архип Калистратович Шпак так никогда и не узнал, что в этот день он рисковал стать единственным настоящим трупом в Затонске.