Прикосновения

      Тихий спокойный вечер, когда можно оставаться наедине с собой и своими мыслями — редкость в это время. Обычно Торью или работает с бумагами, или тренирует и тренируется, или хоть как-то заботится о своём теле: к сожалению, необходимость пить, есть и спать — не то, от чего можно избавиться.       Иногда это можно обратить себе на пользу, если попутно делать что-то ещё. Кисть, тушь, чистый лист бумаги. Можно писать, можно снова попробовать изобразить человека — в очередной раз. Чашка ароматного чая. Приятный полумрак. Тишина, такая, что гул в голове, если прислушиваться, становится оглушающе громким.       Тобирама берет тёплую чашку в руки, оглаживает её шероховатую поверхность, смотрит в никуда. Аромат — согревающий, терпкий, с едва заметной горечью. Вкус добавляет лёгкое жжение: там чуть больше перца, чем стоило бы добавлять, но Торью нравится именно так.       Так она чувствует себя живой и настоящей.       Тишина в мыслях — только на то время, когда Торью пьёт чай. Стук, когда ставит пустую чашку на стол, обрушивает лавину мыслей. От них не сбежать, не спрятаться, не… Их слишком много, и от попыток сосредоточиться давит виски.       Торью берёт иную кисть, больше подходящую для письма, касается её кончиком туши и замирает, глядя на пока ещё белый лист. Если все мысли окажутся на бумаге — значит ли это, что они не будут мешать в голове? Можно ли будет их сжечь и больше ни о чём не думать, не беспокоиться, не терзать себя?       Торью пишет. Так, как думает, не пытаясь придать мыслям законченные ясные формулировки, чтобы слов было как можно меньше, чтобы в записанном не было ненужной шелухи и глупых кружев, не дающих сразу увидеть суть.       Торью пишет торопливо, её кисть кружится над бумагой, как диковинная бабочка, оставляет чёткие ровные линии и штрихи, оставляя вязь символов. И каждый оставленный знак — красив и гармоничен. Так писать — искусство, и пусть смысл записанного — глупая шелуха, но это выглядит красиво.       «Мальчишкой быть лучше», — думает Торью. Она вытирает кисть об тряпку, тщательно промывает и откладывает в сторону. Свеча сгорела наполовину, её огонёк почти не дрожит. На листе совсем не осталось места. Перечитывать нет желания, там слишком много эмоций, слишком много мыслей, что вызывают боль. Торью задувает свечу, щурится, заметив лёгкую дымку, и отходит к расстеленному футону. Спать пока не хочется. Можно поразмышлять, вспомнить себя. Вспомнить…       Должно быть, отец просто не знал, что делать с девчонкой, да ещё и такой слабой, вот и росла она с братьями. Они оберегали её, она заботилась о них — как умела, вместо матери. И старшей признавали её, вовсе не шалопая-Хашираму.       Хотя стоит быть честной: пока она была крохой, выживала она только благодаря ему. На мать в то время смотрели косо: сама альбиноска, так ещё и такую же девку родила. Повезло, конечно, что второй сын был нормальным. Светловолосый, конечно, но не альбинос. Здоровый, крепкий малыш, деятельный и любопытный.       Повезло и самой Торью: была совсем маленькой — перепали крохи материнского внимания, потом целых четыре года Нанами-баа-сан за ней приглядывала. Она не такой уж и старой была, только под техники Учих попала, чудом осталась жива — и то, добить хотели. Пользы-то? Детей нет — все погибли, сражаться не может, учить не умеет — ни двигаться, как раньше, ни технику показать. Благо, хоть кое-как ходит да травы знает, да и отвары из них делать умеет. Пока Хаширама не научился своим фокусам с лечением, Торью только отварами и спасалась: сначала её лечила Нанами-баа-сан, потом и сама запомнила, как их делать и правильно использовать.       Отец не был рад тому, что она выжила и окрепла. Торью не раз ловила на себе его раздражённый взгляд, боялась — и постепенно понимала, что чем ярче она реагирует — тем больше к ней ненужного внимания, тем сильнее может быть чужой гнев. Слёзы — раздражают, запомнила она, и училась сдержанности.       Самым ярким, самым счастливым воспоминанием был тот день, когда она, взяв в руки кисть, смогла уверенно и точно написать первые кандзи, чётко и разборчиво. В этих чёрных знаках таился целый мир смыслов, и это заставляло замирать от восторга и чувствовать нечто, странное, окрыляющее — чувство, которому Торью пока не могла дать название. Тогда же она полюбила краткость и точность изложения мыслей и решила твёрдо: вот так и надо писать.       Тогда же она осознала ценность одинаковых, рутинных дней. Строгий удобный распорядок дня, знания, часть которых всеми силами пытались вбить в голову, часть требовала продемонстрированного желания узнать, часть была под строгим запретом. Но это даже почти нелепо: может, Торью и не может быть сильной в нин, как Хаши, или в кен, как Каварама, и даже не столь хороша в обращении с сенбонами и сюрикенами, как точно будет хорош Итама, она замечательно умеет думать. Лучше, чем каждый из них. И вот где особенно пригодились навыки сенсора, которые она осваивала тайком — в попытках добыть больше сведений. Торью всегда чувствовала, кто идёт, откуда, куда и с какой скоростью. Всегда имея возможность не попасться, сложно не взять в руки всё, что может быть доступно. А когда любишь братьев — сложно не делиться с ними узнанным, не объяснять и не показывать, надеясь, что это однажды поможет им даже просто выжить.       Торью привыкает не бояться перед каждым боем, где сражаются её братья, но ей всё равно страшно.       Десять лет. Умер Каварама.       Торью спокойно смотрела, как опускают гроб в могилу, как забрасывают его землёй. Мысли соскальзывали. Она начинала думать, что стоит рассказать Кавараме про массаж, он может быть ему полезен с его часто ноющим запястьем… и тут же одёргивала себя: она опоздала. Брата больше нет. Нет возможности дорассказать, объяснить до конца, в конце концов — просто обнять. От этого больно. Но боль — она там, внутри, надежно заперта в клетке сдержанности. И там, где Хаширама открыто спорит с отцом, возмущается, Торью спокойно и расчётливо действует, защищая.       Только наедине с собой можно вздохнуть: «Какой же всё-таки он дурак — её старший глупый брат».       Только наедине с собой можно плакать, и Торью задыхается от боли, сжимается в комок, раскачивается, крепко-крепко обняв себя. Это слишком невыносимо, чтобы терпеть, она слишком слабая, она не может не думать о брате, с которым больше никогда не быть рядом. А после — она валится ничком, слишком слабая и беспомощная, чтобы что-то делать, и долго пытается снова загнать себя в рамки. Нельзя показывать, насколько ей плохо.       Именно тогда она понимает, ясно и отчётливо: она не хочет, чтобы продолжалась эта война. Она не понимает, почему взрослые не могут просто взять и договориться… чтобы никто никогда больше не терял своих родных так.       Торью наедине со своей болью, но боль — внутри. В мыслях. Снаружи — привычная маска, с каждым днём всё более совершенная. Особенно — при отце.       Через три месяца, когда Торью едва научилась справляться с собой, со своими эмоциями, умирает Итама. Там, у того камня, где нашли тело, Хаширама просто воет. Торью держится поодаль, рядом с отцом, ей холодно и её трясёт. Но сейчас, когда рядом могут быть враги, никак нельзя поддаваться эмоциям, сколь сильны они ни были. Значит, их надо подавить, сдержать, не выразить. Плакать она будет потом.       Тогда она полночи лежала так же, как и сейчас. Без слёз, молча, дыша спокойно. В голове, внутри было пусто. Было холодно. Будто там, между рёбер, дыра стала больше — но как ни трогать, ни ощупывать, пальцы натыкаются лишь на кожу и рёбра.       Если она потеряет ещё и Хашираму, она просто не выдержит.       А сейчас — спать. Слишком многое надо успеть сделать завтра.