Прикосновения

      Торью подскакивает ещё до рассвета и создаёт трёх клонов себе в помощь. Пока она умывается, шумно фыркая, один ищет и готовит еду, второй уже убежал на полигон, третий сидит с бумагами. Не исследования, не расчёты к новым техникам — просто документы. Всё ещё правила и законы, описывающие жизнь в селении, которое только строится силами пока что только двух кланов.       Да, сбылось её детское желание, вот только радости от этого — почти никакой. Погибших братьев не вернёшь.       Торью торопливо съедает свой рис и бежит к главному зданию, куда через несколько часов подойдёт Мадара. Обычно она работает. Сегодня даже вбитая привычка дисциплинированно следовать продуманному плану даёт сбой, и Торью просто сидит и смотрит в стенку.       «Наверное, надо больше спать», — думает она, и её мысли снова соскальзывают на привычный круг. «Мальчишкой быть лучше», — думает Торью, и здесь чуть ли не впервые звучит сомнение. Но это несправедливо, что Изуна, тонкий-лёгкий Изуна, чья красота почти что девичья — парень, в ней же девку выдает разве что грудь — и то, лучше б её не было. Мешает, хоть и легко прячется одеждой, хоть и маленькая. Именно поэтому Торью особенно счастлива, когда видит верный способ убить. Новая техника, отточенная в тайне, использованная впервые на поле боя, скрытая туманом. Расчётливые действия, ставка на гордыню Изуны, на его позёрскую привычку отклоняться от атаки ровно настолько, насколько это нужно, чтобы лишь не задело. Итог — почти смертельная рана. Почти — он не умрёт сразу.       Практически мгновенно рядом появляется Мадара, и Торью спешит отойти. Учиха, защищающий раненого брата, — не тот, с кем она может вступить в бой, и хорошо, что почти сразу приходит ани-чан. Можно жадно смотреть и всматриваться, щурясь.       Как обычно, Хаширама предлагает мир. Учиха, вопреки ожиданиям, не спешит отказываться, смотрит серьёзно и молча, оглядывает поле боя. Даже её зрение позволяет видеть: Мадара готов согласиться, вот он делает уже шаг ближе — и взгляд брата становится теплее. От этого больно.       — Не смей ему верить, — вмешивается Изуна, и вот уже Торью готова шипеть от ярости. Он что, так легко сможет растоптать мечту брата, их мечту?       — Стой, — говорит она Мадаре — и он оглядывается, и смотрит ей в глаза. Торью внутренне передёргивается, боясь оказаться в иллюзии, но продолжает: — Разве ты не видишь, что твой брат умрёт, если ему не помочь сейчас же?       Младший Учиха шипит проклятье, старший смотрит недоверчиво, Хаширама смотрит на неё, чуть улыбаясь, — привычная маска растерянности.       — Мадара, позволь, я… — шаг ближе, и его ладони окутывает мягко свечение чакры.       Мадара на мгновенье прикрывает глаза, склоняя голову.       …Торью вздрагивает, чувствуя чужую и такую знакомую чакру рядом, поднимает голову. Недоуменно моргает, трёт лицо — в самом деле, уснула. Хорошо, что очнулась до того, как Мадара зашёл в комнату. Он, заходя, видит её уже привычно собранной и внимательной. Торью перекидывается с ним парой фраз, они обмениваются бумагами, работают, немногословно обсуждают написанное. Трижды прилетает призыв Мадары, принося отчёты Изуны и слова ани-чана.       «Мальчишкой быть лучше, но… Ками-сама, как же иногда хочется быть слабой», — думает Торью, к полудню отвлекаясь от исписанных листов и глядя в окно. Перед глазами прыгают кандзи. Похоже, она слишком увлеклась работой, стоило отвлекаться чаще. Не в силах противиться искушению, Торью искоса посматривает на Учиху.       Мадара некрасив. Сейчас, когда он не опасен, когда можно стоять совсем близко-близко, его лицо можно рассмотреть как следует. Каждую чёрточку.       Мадара некрасив — но это сложно заметить. Он очаровывает, подавляет. Огненный дух, запертый в жилистом человеческом теле, исчерченном шрамами. Звучный голос, от которого так замирает всё внутри и мурашки по телу.       Ма-да-ра.       Торью никогда не сможет сказать о нём — «мой», но она счастлива вот так вот сидеть рядом. Она рассматривает его украдкой, работая, смотрит, проходя мимо с кипой бумаг, смотрит, в очередной раз утаскивая брата разбираться с делами деревни и клана. Смотрит, когда уверена, что он не замечает.       Однажды он ловит её взгляд — и она привычно жмурится, ещё до того, как вспыхнут блики шарингана. Вспыхнут ли?       — Что ты хочешь? — хрипловатый голос. Она уже с лёгкостью различает его оттенки, слышит сейчас усталость, но, ками-сама, не раздражение, не злость. Он спокоен, совершенно точно сейчас спокоен.       Торью отворачивается. Можно ведь, наверное, всего лишь одну просьбу? Только одну, и она сразу уйдёт, ускользнёт, исчезнет. Новая техника скроет все следы, и огненный демон не отыщет её, даже будучи в одном селении.       — Наклонись, — тихо просит она, — закрой глаза.       Учиха тихо хмыкает и всё же склоняет голову, но смотрит, полуприкрыв глаза. У него жёсткие ресницы, едва-едва загибающиеся кверху — ещё одна мелочь, которую можно увидеть, только оказавшись столь близко. Торью застывает в нерешительности, но лишь на короткое, короткое мгновенье, и протягивает обе руки, касается его лица ладонями. Один шаг ближе — и она привстаёт на цыпочки, дотрагиваясь до его губ. Сухие, тонкие, горячие — целая маленькая вечность, когда можно думать, что Учиха принадлежит ей. Её вечность. Её драгоценные мгновения, что будет бережно хранить в памяти и вспоминать, проживать вновь и вновь. Украденный поцелуй, взятое взаймы время.       Торью отшатывается. Одна печать — и техника швыряет её в тихое, уютное подземелье, где её лаборатория, где всё оплетено вязью печатей. «Не хуже, чем Узумаки», — с гордостью сказал брат. Стоило бы и у него забрать доступ, но техника безопасности это запрещает. Если и ему нельзя — то кто же придёт на помощь?       Больше всего Торью хочется рухнуть прямо здесь, на холодный пол. Она находит в себе силы доползти до футона и замотаться в одеяло. «Как куколка», — смеётся она. Даже интересно, как скоро она вылетит и что за бледная моль расправит крылья?       Смех переходит в сдавленные рыдания, рыдания сменяет тихий скулёж. Больно. Внутри — больно, как будто меж рёбер холодно и пусто, как будто там дыра, пробитая льдом, и от льда холодно, и от воспоминаний — больнее.       А память дёргает. Торью не в силах отвлечься от мыслей о том, как Мадара смотрит — устало и внимательно, остро, как он двигается, как замирает. Мадара великолепен, притягателен, любим.       Если бы она умела действительно хорошо рисовать, она бы его нарисовала. Каждую чёрточку любимого лица перенесла бы на бумагу. Но кисть, послушно выписывающая самые сложные кандзи, кисть, которой Торью с такой лёгкостью рисует пейзажи, дрожит как в руке ребёнка, неузнаваемо искажая портрет.       По крайней мере, его лицо — в её памяти. Как и запах, и ощущение гладких жёстких волос под рукой, и сухая тёплая кожа под кончиками пальцев, и звучание его голоса.       Торью выдыхает, успокоившись наконец, и коротко смеётся: может, у неё и нет шарингана, но увиденное она запомнила навсегда.       Да разве можно иначе?