***
Была мертвая тишина. Ни звука вообще, лишь тиканье старых часов. Дед не вставал утром. Хотя, в этом нет ничего удивительного, он часто любил подремать подольше. — Деда? — Юра сбит с толку, направляясь к комнате дедушки. У Юрия что-то екает в груди, тревога постепенно начинает обволакивать его. Слишком много лишних мыслей, предположений, и одновременно пустота. — Т-ты дома? Юра опять пытается видеть то, что хочет. Он не верит, убеждает себя в том, что дед спит. Но все и так уже ясно. Впервые в жизни он увидел смерть. С мамой все было не так, он не видел ее мертвой или не помнит такой. Все смешалось в кучу, слишком многое навалилось, слишком много всего, что только могло произойти — произошло, и от этого естество отказывается верить в происходящее. Юноша боится подойти ближе, он уже и так издали видит, что дед не дышит. Он умер во сне. Возможно, так было и лучше, без страданий, мук, слез, наставлений и последних просьб. Просто мирно умереть в своей кровати. Не так, как мама в больнице под рыдания родственников, сожалеющих вздохах. А дальше Юрий не помнит, или просто это он сам вычеркнул, но почему-то то, что было вычеркнуто, начинает мутно проявляться вновь. И это бьет еще сильнее и больнее, он будто переживает два трагичных события одновременно. Одно в голове, другое — сейчас. Юра не может смотреть, медленной дрожащей поступью он выходит обратно в коридор, паркет как всегда медленно ходит под его ногами. В голове крутится лишь один вопрос: «Почему? Почему жизнь вытворяет такое? Почему она откровенно издевается?» Юра не знает, что делать дальше. Беря в дрожащие руки домашний телефон и набирая один из номеров родственников, который он сейчас в состоянии вспомнить, Плисецкий сползает по стенке, слушая монотонные гудки. Через считанные секунды они прерываются, и слышится озадаченное: «Алло, Коля? Что звонишь?» Юрий глубоко вдыхает и было хочет ответить, но не может, внутри все сдавило настолько сильно, что кажется, вот-вот под этим натиском начнут ломаться кости. Сипло, сдавленным шепотом Юра выдает: «Это не Коля. Бабушка Рита, деда больше нет». Последние слова подросток не шептал, а уже говорил с надрывом. Запоздалая волна шока срывает все тормоза, подросток просто начинает дико реветь. Из трубки слышится суетливое и очень взволнованное: «Юра, тише! Сохраняй спокойствие. Я сейчас всех обзвоню и скоро буду». Плисецкий сбрасывает, а мозг словно постирали. Он падает на пол и истерит в пустоту: «Лучше бы я умер! Лучше бы это я сдох! Я не верю! Не верю!» И ведь сейчас пока с ним не пойми что, за стенкой лежит мертвый дедушка. Голова начинает болеть от собственных криков и слез. Один. Он остался совсем один. Нет больше никого, кроме него. Одиночество. Оно поглощает все вокруг. Юрию кажется, будто тело разрывает в клочья ржавыми крюками, самое ужасное, по его мнению, что он не умирает от этих мучений, ведь разрывают его тело морально. Слезы продолжают течь, но только на смену крикам и реву приходят всхлипы и дрожащее, сбивчивое дыхание.***
— Деда, прости, что все так случилось. Ты покинул этот мир, даже не узнав правды от меня, даже не подозревая, что тебе врал твой собственный внук. Не знаю, как бы ты отреагировал, если бы я рассказал всю правду. Видимо, сейчас самое время мне все тебе поведать. — Юноша шептал это практически у себя в голове, смотря на медленно опускающийся гроб под землю. Юра тяжело с дрожью вздохнул и продолжил свое почти внутреннее обращение. — Я зарабатывал эти деньги тем, что снимался и снимаюсь в детском порно, да, с тринадцати, да, сразу же через год после того, как мама ушла из жизни. Нет. Нет, не подумай, меня не принуждали или что еще того хуже. Это все чисто по моей воле, моему согласию и только ради денег. Я сам пошел туда, за что мне больше всего стыдно перед тобой. Не знаю, как бы жил дальше с таким грузом, теперь ты все знаешь, и хоть я не верю в бога, но надеюсь, что ты слышишь это. Я не договаривал многое… Слишком многое. Думал, так будет лучше, но сейчас понимаю, что нет. А еще совсем недавно, когда я врал про драку, когда в очередной раз захотелось наложить на себя руки в ванной. Никакой драки не было… Меня изнасиловали тогда в школьном туалете. Умоляю, прости, что я врал. Очень долго врал и слишком изощренно. Прости, прошу. Все мысли сбивались в кучу, хотелось высказать и вспомнить слишком многое. — Знаешь, я так сильно люблю тебя, что, наверное, никогда не забуду то, что я чувствовал в те моменты, когда мы на кухне могли говорить о чем-то часами. Я был тогда счастлив как никогда. А помнишь то, как, когда я был еще совсем маленьким, ты мне по вечерам читал Чехова? И как я рылся у тебя в книжных шкафах и нашел Хлебникова, Маяковского и Горького? Ты называл тогда Хлебникова хулиганом, но потом смеялся и читал мне, хоть я и не понимал о каких «смехачах» шла речь, но мне так нравилось. Нравилось, что читал мне именно ты. Знаешь, говорят, что радость и счастье мимолетны. Их нельзя задержать. Те, кто так говорит,чертовски правы, дедушка. Именно ты дарил мне эти мгновенья. Юра шептал это еле слышно. Практически у себя в голове. Пока крышку гроба засыпали сырой землей, небольшая куча родственников пытается давить из себя жалость и слезы, корчить страдальческие мины, ахать и охать. Они были более отстранены от Юры, стояли в другом уголке. Создавалось такое чувство, будто все поделились на два лагеря. Те, кто пришел ради приличия, и Юра, который реально скорбил. Он знал, что им всем плевать ровным счетом на смерть деда. А сил на слезы не осталось, хоть хотелось плакать и плакать вечно. В голове совершенно внезапно пролетают обрывки воспоминаний с похорон матери, где была примерно та же картина, но вот только тогда было легче. Ведь Плисецкий переживал горе не один. Многое пережить вместе с кем-то легче, чем одному. А сейчас он и есть один, теперь уже совсем и навсегда. Снег пошел. У свежей могилы стояли все еще минут двадцать, пока не начали мерзнуть. Хотя даже замерзшим, Юра, наверное, простоял еще долго, перебирая и вспоминая все моменты жизни, но на это, наверное, не хватило бы и дня. Юноше пришлось поплестись за родственниками. Медленно и вдумчиво ступая по снегу, он решает в последний раз обернуться. — И еще, деда, пожалуйста, не снись мне. От этого будет только хуже. Не обижайся. Я тебя очень люблю. Прощай… На поминках после разгоряченных речей бабушки Риты о том, каким Николай был хорошим братом и другом, началась откровенная дележка Юры и его наследства в виде убитой двушки на окраине Москвы. Тетьки и дядьки чуть ли не вгрызались друг другу в глотки из-за данной им освободившейся площади. И каждый из них ведь прикрывал свои грязные планы тем, что просто хочет взять бедного Юрочку под свое крыло. Громче всех орала тетя Наташа, которая, судя по словам, обзавелась двумя спиногрызами и — о боже — бедная ютится в съемной однушке с муженьком. Из всех находящихся за столом ей, видимо, больше всех нужна была квартира, а тут вот ведь какой случай подворачивается внезапно. И ведь правда, даже не выслушивая мнение Юрия, все приходят к выводу, что именно этой матери-героине стоит***
— Юра, у меня есть к тебе один очень серьезный вопрос. — Только вошедшего в дом Плисецкого будто окатили с ног до головы ледяной водой этой фразой. — Откуда? Наталья показала аккуратно перевязанную резинкой пачку купюр. Действительно, и как это объяснить? Не рассказывать же Юрию, что он ложится перед камерой под взрослых мужиков и заработанные этим деньги откладывает на более-менее нормальную шарагу. — Я нашла это, когда убиралась в твоей комнате. Объяснить не хочешь? Говорила тетка напряженно, с нотками замешательства и подступающей агрессией. Плисецкому оставалось только включить дурачка, который сейчас сам находится в шоке от такой находки, как обычно делают коррупционеры-чиновники, которые пытаются искренне удивляться мешкам денег в своей квартире или орать, что их подставили и подложили эти мешки. — Э-э-э, теть Наташ, я, если честно, сам понятия не имею, откуда взялись эти деньги. — Ясно. — С этими словами Наталья удалилась на кухню, было видно, что она становилась мрачнее тучи, а Юрий не знал, что теперь ему делать и как выкручиваться, ведь эти заработанные кровью и потом деньги, они были не просто так, у них было очень важное предназначение. Они откладывались на учебу. А тетя не унималась, и, будто увидев почти незаметную истинную реакцию Плисецкого, только подлила масла в огонь. — Пускай они побудут у меня. Юра старался не подавать вида, что ему не все равно на судьбу достаточно солидной суммы. Он понимал, что эти деньги ему никто не отдаст, что их потратят на кровиночек и какие-то свои непонятные прихоти. Сердце разрывалось от несправедливости. Нет, Юра не был жадным человеком, ему просто было до жути обидно из-за того, что он столько времени и сил потратил на то, что в итоге смогли так легко отобрать. Ему было слишком обидно за то, что он позволял творить перед камерами с собой все, что угодно, и в итоге это не окупилось. В последнее время спать стало невозможно, то шумели дети Натальи, то снились всякие кошмары, после которых опять проваливаться в сон было просто страшно. Юра лежит на кровати, думает о чем-то своем, непонятном. Проматывает какие-то события жизни в своей голове, как на старой кассете из видика, он еще не знает, что это называется рефлексия. Почему именно на кассете? Просто пленка зажевывается, а иногда настолько повреждена, что все дергается и идет обрывками, по которым только можно догадываться, что происходило между ними. Это слишком похоже на память. Воспоминания как кассеты, чем старше, тем ценнее и ветше. Становится больше обрывков и меньше связанности. Некоторые вообще становится невозможно воспроизвести, но иногда они напоминают о себе отголосками пережитых эмоций при определенных обстоятельствах. Люди называют это иронией и сентиментальностью. Юра слышит, как кто-то тихо и аккуратно шагает по коридору к его комнате. И сквозь мутноватый отстраненный взгляд улавливает силуэт такой теплый и знакомый, тот, с чем ассоциировалось все детство. — М-мама? — Подросток тут же вскакивает с кровати, не верит своим глазам. — Ты-ты же умерла. Что вообще тут происходит? Юра ничего не понимает. Ему страшно. Страшно от ее нездорово-бледной, практически прозрачной кожи, от ее уставшей улыбки, от ее растрепанных пшеничных волос. Она не та мама, не такая, хоть и похожа. В ней не чувствовалось тепла и уюта, от нее веяло холодом и сыростью. А мальчику казалось, что он сходит с ума. Он уверял себя в том, что ему пора уже лечиться, полностью пересматривать свою жизнь, а то так и до шизофрении не далеко. Вот уже глюки пошли на нервной почве. — Что же я сделала… что же я натворила, Юрочка. — Тихо шепчет она. Из ее небесных, тусклых и затянутых легкой дымкой глаз текут слезы. — Как я могла оставить вас? Всхлипы с каждым разом становились все сильнее и громче. Плач отдавался в голове, складывалось чувство, будто это плачет его мозг. Плисецкий осознавал, что это все сон, но не мог проснуться, хотя хотел этого всем своим естеством. От этого было страшно, подросток боялся остаться в этом ужасе навсегда. Он не контролирует себя, руки сами тянутся к мертвой маме, прося объятий, и одновременно тело будто привязано к кровати, или нет, его будто разрывает на две части. Внезапно по телу юноши проходит щемящая судорога, и он просыпается. Юрия прошибает холодный пот. Все. Сон ушел. Заметив в потемках мирно дремавших двоюродных братика и сестру, первым делом возникает вопрос: «Сколько времени?» 2.39… Подросток краем уха услышал какую-то суету на кухне. Тетя Наташа разговаривала с кем-то, скорее всего с мужем. Пролетая над коридорным паркетом аки птица, Юра прислоняется к стенке и внимательно слушает, пытаясь уловить суть и тему разговора, а точнее почти монолога тетки. — Толя, я больше так не могу жить. Этот ребенок… Он очень странный, он что-то скрывает. — Тетка говорила с надрывом и видимо уже начавшейся истерикой. — Да еще и деньги. Откуда? Я не могу это терпеть. — Натах, спокойнее, мы это уже проходили. Восемнадцать исполнится — вышвырнем на улицу, пускай на все четыре стороны идет, а квартира наша будет. Надо просто подождать. Юрий поверить не мог. Нет, он, конечно, представлял и хорошо осознавал, что над ним оформили опеку не по доброте душевной, а за неимением своей нормальной жилой площади, но чтобы все было настолько подло, у юноши просто не укладывалось в голове. Внутри рвались оставшиеся надежды, здравый смысл и разрушались последние стереотипы о том, что родственнички всегда помогут. — У меня нет сил ждать! — Вышвырнут Юрия сейчас? Раз у нее нет сил ждать. Замечательно, прекрасно. Подростка на улицу, на холод без единой копейки. Родственники такие заботливые и добрые. — Я не хочу нести за него ответственность, а что если эти деньги он украл? — Ну, а что ты хочешь, Наташ? Что б я его щас поднял и за дверь выставил или что? — В голосе мужа тетки уже слышались нотки раздражения. Продолжать дальше подслушивать Юрию больше не хотелось, он знал и чувствовал, что его еле терпят, и сам хотел свалить, но вот только многое мешало, в особенности возраст. Услышанный обрывок разговора полностью выбивает из Юры сонливость и усталость. Опять хочется думать и надеется, что он все не так понял и услышал только обрывок, а как вы понимаете, по вырванным кусочкам из контекста судить и размышлять о чем-то не стоит. Обида перерастает в гнев. — Как подло, устраивать весь этот цирк с опекой и недозаботой. — Зло шепчет про себя Плисецкий. — И все ради этой жалкой квартирки? Смешно просто. Стоп. Его заметили. Разбудив добрую половину дома криком: «Ах ты, щенок, подслушивал!» Муж тетки просто набрасывается на хрупкого юношу, который даже при всем своем желании не сможет дать отпор***
— А говорил, что за дверь не выставит…уебок. — С дрожащим придыханием и истеричной улыбкой произносит Юра после громкого хлопка дверью за спиной. Подросток выходит из подъезда в темноту улиц. Легкая вспышка от зажигалки разбавила зимний полумрак двора где-то на скамейке. Внутри все сжималось от обиды, а тело нещадно болело. Возможно, останутся синяки. — Где? Тут? Там? А может быть везде? — Юра не заметил, как начал разговаривать сам с собой, оттягивая рукава и рассматривая ноющие запястья. Слезы текли сами по себе, сдерживать их не было ни желания, ни смысла. Тихие всхлипы и рваные вздохи наполнили площадку. Наверное, некоторые люди рождаются с трагедией в крови.