***
За гаражами около школы, как выяснил Юра, была «курилка», где собирались старшики и ребята помладше, обнюхивавшие потом друг друга с ног до головы и запихивающие себе в рот по целой пачке жвачек, ради того, чтоб дома было не палевно. Сегодня за гаражами было пусто, но это было как раз юноше на руку. Открывая новенькую пачку красненьких LD, потому что хотелось покрепче, Юра вспомнил, что за них, возможно, в долгу у Виктора, даже если тот сказал, что ста рублей ему не жалко. Внутри все снова передернуло. В действие новенький контракт вступал только со следующей недели и нужно было попытаться как-то дотянуть до него без единой копейки в кармане. Плисецкий расслабленно выдохнул едкий дым. Послышались шаги. — Хей, Фара, сижкой не угостишь? — Слышится прямо за спиной немного сиплый толи от простуды, то ли от сигарет, знакомый голос. Юра оборачивается и видит ту самую деваху. Не зная, как и возразить, он протягивает открытую пачку. От зажигалки девчушка любезно отказывается, доставая свою. – Сорян за мое бескультурье, я не представилась. — Прикуривая верного солдатика рака легких, грубовато бросает она и протягивает руку. — Вечер в хату. Арина. Вернадская. Если фамилия тебя вообще ебет. — Эм, ну здорова. – Немного растерявшись от такого поворота событий, но все же пожимая руку, бормочет Юрий. — Ты пришел в середине года. К нам обычно не переводят так. На то должны были быть причины? — Пиная ногой отколотую откуда-то льдинку, спрашивает девушка. — Да и не разговорчивый ты какой-то. Пытаешься казаться загадочным новеньким и цеплять этим тянок? — Сощурив свои черные глазищи, произносит Арина. — Или просто аутист? Юру немного задела последняя предъява. Возможно, он и в правду смотрелся со стороны не просто молчаливым, а больше каким-то шуганным и странным. Выглядеть так, действительно, унизительно в глазах других, особенно своих же ровесников. Наверняка, если пораскинуть мозгами, про него уже точно начали ходить какие-то слухи. И при этом виноват уже действительно он сам, а не какие-то там стечения обстоятельств и мамкины дрочеры, которым хватило ума проследить за всей его деятельностью и скатить все в шантаж. — Да хули аутист сразу? Я переехал недавно только, ничего не знаю. Как я себя вести собственно должен? — Юра пытается быстренько сменить свою замкнутость и закрытость на дерзость. — Ооо, как любопытно. А ты откуда? С какой Мухосрани? — Обойдя вокруг парня, Вернадская начала сыпать вопросами. — А почему именно Питер, а не Москва? — Почему не Москва? — Задал, считай, риторический вопрос Юра. Его даже возмутило такое несколько небрежное отношение к себе. Он что? Похож на какого-то провинциала с Подзалупинска? Нет. Именно поэтому в ход вступают встречные колкости. — Наверное, потому что я как раз и приехал оттуда, блять. — С Москвы, значит. — Как-то подозрительно заинтересованно произнесла Арина. — Так что ж тебе там не сиделось-то? Плисецкий великолепно понимал, к чему клонит девушка, и уже думал, как поступить и как вообще ответить на вытекающие из этой фразы последующие вопросы. Он же не будет пересказывать свою нелегкую судьбинушку, и как она заставила его трахаться на камеры, убегать из дома и селиться у любителя писать пронорассказы. Игнорировать вопрос тоже не было вариантом. От этого сделалось бы только хуже и на него тогда бы уже окончательно навесили ярлык аутиста. Эта немного странная и дерзкая девчонка, возможно, могла являться авторитетом среди средних классов. Ударить в грязь лицом перед такой особой гордость не позволяет. Придется импровизировать. — Ну, я же не просто так переехал. — Юра попытался изобразить из себя грустного от нахлынувших воспоминаний страдальца семейной драмы. На деле он просто придумывал историю, которая не могла бы вызвать вопросов. — У меня родители разводились, делили имущество и меня… — Это было самое первое, что пришло Плисецкому в голову и что на деле было действительно правдоподобным и типичным для наших дней. — В итоге пришли к тому, чтобы я был с отцом. А отец у меня не москвич, в Питере родился, и, собственно, квартира и остальное тут. — Юра сам поражался своей фантазии, перлам, которые генерировал за миллисекунды, и тому, как все в итоге логично легло на его настоящее положение дел: он и в правду еще не освоился, а Виктор мужчина, вроде взрослый, а проживает Юрочка у него в квартире и вроде как контактирует часто и достаточно близко, даже слишком, слишком близко. — Мне не очень хочется об этом говорить. — Юрка, как я тебя понимаю на самом-то деле. Я же тоже живу одна, но только не с папой, а с мамой. — Арина, видимо, прониклась трагичным и таким натуральным рассказом Юрия, реально приняв его за чистую монету. — Но это было давно. Мне тогда было еще только семь лет. Я очень скучала и грустила, но спустя время поняла, каким мудаком, сидящим на шее моей мамочки, он был. — Вернадская поплыла уже куда-то в мир своих мыслей, выдыхая дым и смотря на пасмурное серое небо. — Знаешь, поначалу это правда, тяжело. Будто кого-то не хватает, будто от тебя оторвали половину, но… — Девушка внезапно странно улыбнулась и опустила взгляд, стряхивая пепел. — Но потом ты постепенно осознаешь, что никогда и не состоял из половинок, ты всегда был сам по себе целым, полноценным человеком. А потом со временем понимаешь, что так и в правду лучше, чем терпеть перебранки, срывание злости на тебе, побитую посуду. От таких откровений Плисецкий даже и не знал, что сказать. Стало давить то вранье, которым он прикрывался, но пока не сильно, как было раньше. Чувствовалась больше теперь жалость к девушке, которая, возможно, понадеялась, что он поймет, излила чувства практически неизвестному парню, а он. Он не может этого понять, не может ответить, поддержать разговор потому, что он просто не понимает. И пытаться опять выжать из себя страдания и наигранно грустить не хочется совершенно. Поэтому Юра просто молчал, стоял и молчал, мялся на месте, тупил взгляд на свои грязные облупленные ботинки, пока холодный ветер обдавал его руки и докуривал за него сигарету. Арина тоже замолчала, смотря в даль на серый, сонный псевдопейзаж из частично облезших домов, площадки, машин, занесенных снегом и припаркованных кое-как и кое-где. С последней затяжкой она взглянула на Юрия, выискивая причину игнорирования ее триады. Бычок упал с характерным быстрым шипением в снег. — Хей, прости. — Коротко бросила Вернадская. От этого Юра удивленно поднял на нее взгляд и хотел было что-то возразить, но его перебили. — Тебе, наверное, и без этого хуево, так я еще тебя своей херней гружу. — Да не, все нормуль. Я понимаю. — Отозвался Юра, попытавшись показать, что все хорошо. На деле он нихуя не понимал и не смыслил. Было и в правду хуево, даже слишком, но не от того, что его сейчас грузили, а от того, что не мог понять это все, что придумал какую-то хуйню про себя и свою воображаемую семью, а ему душу изливали, в попытке найти понимание, пытались его же самого подбодрить. Хотелось больше никогда ни с кем не говорить вообще. Просто взять, докурить и уйти. Возможно, Юре никогда не понять других, придется только притворяться. Возможно, и его никто никогда не поймет. Если он вывалит все, что было на душе, то конечно пожалеют, будут твердить про то, какой он бедненький сиротка, какой ужас прочувствовал на своей шкуре в таком юном возрасте. Но нет. Они не поймут, они тоже сделают вид, что поняли. Может, даже испытают жалость, но жалость-то Юре как раз таки и не нужна. Он ненавидит, когда его жалеют, он чувствует себя от этого беспомощным и слабым. Неловкая пауза продолжалась до того момента, пока Юре не написали. Написал Виктор, сначала безобидное: «Юра, мне надо в Икею и мне скучно. Поехали со мной?» На что, соответственно, получил от парня отказ, коротким и твердым: «Нет». Но все оказалось не так просто, как он думал. Буквально через минуту пришло что-то страшное и ужасное, по мнению Юрия, даже напоминающее какую-то угрозу: «Юрочка, я сижу в черном БМВ напротив тебя и той прелестной синеволосой дамы. Либо ты быстро докуриваешь и топаешь к машине, либо я выйду и сам тебя до нее провожу». Плисецкий сглотнул. Это было слишком неожиданно и пугающе. Он, ничего не подозревая, пиздел о всяком и курил за гаражами, а за ним все это время наблюдал Виктор, сидя в машине. Произойти могло все что угодно. Никифоров был личностью чрезмерно экстравагантной и оригинальной. Как он вообще его вычислил? Юрию показалось, что у него начинают отказывать по очереди разные части тела. Что он просто сейчас бухнется в сугроб между гаражами и подохнет там от обморожения, как бомж. И все из-за этого ебучего Виктора. Ни от одного человека парню не было так хуево, как от этого мужчины. Он казался Юре слишком странным. Мотивы часто не были ясны, прямо так же, как и сейчас. Плисецкий вообще был человеком, который по мере возможности всегда планировал все свои дальнейшие действия. Виктор же сбивал с толку, врываясь в выстроенные алгоритмы «без стука». От этого Юрина система давала сбой. Но с другой стороны, сейчас это было ему и на руку. Появился реальный предлог поскорее устраниться от новой знакомой. — Эээ, Арин, мне тут папа написал. — Внутри у Юры от этого «папа» все просто нахер свернуло. Как же тяжело давалось это говорить, а приходилось. — Он тут за мной заехал, в машине ждет. Бля, мне пора, короче. — А, ну пока. — Кутаясь в шарф и тоже собираясь уходить, произносит Арина. — Увидимся! — Ага. — На большее Юру не хватило. Направляясь к черной машине, в которой сидел Виктор и победно улыбался, Юра от злости пнул сугроб, потом же сам об этом пожалев. Тонкие джинсы, которые совершенно не соответствовали времени года, моментально промокли где-то до колен. Это разозлило паренька еще больше и, прорычав очередное ругательство, он открыл дверь машины. Сев в приятное кожаное кресло, Юра даже побоялся облокотиться на него с непривычки. Плисецкий никогда не катался на дорогих машинах, поэтому было как-то неуютно и непривычно. Роднее ему был дедушкин запорожец, который сдох, когда Юре было двенадцать. Этот чуть ли не разваливающийся раритет тупо стоял под окнами дома. Но Юрий до сих пор помнил тот трындычащий звук мотора, пружинящее сиденье и запах «елочки». Это было все своим, родным и уютным, чего сейчас уже нет. Викторова машина была совсем другой, двигалась плавно и элегантно, мотора почти не было слышно, зато за место него была слышна тихо играющая музыка, видимо, для фона. Салон пах не «елочкой» или подобной ароматической фигней, в нем царил легкий аромат дорогого одеколона и табака. — Как ты выяснил, где я учусь? — Посмотрев с упреком, спросил Юрий. — Яков рассказал мне все. — Все так же победно улыбаясь и смотря на дорогу, ответил Виктор. Он просто светился от счастья, чего нельзя было сказать про Юру. — И не только это. «Ебучий Яков». — Пронеслось в голове у юноши, однако нахмурившись от недовольства, он опять спросил: — Так зачем ты решил съездить в Икею? — Ну, это долгая история. — Поправляя челку, начал свое повествование Виктор так, что показалось, будто он сейчас будет рассказывать про то, как воевал во Вьетнаме или как отбывал срок в колонии, но в место этого пошла типичная бытовая история. — Я сегодня просыпаюсь утром и не могу найти свой плед, которым обычно накрываю кровать. Ты, наверное, видел, синий такой, пушистенький. — Услышав в ответ отстраненное «угу», Никифоров продолжил. — Так значит он теперь не пушистый, а облезлый и украшенный слюнями. Макка, чтоб его. Я сразу понял, что это месть. — Вздохнув, мужчина подвел итог. — Не купил ему вчера костей погрызть, а они все закончились. — Ладно, я понял, что твой пес имеет такой же хуевый характер как и ты сам. — Типичный рассказ собачника про то, что животное что-то испортило, Юре никак не объяснил смысл ехать в магазин, да еще и, считай, с ним в придачу. — Но как это относится к тому, что мы, блять, едем в Икею?! — Я подумал, что стоит купить новый или хотя бы похожий, а заодно прихватить и всяких прикольных штук для декора. — Какое отношение к этому имею я? — Смотря в окно на проносящийся мимо незнакомый городской пейзаж, Юра хватается за голову. Знаете, бывает так, что общаясь с человеком, вы листаете его, как открытую книгу, даже не замечая этого. Со временем вы начинаете понимать эту личность, незаметно для себя подмечать какие-то детали характера. Из этого полностью складывая впечатление о человеке. Когда вы общаетесь, то всегда знаете несколько вариантов реакции на то или иное свое действие, положение дел, мотивы поступков. Вам становится комфортно общаться, потому что вы примерно знаете, что будет дальше. Неизвестность всегда пугала, как темнота потому, что в ней ничего нет. Бывают такие люди, которых очень тяжело читать, ты словно листаешь белые страницы, не можешь предугадать или хотя бы примерно понять, чего можно ожидать. Такие личности просто не поддавались никаким законам, ими будто руководили какие-то свои совершенно не ясные принципы. Виктор был из таких, его действия было невозможно предугадать никаким образом. Казалось, что даже для экстрасенсов задача понять, что в голове у Никифорова была бы самой непосильной. Действия не наблюдали за собой никакой логики. Отношение к своей персоне Юра тоже не понимал, его то пытались затискать до смерти, то опекать, то трахать, последнее, к слову выходило достаточно хорошо и даже приятно. Возможно, Виктор еще даже сам не знал, чего хочет от Юры: чтоб он был ему и сыном, и другом, и любовником. Поэтому коря себя за метания с выбором, Виктор решил ни в чем себе не отказывать и смешать все в единый коктейль, который Плисецкий наименовал бы «Блять, серьезно?», а содержал бы он в себе водку, чистую водку и сливки. Водку, потому что у Юры все слишком плохо. Сливки — потому что Виктор слишком приторен. Он туманит мозг, словно эти гребаные сливки, которые мутят кристально чистый «напиток» и создают иллюзию мягкости. Народ ходил, что-то выбирал или просто смотрел и мечтал о том, как бы это потом купить. Юра тоже ходил, но не потому что не мог что-то купить, а потому, что его сюда привезли насильно, ведь, о боже, Виктору скучно ехать одному, какой ужас. Засунув руки в карманы своей потертой расстегнутой парки, Юра прогулочным темпом ходил меж стеллажей с разными безделушками. Прежде он никогда так не заходил никуда по делу. Раньше, бывало, он с толпой ребят из параллели прогуливал уроки, шастая по торговым центрам, все трогая, громко гогоча, отпуская чернушные шуточки и заставляя персонал того или иного магазина, в котором они бывали, напрячься. Как-то они даже покоряли «Золотой Вавилон»*. Взобрались на крышу торгового центра, дурачились там, убегали от охранников со скоростью чешки. «Интересно, узнали ли они про тот случай?» — Подумал Юра и сразу же поежился, пытаясь подавить те режущие все внутри картины: те противные голоса, холодный пол, объективы телефонов, на которые все снимали. — «Почему никто не интересуется где я? Меня уже нет в школе, дома, вообще в Москве где-то неделю. Неужели всем настолько похуй?» — Проводя рукой по какой-то персиковой вазе с градиентом, Плисецкий невольно задал себе еще один очень болезненный вопрос: «Неужели даже тетке плевать?» — Юра, подойди сюда. — Обратившись, Виктор вытащил мальчика из омута вопросов. — Смотри, какой лучше? Этот в клеточку или этот полосатый? — Демонстрируя два пледа и параллельно сам разглядывая их поочередно, мужчина вопрошающе взглянул на парня. — Мне-то какое дело? — Буркнул Юра, нахмурившись и сунув руки обратно в карманы. Его реально раздражало это беспечное поведение Никифорова. Юрия вообще сейчас раздражало и бесило вообще все: эти люди, которые ходили везде, о чем-то говоря и улыбаясь, его раздражал орущий где-то в стороне ребенок, которого не могли успокоить, его раздражало, что он находится сейчас здесь и что именно у него спрашивают такую малозначимую в жизни херню, как цвет пледа. — Этот, он мягкий, но не подходит к ковру. — Виктор явно не обращал внимания на колкость и раздражение Плисецкого. — А этот, он какой-то слишком темный что ли? — Вертя в руках большой темный клетчатый плед, цокнул мужчина — Мне нужен нормальный синий плед. — Блять, кого вообще будет ебать какого цвета у тебя плед? Дома я жил, блять, с ковром на стене и спал на кровати, которая старше меня на двадцать лет. — Произнес это Юра на одном дыхании, практически выкрикивая и не скрывая свое раздражение. — У меня даже этого твоего ебаного в рот пледа не было! Даже не думал о нем! А тут мы такие: «Ой, блять, не подходит, на два тона темнее!» — Эм, на один. — Да какая к хую разница?! — Юра сжал кулаки в карманах, почувствовал, как защипало нос и как голос начал подрагивать. Только не это, если он расплачется перед Виктором в магазине, то будет конец всему. Это будет так унизительно. — Я просто не понимаю. — Шепчет юноша, смотря в пол, на стенды, куда угодно, но только не на мужчину. — Я ничего не понимаю, в последнее время вообще даже если пытаюсь. На это Виктор, который удивленно наблюдал за всплеском эмоций, переменился. Он не хотел делать замечаний или упрекать Юру за то, что вместо нормального ответа слышит такого рода вещи. Никифоров великолепно видел во взгляде паренька никакую не злость и раздражение, они слышалась только в речи. Глаза Юры были уставшие, блестящие, но не от радости, а от подступающих слез, которые всеми силами пытались подавить. Синяки под глазами и хмурые подрагивающие светлые брови придавали еще более дикий и какой-то загнанный вид. — Ладно, проехали, пойдем дальше. — Кладя все же тот полосатый плед, что не подходил к ковру, произносит Виктор. Он понимал, что бросаться утешать или огрызаться в ответ совсем не варианты. В первом случае его пошлют куда подальше из-за того, что он заметил растерянность и слабость. Во втором же случае он мог даже схлопотать по своему великолепному лицу удар грязным от слякоти ботинком. Какую-никакую растяжку Юра все же имел, ведь так гнуться и принимать такие невообразимые позы перед камерами без нее — разорвать себе все сухожилия, связки и все остальное, просто как нечего делать. Исходя из этого, парню и в правду не составляло бы труда замахнуться и одним «легким» движением ноги сломать мужчине нос или свернуть челюсть. Поэтому лучше было и вправду замять конфликт, проигнорировав мальчика. И это сработало. Юра молча пошел за ним, скрывая лицо в капюшоне. Плисецкий пытается успокоиться, усмирить вновь разбушевавшиеся эмоции, отвлечься. Это ему давалось очень тяжело, ровно до того момента, пока рядом со стеллажами свечек и подсвечников, куда лежал путь Виктора, не замечает игрушки. Они были самыми разными: крупными, совсем маленькими, с невыговариваемыми названиями, а некоторые уж со слишком кусающимся ценником, от которого хотелось задать вопрос: «За что?» Среди такого изобилия Юрий замечает плюшевого кота: рыжего, с зелеными глазами, сердитой моськой и длинным-длинным хвостом, который даже свисал с полки. Юра подергал того за хвост и хмыкнул, грустно улыбнувшись уголками губ на секунду. Но даже такую деталь Виктор, да-да, тот самый Виктор, который опять что-то не мог выбрать среди дорогущих ароматических свечей, заметил сразу. Шагнув к Юрию, он спокойно, без каких-либо сладких и раздражающих интонаций, издевок и всего прочего, что обычно исходит от него, произносит: — Берем его. — Видя, как на такое паренек удивленно поднял взгляд, уже открыв рот, чтобы сказать что-то из рода: «Я просто смотрел», Виктор опережает и твердо говорит. — Это компенсация за твой моральный ущерб. Бери. Такого, конечно, не ожидал никто, в особенности сам Юра. Ему хотелось отказаться, начать что-то говорить про то, что никто не виноват в его проблемах кроме него самого, что это все его заебы и не стоит даже внимания обращать. Но от строгого и давящего взгляда, про который, наверное, даже никто и не подозревал, пришлось взять игрушку, словно под дулом пистолета. Виктор всегда был на людях эдаким добрячком-дурачком или обольстительным красавцем, который лишний раз акцентировал на себе внимание и заставлял весь мир вертеться вокруг его персоны, как планеты вокруг солнца. — Вот и славненько. — Улыбнувшись своей фирменной улыбочкой, протянул Никифоров, поправляя челку. Этим действием будто говорил всему миру: «Ну что? Кто-то сомневается в моей идеальности?» — Я к ней даже не притронусь. — Кладя в тележку, говорит Юрий таким загробным голосом, что даже Никифоров непонимающе попытался заглянуть на скрываемое капюшоном и волосами лицо, проверить, точно ли маленькая фея жива.***
Сидя в кресле и сжимая этого гребаного кота в руках, Юра скучающе вздыхает от пробки, в которую они встали. Теперь уже ничего не бесило, стало ровно на все плевать. Он устал испытывать какие-либо эмоции, полностью опустошен морально. Волновало и тревожило слишком многое настолько сильно, что даже сейчас, устав от всего, эти неприятные чувства то перехватывали дыхание, то на что-то давили внутри, где-то в районе легких. — Ну и кто тебя потянул в пятницу переться? — Бубнит парень. — Вечно ты всем недоволен. — Начинает раздраженный от простаивания в пробке Виктор. — Я словно сейчас со вторым Яковом еду. — Пытаясь перестроиться в другой ряд, который показался более подвижным, возмущается Никифоров. — Тебя хоть что-то в жизни радует? — Да пошел ты в жопу. — Отворачиваясь к окну, резко бросает Плисецкий, но потом через некоторую паузу произносит: — С недавнего времени совершенно ничего. На телефоне ни одного пропущенного звонка или смс. Будто Юру все забыли в один момент, будто его никогда и не было. Может, тебе подменили воспоминания, мой дорогой мальчик? Может быть, на самом деле ты всю жизнь жил тут, с Виктором, и не было никакого изнасилования, друзей с параллели, витч-хауса в наушниках, лазанья по крышам, детства с уставшей, но ласковой мамой, той убитой хрущевки с гуляющими полами и… И дедушки. Ты думал, надеялся в душе, что тебе позвонят, будут рыдать на конце другой трубки, спрашивать где же ты, просить прощение за боль, что причинили, за то что обидели, вышвырнули и поступили неразумно. Ты думал, что тетя будет захлебываться слезами и умолять тебя вернуться? Нет, мой милый мальчик. Тебя, считай, похоронили заживо. Никого уже не волнует где ты и как ты. Ты был не нужен — они свое получили. Тебя нет.