Бессовестный мальчишка

      Захлопывая за собой дверь и пристально озираясь, словно дикий зверек, Юрий чуть не спотыкнулся о Маккачина, что пришел поприветствовать вернувшегося жильца. Плисецкий все никак не мог привыкнуть к тому, что его встречает какое-либо животное, поначалу этому он даже пугался.       Хозяина квартиры вроде как не было видно, но пальто висело. Внезапных свидетелей его эмоционального трэша совершенно не хотелось. Юра сам не понимал, что с ним происходит, и почему ему как последней тряпке хочется плакать. Становилось до жути стыдно за свои эмоции, за свои переживания.       У Юрия была очень своеобразная позиция по поводу того случая. Он считал, что-то, что случилось — уже произошло и это никак не изменить, что лучше запрятать это издевательство глубоко в себя и никогда не посвящать в столь темные моменты своей жизни никого. И это было в корне неверное решение. Он сам не понимал, что как трусишка, которых так недолюбливал, прячется от своей личной проблемы, прячется от самого себя и этим же терзает. Он словно человек, который вместо того, чтобы залатать дыру в крыше, просто подставляет под нее тазик или ведро, когда начинает идти дождь, а потом выливает то, что натекло в окно на других людей, а то и вовсе просто к себе на ковер. И каков тогда смысл копить воду, если легче вызвать того, кто отремонтирует крышу или хотя бы поможет в этом? Нет, Юрочка начинал твердить себе, что он сильный и совсем справится, что он выкарабкается и без чужой помощи, правда вот как именно он это будет делать, сам пока не знал.       Доходя до своей комнаты, чувствует на себе чужой озадаченный взгляд, а потом слышит:       — Ты пришел, Юра?       Поступил неверно, поднимая свои дикие и потерянные глаза на мужчину. А потом, поняв свою ошибку, резко отвернулся и, игнорируя какие-либо слова в свою сторону, закрыл дверь в комнату. Плисецкий и был бы рад ответить какой-нибудь колкостью или буркнуть в ответ что-то недовольное или грубое, но не мог. Он будто потерял дар речи, точнее понимал, что если скажет хоть слово, что если сейчас еще хоть с кем-то установит пускай даже зрительный контакт, то разрыдается как девчонка и уже не сможет успокоиться. А вот почему так, до него все не доходило, хоть ответ и лежал на поверхности.       Юра, хватит. Просто признай, что изнасилование было, что над тобой надругались и что виноват в этом никак не ты, а те отморозки, которые сочли, что им все дозволено. Прекрати упрекать себя в том, что не смог дать сдачи, защитить себя. Любой здравомыслящий человек один на пятерых не пойдет, потому что просто осознает — физический отпор дать не сможет.       — Юра? Что с тобой? — В дверном проеме послышался голос. В нем не было какого-то волнения и беспокойства. Просто чистый интерес к странному поведению подростка.       Плисецкому этого еще не хватало. На мгновение, чтобы сдержать яростный порыв вырывающихся наружу эмоций, парень напрягся и замер словно статуя. Однако внутри все бурлило и клокотало, как лава в вулкане, который вот-вот начнет извержение, пуская в небо гарь и усыпая землю пеплом.       А Виктор будто не понимал, что сейчас трогать подростка не нужно, и наоборот приближался. Ему совершенно плевать на то, как плохо сейчас Плисецкому, ему хотелось понаблюдать за ним и все тут. Он эгоистично ставил свои прихоти выше всего, даже выше чьего-то горя. Никифорова никоим боком не волновало странное поведение, ему не было жалко, он не находился в замешательстве, он не сочувствовал. Просто неподдельный интерес и ничего личного. Он попытался прикоснуться к Юре, посмотреть на его реакцию:       — Юрочка, признай, тебе этого не хватало. Тебе это нравится. — Сейчас Никифоров говорил в точности как Славик. Старые воспоминания живыми картинками снова пронеслись перед глазами, оживляя в подростке те сильные и самые мерзкие чувства, которые он однажды запер глубоко внутри себя.       — Ты действительно думаешь, что мне могли нравиться домогательства? — Его голос прозвучал очень тихо и глухо. — Ты в правду считаешь, что когда меня насиловали и унижали в том ебаном школьном туалете, когда заставляли вставать на колени на ледяной кафельный пол, я был счастлив?! О, ты, наверное, считаешь, что я просто был в не себя от радости, пока блевал кончой этого урода!        — Что? Что ты имеешь в виду? — Мужчина был немного удивлён от такого поворота событий. Он уж точно не ожидал резкого потока информации. Он думал, что Юрочка поплачет, сам пойдет искать в нем утешения, трепетно похнычет аки нежная «фиялочка» и успокоится. Но все оказалось совершенно не так. Да, Виктор предполагал, что его будут гнать и посылать, но сейчас на него орали так, будто это он виноват во всех бедах, будто он изнасиловал, а не какие-то школьники в туалете.       — Ничего! Ничего я не имею ввиду! Ты думаешь, я испытываю удовольствие от прикосновения чужих похотливых рук, как последняя шлюха?! — Голос подростка от напряжения иногда срывался и пропадал. — И ты думаешь, я добровольно тогда отсосал тому уебку из моего класса, который опускал меня, снимая на видео, гогоча со своими дружками на тему, какая я шалава?! Да ты даже говоришь как он! — На последних словах голос Плисецкого дал петуха, и тот замолчал, пытаясь победить подступающие слезы.        — Я не говорил ничего… — Начал оправдываться Виктор впервые. Он впервые был настолько сбит с толку, что не видел других вариантов продолжения этого всего. Его перебили.       — Я ведь начал сниматься, потому что у нас не было денег. Дедушке нужны были лекарства, а пенсия совсем небольшая. — Юрий уставился в пол, его глаза было не видно за челкой, голос был неестественно скрипящим и тихим. К парню пришло только сейчас осознание того, что он наговорил слишком много лишнего, того, о чем не просили, того, чем не интересовались. Он просто облил мужчину перед ним информацией и сейчас пытался не зарыдать, не только от обиды и горя, но и от позора.       Внезапно Виктор снова двинулся в направлении Юры, тот попытался его остановить:       — Не трогай меня! Прошу, не надо! — Юра из последних сил сдерживал подступающую истерику. Жалость к себе и гигантская обида смешались в гремучий коктейль и готовы были вырваться наружу. Он чувствовал, что всего лишь от одного прикосновения вся его внутренняя оборона, которую он выстраивал годами — падет. Падет перед прикосновением Марка Десадова, Константина Сталлера, боже, да просто Виктора Никифорова. Падет перед прикосновением чужого взрослого мужчины. — Уйди! Не надо меня жалеть!       Виктор был в растерянности. Он никогда не умел, да и не желал успокаивать других, но в этот момент Плисецкий очень сильно напомнил мужчине самого себя. Он был таким же потерявшемся в этом большом и очень взрослом мире подростком, каким когда-то был сам Виктор.       Никифоров резко вспомнил все. Все своё детство до последней горькой капли. Он попытался обнять вырывающегося Юру, крепко прижимая к себе, как его не обнимал никто. Сейчас Виктор, даже если бы очень захотел, не смог бы понять, делает ли он это для Юры или для самого себя. Кто сейчас был более уязвим? Кому на самом деле нужна была поддержка?        Из груди подростка вырывались глухие рыдания. Нет, это больше походило на отчаянный вой загнанного в угол пса. Юра чувствовал, что воздуха в груди становится слишком много от частого истеричного дыхания, ещё чуть-чуть, и его рёбра не выдержат и треснут. Он физически ощущал боль от нахлынувших впервые за столько лет эмоций, прятавшихся где-то в самых тёмных уголках его души. Да, он, бывало, мог себе позволить тихо, никого не тревожа ночью, пока все спят, поплакать в подушку — становилось легче, словно уходило все, что накопилось, но одновременно было стыдно, что он дает слабину и ревет, как тряпка и неудачник. Однако то, что творилось с ним сейчас, было совершенно другим.       Когда Юра немного успокоился, на место громкого плача пришли судорожные вздохи, такое, думаю, бывало в детстве у многих. Горло сжимал в своих объятиях какой-то рефлекс и заставлял толчками глотать воздух. Вопреки желаниям, заставляя жить, а не захлебнуться в собственных слезах и эмоциях.       Подростка крупно трясло, грудь ходила ходуном, а голова начала болеть из-за нервного перенапряжения. Ему было так стыдно поднять глаза на взрослого мужчину, который, наверное, из жалости касался его сейчас, желая, поскорее заткнуть надоевшего своими рыданиями мальчишку.       А Виктор в свою очередь впервые за много лет ощущал настоящий страх, такой иррациональный. Ему казалось, что треск от ломающегося в его объятиях человека гулом отдаётся внутри него самого. Это все выворачивало сознание наизнанку, вытряхивало из самых далеких уголков такие вещи, которые, вспомнив, хотелось самому рыдать, как ребенку. Он был напуган ситуацией, таким большим количеством чувств, непониманием и воспоминаниями.       Сейчас решение уйти казалось неимоверно правильным. Возможно, оно было принято не самим мужчиной, а лишь его детской проекцией, ведь дети не знают иного способа решения проблем. Отдалиться, спрятаться от того, что приносит им боль — вот выход. Не существовало больше этой квартиры, теперь Никифоров был пойман в ловушку собственного сознания. Вокруг плясали жуткие образы прошлого. Что-то или, вернее, кто-то дернулся в его руках. Он опустил голову, смотря на заплаканные глаза, голубые, наивные и слишком добрые, смотря на покрасневшие от слез щечки, платиновые длинные пряди, что падали на лицо… Стоп.       Это же он сам.       — «Кто ты? — Прошептал мужчина про себя. — Этого не может быть. Это не я».       Виктор с силой оттолкнул подростка от себя и чуть ли не бегом направился к входной двери. Ещё чуть-чуть, ещё шаг, и кошмар пройдёт, как раньше, когда, чтобы сбежать от пьянства родителей, достаточно было выйти на лестничную клетку, сейчас же он напьется сам. Щелчок замка — и прокуренный запах подъезда бьет в нос. Но это ничего. Сейчас самое главное — забыть обо всем как можно быстрее. В магазине напротив ему, по старой памяти, продадут в любое время.

***

      У Юрия все оборвалось внутри, когда он увидел лицо Виктора. Оно застыло гипсовой маской, такой холодной и безразличной, а глаза пристально смотрели на него. Это пугало. В его взгляде было что-то липкое, уничтожающее, что заставило мальчика онеметь на пару мгновений. Эти светлые глаза гипнотизировали его, поглощая, затягивая все глубже, и Плисецкий уже не был уверен, что ему удастся выбраться. Будучи опьяненным ситуацией, он не сразу заметил, как крепкие пальцы Виктора болезненно впились в его плечи, с силой отталкивая от себя. Момент полета длился для него невероятно долго. Вместе с ударами его сердца, как в фото-ряде сменялись картинки.       Раз.       Виктор смотрит на него потерянно.       Два.       Он резко разворачивается, теперь видна лишь его напряженная спина.       Три.       Делает быстрые шаги к входной двери.       Четыре.       Удар копчиком о пол, и щелчок двери.       Пять.       Боль и пустая квартира.       Лёжа на холодном полу, Юра пытался прийти в себя. Его тонкие плечи все ещё помнили грубые прикосновения рук мужчины. Лампа, висящая в комнате, била неприятным электрическим светом по глазам, заставляя парня щуриться. Он медленно поднялся и, тяжело вздохнув, бездумно поплёлся в ванную. Включив холодную воду в кране, он сел на край ванны и подставил руки успокаивающим прохладным струям.        — Дурак, дурак, дурак… — бормотал он себе под нос, силясь сдержать слезы, но соленые капли все равно катились по его щекам тонкими дорожками. Это уже была не истерика, теперь Юра плакал беззвучно, плотно зажмурив глаза и легонько сотрясаясь, как плачут глубоко несчастные люди, без намёка на эпатаж и актерство. Он корил себя за то, что позволил всему этому случиться, позволил показать себе слабость, когда этого совершенно не стоило делать. Что же теперь с ним будет? Образ мальчика, которому на все похуй, сломан. А если он стал Виктору противен? Как теперь к нему будут относиться? Какого будут о нем мнения?       Открыв глаза, подросток посмотрел на себя в зеркало: лицо пошло пунцовыми пятнами, белки глаз покраснели, в них полопались капилляры, резко контрастируя с зеленью радужной оболочки. Отросшие светлые волосы уже почти доставали плеч.        — И правда, как девчонка. И ведёшь себя так же. — Юра зло посмотрел на своё отражение. Его кулаки сжались до хруста костяшек. — Не удивительно, что тебя перетрахало на камеры такое количество народа. — Его дыхание сбилось, он опустил голову и посмотрел на свои руки.       — Такие тонкие. — В голове появилась шальная мысль. Быстро открыв шкафчик за зеркалом, по старой памяти зная, что обычно у всех там хранится многое, и оказался прав, Юра достал из пачки новое лезвие. Опять парень поднес его к своему запястью. — «Резать нужно вдоль, а не поперёк». — Промелькнуло в его голове. Он ещё с секунду примеривался, а потом со вздохом вернул лезвие на место.       — Докатился. — Подросток вышел из ванной комнаты и направился к себе. Бухнувшись на диван, он раскинул руки в стороны, насколько этот диван позволял, и уставился в потолок. На стенах плясали отсветы от фар проезжающих за окном машин. Такого не было в его с дедушкой квартире: дом находился в глубине тихого спального района, шум дорог был не слышен, а свет от машин не доставал тем более.              Юра опять провалился в воспоминания. Это единственное, что у него осталось, вместе со стареньким побитым ноутом, который не включается, и заученными стихами Маяковского.       — Адище города окна разбили на крохотные, сосущие светом адки. — Собственный голос показался Плисецкому совершенно чужим, он был охрипшим и тихим. Из приоткрытой форточки веяло холодом и гулом дороги, послышалась сирена полицейского автомобиля. — Рыжие дьяволы, вздымались автомобили, над самым ухом взрывая гудки… — Парень перевернулся на бок, уставившись на стеллаж с книгами, напротив. — Блин, забыл дальше. — На его губах появилась грустная усмешка от совершенно случайно вспомнившихся строчек стихотворения. Плисецкий тихо рассмеялся.              Лежа в абсолютной темноте, Юра искал решение. Возможно, лучшим вариантом будет притвориться, что ничего не было. Так он и поступит.

***

      Промозглый февраль бушевал на улицах Питера, неся с собой стылый ветер и мокрый снег, который плотной стеной засыпал город. Виктор плотнее запахнул темно-синее классическое пальто, в котором выскочил на улицу, обычно он тщательно подбирал то, в чем будет выходить в свет, но сейчас, видимо, не тот случай.              Несмотря на звериный холод, возвращаться в квартиру он не собирался. Сейчас Виктору нужно было привести в порядок свои мысли, проанализировать произошедшее и желательно хорошенько выпить.              Ускорив шаг, он повернул в узкий переулок, где ярко сияла вывеска одного замечательного бара, он иногда бывал там. Никифоров потянув на себя тяжелую дверь, и его окутал приятный полумрак. В воздухе сильно пахло пивом и ликером. Барная стойка и прочая мебель были сделаны из темного дерева, стены покрашены в темно-зелёный цвет. Светильники излучали мягкий, не бьющий по глазам свет. Из колонок доносились приятные тягучие джазовые мотивы.              Основной контингент заведения составляли люди в деловых костюмах, очевидно, пришедшие расслабиться после тяжелого рабочего дня или напиться в хлам и забыться. Этакий бар для трудоголиков и офисного планктона.              Атмосфера была, мягко говоря, не люмпенская. Это указывало на то, что у хозяев водились деньги, а вместе с ними имелось и хорошее пойло. Виктор привычно прошествовал за отполированную до блеска барную стойку и уселся на высокий стул. Бармен подоспел незамедлительно. Одетый с иголочки, с прилизанными волосами, которые поблескивали на свету, он елейным голосом произнес:       — Добрый вечер. Что будете заказывать?       — На ваш выбор, не принципиально. — Сказал Виктор и подарил мужчине кривую улыбку.              Бармен, покачав головой, упорхнул к стеллажам с дорогим алкоголем, видимо, поняв, что вечер у мужчины не задался. А Никифоров тупо устремил свой взгляд в зеркало, висящее по ту сторону стойки. По пути сюда он безмерное количество раз прокручивал у себя в голове странный эмоциональный взрыв Юры, который откликнулся в нем самом. Никогда еще никто не вызывал в нем настолько сильные душевные чувства, еще никто за такое долгое время не выдергивал из него чуть ли не силой, тяжелое и болезненное детство и юношество, как казалось Виктору, забытое на совсем.              — «Виски сауэр.* Неплохо. — Промелькнуло в голове у мужчины, когда он поднёс к губам пузатый стакан с жидкостью цвета мёда. — Почему я чувствую себя таким уставшим?»              Алкоголь немного согрел тело, закоченевшее в мокрой от растаявшего снега одежде. Приятный, чуть сладковатый привкус остался на губах Виктора, и тот подумал, что вечер был не настолько уж и плох. Градус делал свое дело, после него все самое ужасное в жизни хотя бы на несколько часов становилось чем-то «неплохим». Однако потом, уже на утро, хотелось умереть. С недавнего времени голова после попоек стала гудеть, а руки — трястись. То ли возраст уже подходил такой, когда пить и просыпаться свежим, как огурчик не выходило, то ли Никифоров стал пить уж слишком много и часто, возможно, даже не замечая этого за собой.              Запустив пальцы в волосы и уставившись на пустой стакан, в котором где-то среди подтаявшего льда спряталась вишенка, Виктор решил присмотреться к своему маленькому сожителю получше — что-то в нем цепляло. Грубость? Напускной негатив ко всему? Пылкость и азарт? Он не мог понять. Да и это странная галлюцинация пугала, теперь уже казалось, что он либо окончательно спивается, что видит хоть и не белочек, но себя в прошлом, либо сходит с ума.              — «Может закодироваться? — Не замечая за собой употребление второго стакана такого же коктейля, подумал мужчина. — Или начать пить какие-нибудь таблетки?»              Все-таки у него было у самого проблем предостаточно: книга не писалась, алкоголизм уже начинал подавать тревожные звоночки, а тут теперь его какой-то мальчишка вывернул наизнанку, заставляя вспоминать пережитое. Что же это получается? Его игрушка начала манипулировать им? Нет, Виктор, конечно, понимал, что эта истерика на глобальном уровне была никак не актерством, но где-то в глубине душе зарождалось замешательство.              — «Играться могу только я». — Садясь вполоборота и отрешенно разглядывая находившихся в помещении людей, в голове констатировал факт Никифоров, а потом незаметно для себя пришел к выводу, что так даже интереснее, когда не просто покорно прогибаются под его натиском, а когда ему начинают упорно противостоять.              Затем Виктор пришел к выводу под номером два: наблюдение за Юрой, подростком с таким странным набором качеств, привычек и принципов пойдёт на пользу его писательской карьере. Ведь порой прописывая глубокие образы, теряешься в человеческой многогранности, а тут, пожалуйста, живой экспонат ходит, которого при должном мастерстве можно разложить по полочкам, эмоционально расчленить, если будет угодно.               После таких умозаключений хотелось нахер снести свой эротический роман и начать писать что-то на более серьезном уровне. Вкладывать в странички написанного не просто какие-то жаркие и чувственные соития в разных обстановках, с еле прописанными персонажами, причем делая это зевая от скуки и на автомате, выезжая полностью на своем гигантском сексуальном опыте. Теперь хотелось не баловства. Да, поначалу было интересно писать и такое. Помнится, он радовался, как маленький ребенок, когда его бесстыдные рукописи одобрили на издание. Ему даже было плевать на хороший старт продаж сродни «пятидесяти оттенкам серого», ему было плевать на процент отчислений, было просто приятно от того, что его творение одобрили.       Допив свой стакан, Никифоров бросил пару крупных купюр на стол улыбающемуся бармену.              Вышел он из тёплых объятий бара в холодный и пустынный город, укрытый полупрозрачной пеленой метели. Было уже поздно, Виктор не считал время, проведенное там. Однако на ногах стоял и даже очень ровно. Это означало, что был он не в говнище и мог еще хотя бы на половину здраво рассуждать если не полностью.

***

      Сквозь тонкую завесу дремы пробилось позвякивание ключей, выдернув подростка из объятий начавшего подступать сна. Сначала он даже не понял, где находится. Ему снилась его старая квартира, где где-то за стенкой спал дедушка, и все было спокойно. Но, чувствуя под собой не застиранные простыни с родным теплым запахом дома, а новые, гладкие, пахнущие порошком с запахом хлопка, Юра в который раз вернулся в реальность, не давая мозгу обмануть себя и спрятаться от действительности. Это он делал и так слишком уж часто, что в край заебало жить сплошь воспоминаниями и прошлым.       Он еще не настолько стар, чтобы говорить, что когда-то была и зеленее трава, и желтее моча, и помойки по-другому воняли. Правда факт того, что он не мог привыкнуть к окружающей его обстановке, все равно оставался фактом. И к еде он не мог привыкнуть, ведь вместо борща и пирожков перед ним ставили тарелку спагетти карбонара или клали кусочек стейка, потом предлагали какой-нибудь аперитив или вина, но, вспоминая, что он еще не совсем взрослый, хлопали по лбу рукой с фразой: «Точно, ты же несовершеннолетний». А так в любом контексте это «несовершеннолетие» бесило. Даже не потому что ему не дают выпить, не продают сигареты или не потому что он трахаться не может спокойно, а потому что об этом постоянно напоминают и постоянно подмечают, потому что из-за своего возраста он не может решить свою судьбу и жить нормально, а не так, как сейчас.       В свете последних событий Юра вообще не хотел видеть Виктора. Ему было страшно встретиться с ним взглядом и увидеть в этих льдистых глазах презрение или насмешку. Но сухость во рту и жажда заставили его подняться. С трещащей по швам головой от недавней истерики, он, пошатываясь, медленно пошел на кухню-гостиную, щурясь от яркого света.       Виктор сидел за кухонным столом, уткнувшись в ноутбук и что-то яростно печатая. Его светлые волосы были растрепаны, и он постоянно то облизывал губы, словно в нетерпении чего-то ожидая, то сосредоточенно останавливался, бегая глазами по тексту. На полу у ножки стула одиноко примостилась начатая бутылка скотча.              Вдруг Виктор поднял глаза от монитора и пристально посмотрел на Плисецкого, будто желая задать вопрос.       — Че ты на меня пялишься? — буркнул Юра, наливая воду в стакан и опираясь спиной о гарнитур.        — Будь так добр, котен, завари мне кофе. — Произнес он, доставая из лежащей рядом на столе пачки сигарету и закуривая. Судя по наполовину наполненной пепельнице, эта была не первая.       — Кофе с ликером пьют, а не с этой бурдой, долбоеб. — Скептически протянул подросток, указывая глазами на бутылку и пропустив мимо ушей такое ненавистное прозвище.        — А еще с коньяком. — Ответил Никифоров и вернулся к делам, а в мыслях у него было лишь одно:              — «Делает вид, будто ничего не было. Забавно, однако».              Юра по своей природе не любил, когда ему указывали что-то сделать, но после сегодняшних слез и истерии, что он устроил Виктору, дерзить и грубить было стыдно. Все-таки этот человек предоставляет ему какое-никакое, но жилье, да и выебоны мальчишки Никифорову могли надоесть. Ему ничего не стоит, как легко приютить, так и выкинуть на улицу.              Все время, пока Юра готовил кофе, он чувствовал на себе пристальный взгляд, но как только поворачивался к Виктору, тот как ни в чем не бывало все так же пялился в монитор, изящно отставив руку, в которой дымилась сигарета.              Наконец поставив перед ним чашку, Плисецкий не был даже удостоен кивка. Внутри него опять поднималось уже привычное раздражение, поэтому, проворчав себе под нос какую-то гадость, он поспешил покинуть кухню-гостиную, даже не заметив хитрой улыбки играющей на губах мужчины.