Перед Юрой плакать стыдно, особенно, когда ты вспоминаешь, что тебе двадцать восемь, а не десять. Уж лучше бы было столько, уж лучше бы кто успокоил и утешил, спрятал и сказал, что это был последний раз в жизни, когда он видел своих родителей. Обычно эта фраза должна нести грусть и боль, но Никифоров, словно обратная сторона луны или зазеркальный человек, у которого все наоборот, все не как у людей.
Витя вспоминает женщин из своей жизни, это его успокаивает. С ними почему-то всегда представлялось, что он снова мальчик, а они — та мать, которой у него никогда не было. И любой сексуальный подтекст размывался. В мозге начинал барахлить тот интересный механизм, который определяет, какой любовью кого любить и как к кому относиться, он менял понятие любовницы и матери, следуя простой логически переплавленной психикой цепочке: женщина — это его мать, она представляет опасность, но другие женщины добрые. Все говорят, что мамы тоже добрые. Значит ли это, что каждая добрая и ласковая с ним женщина может быть ему матерью?
Витя вспоминает, как после секса одна партнерша его всегда гладила по волосам и плечам, а другая прижимала к себе, заставляя утыкаться в мягкую грудь. Мозг пытается утихомирить сердце, получив свою ментальную соску. Юра не понимает, как они доехали целыми, когда его в открытую не слышат и не реагируют даже на тыканья, дерганья и пихания.
— «Вот до чего доводит алкоголизм». — Думает он, даже не представляя, что сейчас в мозгу Виктора проигрываются успокаивающие моменты из жизни, в которые ему было до чертиков хорошо. Но, к сожалению, они сменяются периодично на мать и детство, выскакивают, как скримеры, и заставляют вновь трястись.
— Эй, покурить? — Юра тыкнул, наполовину начатой пачкой в Виктора. Тот не отреагировал; он сидел с влажными глазами и смотрел куда-то между стеной и полом, то есть не совсем склонив голову, и не так, как это изображают в фильмах, когда у персонажа истерика. Никифоров просто смотрел в никуда. — Блять, да что случилось?! Кто были те люди? Думаешь, я не заметил эти странные переглядки?! Думаешь, если я был поддатый, то ваще нихера перед собой не вижу?!
Юра почувствовал, как от мозга по всему телу проходит импульсами волна злобы. Он уже думал плеснуть мужчине в лицо водой, а потом отвесить смачную пощечину, как это делали актрисы в старых черно-белых кинокартинах.
— Закрой нахер свой рот! Тебе это в какой раз следует сделать! — Практически на истерике выпалил Виктор в ответ. Этот голос был ужасно не похож на него; ни капли снисходительности, ни капли нахальства и распущенности или, наоборот, строгости и серьезности.
Это не было похоже вообще ни на что.
Виктор однажды уже успел закатить истерику при Плисецком, но тогда это произошло в потемках и слишком сумбурно, поэтому было не стыдно, а сейчас он нестерпимо оборачивал боль и страх красной позорной оберткой со слезливым бантиком и дарил Юрке, мол, вот полюбуйся: это то, что чувствует взрослый мужчина.
У Юры опустились руки и пропало желание ударить, гнев притупился, он теперь смотрел и понимал: да какая разница, мужчина или женщина, взрослый или нет, все мы, в первую очередь, люди и можем быть в отвратительном состоянии душевном и физическом. Все же это не обосраться на камеру и не блевануть, даже если потом тебе на площадке начинают как мантру твердить: «Все в порядке, все хорошо, ничего страшного, с кем не бывает». А все ради чего? Ради того, чтобы член нормально стоял. Ни для кого не секрет, что от страха и стыда он может не просто не встать, а чуть ли не в улитку свернуться или нырнуть под мошонку и орать «мамочка спаси» тоненьким голоском. Но Юру две вещи бесили: что его считают тупым ребенком, и что Виктор не может нормально рассказать хоть что-то из-за своей истерики.
Невольно Плисецкий задавал себе вопросы: откуда жалость? Почему я спрашиваю? Зачем волнуюсь? А потом оправдывал все любопытством.
Он отпрянул в сторону, но не настолько далеко, чтобы стало обидно, скорее это произошло машинально, когда Виктор зашевелился и тяжело поднялся, словно полностью был отлит из свинца. Он, конечно, страдал алкоголизмом, но никогда не казалось, что настолько сильно. В стрессе Никифоров выглядел страшным, но не как монстр, а как что-то безумное, что очень сложно понять. Перепутать бутылку виски и чайник? Либо намеренно, либо он уже не различает вкус и для него даже самогонка будет «святым источником», как написано на литровой бутылке.
Кто-то скажет: «И что, что увидел родителей? Все это в прошлом, давно можно было бы и забыть». На удивление мозг наш устроен так, что что-то ужасное воспроизводит на нас большее впечатление, чем что-то прекрасное. Не думаю, что кто-то забудет, как самые близкие люди сдают в проституцию и бьют при каждой возможности с самого детства. У Вити было всего два пути: стокгольмский синдром, полностью разрушенная жизнь в насилии и то, что он имеет сейчас.
Витя не соображал, где он и как оказался дома, но уверен, что штрафов уже целая куча, потому что не различал знаки и не включил пару раз поворотник, а еще ему точно сигналили; противный звук даже сейчас тихо звенел в ушах, видимо, он не пропустил того, кого нужно было.
Виктор ушел в себя, в свой мир внутри, где вечно ночь на Невском, мосты всегда разведены, где все горит фонарями и вывесками, где на улицах нет ни души, но при этом рестораны и бары переполнены, уютны. И везде-везде бармены и официантки — прекрасные дамы, которые обращаются к нему на «большой мальчик». Этот мир лично его, но закоулки пожраны искаженным от алкоголя сознанием; через них просачиваются плохие мысли, воспоминания, очень грустные и печальные.
Никифоров ревел бы как ребенок, если бы мог, если бы были силы. Он и сейчас плачет, но только как полный сирота: они плачут тихо, почти неслышно тонко воют, если иметь в виду младенцев. На удивление они чувствуют, что к ним никто не придет, нет смысла заходиться визгом и ором — мамы не будет, ее нет.
У Вити есть женщина, которая его родила, она жива, успешно заспиртовала себе последние извилины мозга. Он сирота, но не официально, как Юра. Вите легче думать, что он тоже такой, чем все время помнить, что у него есть мать. Родителей не выбирают — любить их не обязательно, хоть и очень сильно хочется. Вите вообще хочется любить, но всегда это выходит хуже всего, что он умеет.
Виктор пьет виски так неприлично и некрасиво из кружки, как чай. Разбавляет их своими слезами, добавляя горечи, вместо сахара.
У Юры все сжимается от невозможности что-либо сделать, он ничего не понимает, чувствует, словно они не два порноактера в одной квартире, а два психически больных в одной камере с обитыми стенами. И каждый с разными болезнями, но с такими одинаковыми симптомами. Юра боится утешить, да и не знает, зачем это делать. Зачем ему утешать человека, который так противно обошелся с ним и его партнером по съемкам еще в Италии? Но при этом так стыдно не успокоить человека, который предпринял хоть что-то, чтобы эти дебильные побочки от отравления в самолете прошли. Плисецкий в очередной раз глянул в свой побитый телефон, проверил, что прислали на почту. Он, когда ревел, все же не для связки слов сказал «как я сниматься буду?», а реально мог бы сниматься, но, к сожалению, из присланного не понимал ничего. Он чувствовал параллельно со страхом и волнением себя настолько тупым и никчемным, каким не ощущал никогда.
— Мне… мне прислали какую-то хуйню, я не могу прочитать. — Юра, запнулся, сказал это тихо и осторожно, сжав разбитый телефон в ладонях, подошел, подал его.
Никифоров не сопротивлялся, не психовал и не проявлял агрессию, он, видимо, слишком был рад отвлечься от истерики, словно дите на погремушку.
— Во-первых, завтра ты относишь чинить это. — Сказал Виктор, вчитываясь в латиницу, она буквально расплывалась перед глазами. Ему нужно было срочно и навсегда отвлечься от мыслей, которые навивало произошедшее. — Во-вторых, ты едешь в Штаты… Мы едем в штаты.
— Что?! — Юра вскочил, вырывая телефон, внимательно пролистывая, что прислали, но так ничего и не понимая из написанного кроме «Dear, RussinFairy».
— Но! — Мужчина сказал это громко, пресекая эмоцию Плисецкого. Виктор выдержал паузу, шмыгнул пару раз носом и продолжил: — Мы едем, но не прямо сейчас, как ты, наверное, подумал. — Он опять остановился, глотнул содержимое кружки до дна. — Это не контракт, это приглашение. И далеко не в Будапешт, где недельку подурачился и приехал обратно. Не нужно сейчас бешено собирать вещи заново, ты можешь поехать туда в любое время в пределах разумного. Это не срочно.
— Нахер я им сдался ваще в этой Америке?
— Ты симпатичный, и мы уже давно говорили о том, почему. — Виктор протянул руку, как бы прося, чтобы подали телефон обратно, получил, полистал текст, что-то говоря про себя и утирая влажные щеки. — Тут это почти прямым текстом сказано. Тебя хотят видеть у себя в видео.
Юра за считанные секунды после новости о приглашении забыл обо всем, напридумывал, как летит в Америку, пока еще даже не зная, в какой штат и город, но уже с полной уверенностью, что вот он — шанс.
— Тогда почему ты решил, что едешь со мной? Тебя никто не звал. — Юра насупился, смотря прямо в покрасневшие после слез глаза Виктора; в них уже начинали возвращаться обратно хитрость и азарт.
— Потому что я так хочу, мне надо с кое-кем повидаться, и потому что ты даже прочитать это не в состоянии нормально! — Справедливое замечание, между прочим. Куда Юрка это собрался, если даже не знает толком язык?
Плисецкий, ничего не сказав, отвел взгляд. Потому что это правда, и он себя чувствует бесконечно глупым мальчишкой. Бессовестным и глупым мальчишкой, который ничего не знает и не понимает, но слишком много из себя строит.
Юра нахмурился, не зло, больше серьезно, как это бывает, когда не знаешь, как раскрутить ситуацию в свою пользу, и в твоей несчастной головушке происходят мыслительные процессы на уровне с глистой. Он опустил голову, замялся, хватанул пачку сигарет, что положил на стол.
— Может, все же пойдем покурим? — Затеребил не снятый целофанчик с упаковки Плисецкий.
— Ох, ну пошли-пошли, маленький куряга. — Виктор встал, подтолкнул Юрку к балкону и отворил дверь. Лицо Никифорова все еще было покрыто красными пятнами от слез: мерзкая вещь, делает из тебя уродливого и жалкого. — Дымишь, как паровоз.
— А ты бухаешь, как черт. — Сказал Юра, чуть не споткнувшись о высокий порожек балкона.
— Да ты тоже не отстаешь, судя по сегодняшнему. — Никифоров как-то грустно хохотнул, наблюдая за подростковой неуклюжестью, вытер красный нос тыльной стороной ладони, а ее потом об штанину, теряя последние капли интеллигенции.
Витя на этом незастекленном балконе с железными балками казался таким простым и понятным. С каждым завыванием ветра в замкнутом дворе, с каждой проезжающей мимо машиной и свечением ее фар мимо арки, пропадал Виктор: тот самый, плетущий интриги, эгоистичный и самоуверенный, с вечной снисходительностью и насмешкой в глазах. А на его место приходил новый: принявший свою судьбу, несчастный до глубины души алкоголик, который сам запутался и не знает, что делать.
Черт бы побрал этого Юрку, все из-за него наперекосяк пошло. Слишком справедливый, что бьет этим по лицу, слишком глубоко копает до сути, практически бьется ржавой лопатой об крышку гроба мира, но продолжает, словно не понимая, что никому это не нужно. Ни в этой жизни, ни на этой земле. Юра наивный для Виктора, при всей своей изворотливости для других. Его жалко, когда он курит, не чувствуя дыма, потому что давно подсел.
— Почему ты это… — Плисецкий замялся, постучав по железке, не зная, как правильно сказать, чтобы получить устраивающий его ответ. — В общем. Что случилось?
— Ты смешной. — Рассматривая чужие шторки в бабушкин цветочек окна напротив, ответил Виктор. — Когда не надо, бьешь в лоб, а сейчас замялся, как скромный мальчик. Судя по всему, все-таки пришло время разговора по душам?
— Куда уж тут. — Юра стряхнул краешком пальца пепел, что попал на периллу. Ему показалось, что он сейчас покраснеет до кончиков ушей и будет выглядеть как заплаканный Виктор. — Я просто хотел спросить, что это были за люди, на которых ты постоянно пялил.
— Да так. Отдали за три бутылки водки на обочину, сам понимаешь. — Никифоров постарался отшутиться, но судя по лицу, Юра нифига не понимал. — Это были люди. — В слух у Виктора никак не получалось назвать тех люмпенов своими родителями. — У меня родственная связь с ними.
— Предки что ли? — Плисецкий приподнял бровь, не веря.
— Да, те самые. — Виктор глубоко затянулся и выдохнул. Он-то думал, что раз выскажется, то хоть легче станет, как обещают психологические статьи, но становилось ничуть не легче. Язык словно окаменел, и проще казалось только молчать. — Не видел с момента, как сбежал, вообще. Не хочется вспоминать людей, которые обменяли меня на водку и еще при этом бить умудрялись. — Виктор замолчал в ожидании реакции, не увидел в ответ ничего, кроме вопроса и непонимания. Все-таки сложные разговоры по душам это не его, ему, видимо, совсем не стоит открываться. У Вити выходит это так плохо, будто он лишен такого дара как искренность. Витя совсем забывает, что его загубили в детстве, словно некий «бесполезный» талант к рисованию или музыке. Никифоров пропустил мимо световой отблеск очередной суетливо паркующейся машины, а потом задал вопрос чисто из солидарности:
— Какой была твоя мама?
Плисецкий застопорился, что-то пробормотал себе под нос, предложения совсем не клеились. Мало кто его спрашивал про мать. Хотелось сказать очень многое и при этом совсем ничего.
— Доброй и очень уставшей, она никогда меня не ругала. — Юра тоже отвечал как-то странно, скомкано и дергано, словно они оба в принципе были асоциальны и только начинали пытаться о чем-то говорить. — И она обещала, что мы заведем котенка обязательно, когда я пятый на "отлично" закончу. Вот. — Он поморщился, криво разведя руками. — Как помню, от нее всегда лекарствами пахло, она была такой тонкой и… как обычно пишут поэты? Прозрачной, ведь так? — Юра выкинул окурок, стало стыдно перед собой, в груди что-то вновь заклокотало. Не этого мать хотела точно; чтобы он курил с какими-то дяденьками на балконе после похмела и новости, что его приглашают светить жопой теперь и в Америке. — Блять, Виктор, ты хочешь, чтобы я тоже ревел? Нахер эти разговоры?! Нахуй все это разводить и мусолить! Больно, Викт… Вить? Понимаешь?!
Плисецкий вовремя себя растормошил, по его собственному мнению: вытряс из себя все подступающие слезы и обиды на жизнь. Ему незачем плакать, никого больше не вернуть. Виктору, может, и простительны эти рыдания, возможно, выход был какой-то. Плисецкому показалось, что Витя их боится, реально боится до трясучки, поэтому и заикается, когда говорит, делает длинные паузы. И непонятно что лучше: иметь хороших, но мертвых родителей, или плохих, но живых. Юра даже не удосужился выслушать ответ, просто хлопнул дверью, прищемив занавеску. Бесили его эти обсасывания прошлого, бесило теперь и то, как Виктор придавался ему в слезах — этому тупому, мерзкому и никому не нужному прошлому.
Мнение о людях и их ситуациях меняется кардинально, если узнавать подробности. Часто бывает так, что не зная несчастного человека, тебе может быть его жаль, но когда ты узнаешь обстоятельства, то приходишь к выводу, что, возможно, в большей части виноват он в своем положении. С Витей случилось так: сначала Плисецкий бесился, его раздражала напускная интеллигентность, манерность и уверенность, затем ненависть из-за плетения ненужных интриг и манипуляций, потом, когда Никифоров частично показал свою суть, Юре стало его даже как-то жаль, да и сейчас ему его жалко. Витю жалко, и он снова бесит. Бесит из-за того, что своими чувствами заставляет тоже чувствовать! Снова манипуляции!
Может, он это не нарочно, случайно, просто так выходит.
Юра уже в который раз видит красные глаза при белесо-желтом ярком свете в ванной. Стоило только подумать. Он опять как последний плакса: вспомнил, что мамочки больше нет, — и начинается.
— Так, блять, прекратить! — Юра потер глаза, словно пытаясь так убрать в них влагу. Делал он это так сильно, что они становились еще краснее и краснее, в то время как Юра уже думал, что начнет реветь, раз ситуация с красными глазами настолько плачевная. — Какой я тупой! Тупой! Тупой! Плачут только тупые и сопляки! Виктор сопляк ебучий, а я нет! Нет! Ну и что с того, что умерли все? Мне плевать! — Шепотом тараторил Плисецкий, смотря на себя в зеркало и с каждым разом все сильнее и сильнее растирая глаза, пока не почувствовал, что ладони подозрительно становятся влажными. Он не выдержал, с писком выдавил: — Мама… Деда. — А потом укусил себя за руку, до пунцовых с синим отливом следов, чтобы как-то привести себя в чувства.
От режущей боли изнутри и ноющей после укуса в руке Юра подкосился, сгорбился и сел на коврик у джакузи, тяжело вздохнул.
— Зато! Зато хоть я и распускаю тут эту хуйню, я лечу в Америку, а остальные все лохи и пидоры.
***
Экзамены задались почти сразу не очень. Плисецкого преследовал какой-то ненормальный балаган из неудач и кривые шуточки от Арины.
Началось все с покупки ответов; не секрет, что Юра не сдал бы ничего, если бы их у него не было. Он лохонулся с ними пресвятых три раза, вбухав в это дело пять добрых тысяч. По итогу ответы сливались в какую-то бесплатную найденную Ариной группу за час до начала каждого из экзаменов. Сами они прошли слишком скомкано и словно впопыхах. На русском Плисецкий сам себя практически подставил еще с паспортом, чуть не показал свои поддельные документы, где ему уже восемнадцать и вообще Питерская прописка в какой-то левой квартире, о которой он даже не знал и не слышал. На здравый вопрос Виктор предположил, что эти «квадратные метры» во владении кого-то, кого знает тот самый его знакомый, что делает эти фальшивки. А потом Витя пошутил, что Юру прописали в каком-то притоне, и сказал, что лучше вообще об этом не думать.
Математика прошла на грани со стрессом от незнания ответов. Все, что выкладывали, — не совпадало, пока какой-то особенно умный не подбросил их в туалете за батарею. Это было спасением. На этапе с последними двумя экзаменами Юра уже паковал чемоданы и любовался своей гостевой визой. Уебать из страны после стресса — лучший подарок на каникулы. Юра уже не задумывался о том, что его ждет дальше.
***
Через окна такси слишком ярко светило солнце, Юра пожалел, что не купил очки. Он уже подумывал спиздить их у Виктора, который хорошенько подвыпив еще дома в дьюти фри, весь перелет был дико апатичен и расконцентрирован. Однако по прилету еще в аэропорту у него открылось второе дыхание, несмотря на головную боль. Так было, пока они не вышли на самое пекло из прохладного Мак-Карена.
Выкрасть очки не удалось, даже если было видно, что Никифоров решил вздремнуть по дороге в отель. Все попытки их снять сопровождались жалостливым нытьем о том, что если у него отберут очки, то голова загудит еще сильнее от ослепляющего солнца. После нескольких несчастных попыток Юра все же угомонился и, морща нос от яркого света, полноценно посмотрел в окно. Улицы пестрили вывесками и рекламой, все было как в фильмах, только не настолько вылизанное и идеальное, а обжитое. Сейчас было видно, что тут — на другом континенте — тоже живут люди, ходят по улицам, бросают бумажки и окурки мимо урн, разговаривают, куда-то торопятся и все, совершенно все улыбаются. Они встали в пробку, но именно благодаря ей Юрка мог разглядеть все-все и молчаливо прибывать в восхищении, когда хотелось прыгать на сиденьи и бесконечно орать: «Смотри-смотри!» Но вместо этого он просто вцепился руками в стекло, не думая даже о том, что все заляпает, и смотрел, изредка немного неровно дыша.
Люди, идущие по улицам, вызывали дичайшую эйфорию, казалось, каждая улыбка посвящена именно ему. В Лас-Вегасе были никакой не страх и никакая не ненависть, а ослепительный блеск жаркого полдня и белизна улыбок прохожих. Юра иногда поглядывал и на Виктора, возмущаясь внутри себя, что тот не видит, как здесь красиво и совершенно по-другому; истинный и непревзойденный товарный вид улиц, даже Московский центр не вызывал таких впечатлений со всей светящейся мишурой, которую так обожает мэр.
Такси остановилось у «AriaResort». Когда Юра вышел из машины, чуть не задохнулся при виде этой бетонно-стеклянной громадины. Он почувствовал себя чертовым наркоманом, который переборщил с амфетамином, настолько сильно его переполняли эмоции. Нет. Это ощущение не сравнится с тем, когда он впервые увидел, почувствовал и услышал море, это было гораздо больше и сильнее. Плисецкий задрал голову вверх, чтобы увидеть хотя бы верхушку этой махины в ясном голубом небе: надпись «Aria» блестела на солнце, как начищенное стеклышко. У Юры заслезились глаза от такого невообразимого. Ему хотелось прыгать на месте, как маленькому ребенку, но он держался, немного дергая ногой.
— Юра, а кто свой чемодан будет забирать?
— Ой! Бля-я! Я щас! — Услышав Виктора, Юра отвлекся и суетливо плюхнул чемодан из багажника на землю. Он не знал, что с ним будет творится, когда он зайдет в холл отеля, если уже сейчас у него невольно заслезились глаза. Но Юра был бы не Юрой, если бы сразу не списал это на яркое солнце и отсутствие солнечных очков.
— Что? Слишком дорого-богато для тебя? — С насмешкой и даже некой долей умиления спросил Виктор, словно такие отели были для него привычным делом. У него в городе были другие цели: театры, бары, желание тряхнуть стариной и встретиться с теми, кто в диалогах WhatsApp опустился на самые нижние строчки.
— Иди нахуй. — Прозвучало в ответ слишком привычно.
После таких фраз Никифоров приходил к мысли, что даже тут, в другой стране, в гигантском неизвестном и высоком Лас-Вегасе Юра не пропадет один никогда — он самостоятелен и даже некие остатки детскости и порывы к вселенской справедливости не сделают его уязвимым для окружающих, если только совсем чуть-чуть. Чуть-чуть именно для Виктора.
На ресепшене Юра стащил все конфеты, пока администраторша была отвлечена на возню с их номером. Конфеты будучи в кислотных новых и незнакомых обертках были настоящей диковинкой, и хотелось попробовать их все, но, чтобы не палиться, Плисецкий просто напихал их по карманам и был таков. Все вызывало у него немой восторг: начиная от того, что вместо ключей красивые карточки, а лифт дзинькает при прибытии на нужный этаж. Прямо как в фильмах! Юру удивляло все, словно он маленький дикий тигренок, который изучает мир: бесплатные шампуни, гигантские кровати и даже бесплатная вода удивляла его не меньше. Деловое приглашение пока что было слишком идеальным уже как пару часов, было даже жаль, что много времени тут он точно проводить не будет.
— Как же великолепно, я пойду в СПА и никого. — Виктор будто специально желал задеть Юру и спровоцировать.
— Эй! Ты разве не собирался мне помочь с английским?! — Юра нахмурился, зло бухнув чемодан рядом с выбранной кроватью.
— Я тебе гарантий под расписку не давал, просто сказал, что ты не знаешь язык, а я еду, потому что хочу. — Никифоров, даже несмотря на предъяву в свой адрес, элегантно уселся в кресло и стал манерно разглядывать свои ноготочки, словно они были нарощены и накрашены шеллаком.
Плисецкий на такую наглость чуть не подавился собственной слюной; возмущение и разочарование вместе — страшная сила. Юра просто не знал, как ему теперь быть. Он мельком глянул на адрес, прикрепленный к почте, сжал телефон в руках так, что показалось новое замененное стекло теперь не разлетится в дребезги, а раздавится.
— Ну и… ну и больно-то хотелось. Я что, сам не поговорю? Я же общался как-то с Уеном Люксом? — По телу прокатились мурашки раздражения. Да, общался он, только вот Юри приходилось по разу-два переспрашивать его, Юра великолепно видел, как он морщится от отвратительного построения предложений. Это может воспроизвести ужасное впечатление. Поехать в США, зная английский на уровне «Лондон итс э кэпитал грейт британ», было полнейшим провалом. Он слишком понадеялся на Никифорова.
Город был неизвестным и непонятным, но особо не пугал, не было страшно заблудиться, и все же Юрка зря постеснялся заказывать такси из-за своего херового английского. Эти таксисты часто сами искажали язык, на котором говорят, поэтому без идеального британского акцента можно было с легкостью обойтись. Этот тупой языковой барьер бесил. Плисецкий даже вспомнил, как в детстве мечтал, что когда-нибудь, если подвернется случай исполнить свое любое желание, он загадает неземную ловкость, чтобы с легкостью лазать по деревьям и бегать быстро-быстро. Теперь же Юре хочется, чтобы все люди в мире говорили на одном языке, чтобы не возникало совершенно тупых и банальных проблем.
Триста раз заблудившись и прибыв на место, Юра впервые заволновался особенно сильно. Он боялся, что едва будет понимать человека, который пригласил его сюда и оказал такую услугу, как дорогой номер. Было бы просто стыдно не понимать Челестино Чальдини — владельца одной из самых крупных порностудий «AdultAvil», которая имеет прямое сотрудничество с известными порносайтами открытыми и закрытыми.
Юра постучал, приоткрыл дверь, словно на прием к врачу, заглянул, как на него сразу обрушилось громкое:
—
Здравствуй, маленькая фея. Если честно, я думал, ты не прилетишь. Проходи, присаживайся. Кофе? — От такого обилия информации Юра сначала опешил, а потом совсем заосторожничал, сев не на стул напротив Челестино, а на диванчик рядом с дверью. Однако произвести впечатление запуганного и беззащитного мальчика не хотелось, и Юра постепенно начинал входить в свое привычное защитное состояние хамла и грубияна.
—
М, здрасте. — Бросил он, будто делая одолжение, и вальяжно откинулся на спинку, широко расставил ноги, как быдло-мужик в метро, который не может никак усмирить свои мудя, мешая всем нормально садиться. —
Спасибо, но я уже пил в отеле. — Соврал Юрка. Этим он хотел показаться независимой персоной. —
Я откликнулся на ваше приглашение.
—
Да, в Арии великолепный кофе, по слухам, вижу ты оценил. — Хохотнул Челестино в ответ и перешел сразу к делу:
—
Говорят, в России мало платят. У вас все нелегально, ведь так?
—
Со мной по любому нелегально. — Усмехнувшись и положив на спинку диванчика руку, ответил Юра. Ему показалось это здоровской иронией, которую должны оценить по достоинству.
—
Ой, какой ты прелестный плохой мальчик. — Расхохотался дядька. Фея его забавлял своей дерзостью, напором и русским акцентом. Слышать его от тоненького мальчишки с детским лицом было очень необычно, потому что всегда представлялись какие-то немногословные твердолобые бугаи. —
Мне интересно видеть тебя в фильмах моей студии.
—
Хотите мне устроить пробы? — Юра сделал свое привычное выражение личика, которое частенько мелькало в роликах, но через секунду спросил сам себя: «зачем я это делаю и говорю?»
—
А тебе хочется? — Загадочно улыбнувшись, произнес Челестино. Русская Фея был точно идеальным вариантом, и Чальдини льстил сам себе за то, что точно не ошибся с вложением финансов в этого мальчишку. Фея стоит и визы, и дорогого отеля; все это он ему вернет сполна, окупит.
—
Да ну! Вы сами все уже видели, раз я здесь. — Юра изящно выкрутился из ситуации, ему еще позорных проб не хватало, где внутрь запихивают руку в латексной перчатке, когда ставишь галочку на фистинге, или тщательно осматривают-облапывают и трахают.
— Хотели видеть меня в своих фильмах?
Юра нервно улыбнулся, походу сказал что-то криво и некрасиво, раз Чальдини немножко поморщился, как это бывало с Юри, когда он слышал неправильное время или плохо произнесенное слово.
—
Все-все! Ничего не говори, не хочу ничего слышать. — Точно, Юра полностью пролетел со своим английским. —
Просто подпиши, сумма чисто символическая, этого времени хватает на одну съемку. Хочу понаблюдать пока, ты же не против, малыш? Сценарий дадут, будешь сниматься с очень крутым парнем, тебе понравится. Он само обаяние.
Челестино сунул Юре в руки фотографию. На ней был забитый тату загорелый парень с типичным лицом красавчика-футболиста в красных боксерах из американских сериалов для девчонок нулевых. Такие пареньки, как помнилось Плисецкому, имели чрезмерно раздутое самомнение, заоблачную самооценку и непробиваемую тупость, но именно в них, по логике сериала, почему-то влюблялись героини.
Король Джей-Джей.
Его лицо постоянно мелькало на превью и рекламе видео на сайтах; Его накаченные булки, татухи, петушиная прическа и обмазанный маслом загорелый прессак, чтобы блестел. Раздражающий тип, похож на выскочку. «Король» не внушал доверия и гарантию, что все пройдет гладко, но отказываться при всем своем дерзком и сумасбродном образе Юра не решился. Было бы неприлично по-лоховски проворонить деньги, на которые можно спокойно снимать полгода добротную квартиру в том же Питере.
Уже в отеле, ночью, когда было невозможно заснуть из-за предстоящих недель и непривычного часового пояса, Юра лежал, укутавшись с головой в мягчайшее одеяло, и понимал, что Виктор, возможно, появится к утру. Плисецкий лежал и смотрел порнуху, но не ради дрочки, а чтобы понять, что вообще из себя представляет этот Король Джей-Джей.
Одно видео начинается с какой-то типичной гей-вечеринки с бассейном, ничего особенного: сначала Джей-Джей трахает всех, потом — все его. Неплохо стонет, манерно играет, как в классическом порно, где мужика шпилят в зад.
Юра прищурился на моменте, когда Джей-Джей играл мускулами, пока на него лили лосьон от загара. Его грудь натирали до такого состояния, что он не просто может защититься от солнца, а сам будет его лучи отражать своей идеальной подкаченной загорелой грудью. Плисецкого прошиб испанский стыд на голливудской улыбке Короля, когда его нагнули, чтобы натереть еще и ягодицы; уж их точно нужно защищать от обгорания.
— Господи блять, что же это за трэш? — Пробубнил Юрка, ставя видео на паузу и утыкаясь в подушку. — Как я этому загорелому чмошнику буду в глаза вообще смотреть?
Плисецкий продолжил просмотр, перетерпев кадры с натиранием задницы. Дальше было еще лучше: Джей-Джей привстал раком, ему между ягодиц полили лосьон, который потек по темноватой мошонке. Теперь Юрка заметил, что это никакой не лосьон, а просто смазка на маслянистой основе, чтобы все блестело и при этом можно было пользовать как помощь для проникновения. Джей приподнялся, оттопырив зад, теперь его, поддрачивающего себе снимали спереди, он был все еще с той идиотской улыбочкой и что-то поговаривал про хорошую помощь «друга» и что он его обязательно поблагодорит.
— Ебаный свет… — Протянул Юра, чуть не заржав от этого сюжета и уже поняв, что по сценарию пойдет минет в «благодарность». — Ну хоть хуй у него нормальный.
Так ему думалось, пока член Джей-Джея не обхватили рукой. Габариты члена, если соотносить с ладонью, были ого. Даже сначала подумалось, что у его партнера ладони маленькие или пальцы короткие, но когда от возбуждения член «Короля» прижался к его животу, то стало понятно, что размеры и вправду королевские, а в родственниках у Джея точно есть латиноамериканцы.
Юра выпучив глаза открыл присланные файлы со всей информацией и анкетой будущего партнера по съемкам, охуел от соотношения габаритов, представил размер члена и то, как Джею он жмет мозг и трусы. Юра проклял и свою анкету, где в возможном стоял и кримпай, и глубокое проникновение. Теперь заснуть было просто невозможно, как бы ни хотелось.
Юра понял, что будет сложно.
