за всех вас, которые нравились или нравятся

с куроо не хочется жить, дружить или пить кофе вместе по выходным, сбежав в ближайший парк, или сидеть на скамейке допоздна, даже когда вылезут звезды, и много говорить, иногда соприкасаясь коленями или локтями будто бы совсем случайно и шумно втягивая воздух, словно завтра уже не будет. одно всепоглощающее ничто без дна и границ. момент для двоих и прохладного ночного ветра. у куроо челка привычно растрепана и прячет часть лица, длинная уже совсем. он сидит, расставив ноги в почти неприлично коротких алых шортах, и акааши за вечер почти зарабатывает себе косоглазие. может, все не так плохо, может, не так странно, но бокуто с ними сегодня нет, и акааши не знает, ощущает ли он необходимость спросить об этом вслух, благодарит ли куроо за то, что все так, или внутренне напрягается, подбирается весь, готовясь к тому, как что-то пойдет не по плану (можно подумать, он у акааши был). куроо позвонил как бы между прочим, как если бы они были лучшими друзьями полжизни, весело прохрипел в трубку, лениво растягивая слова, посмеялся над растерянностью акааши и сказал, приказал почти, быть в месте х в у часов таким беззаботным тоном, который не подразумевает отказа. акааши бы подумал, что он пьян, но вовсю сияло утро, странное с самого начала и до конца. ему пришлось оглядываться по сторонам с минут десять, пытаясь выцепить в толпе белую макушку бокуто. до акааши долго и медленно, растянуто, как во сне, доходило, что бокуто здесь быть и не должно было изначально. эта мысль неловко жалась по углам и не знала, куда ей приткнуться, нелепая во всем и нескладная, угловатая какая-то, как подросток после скачка роста. акааши сам таким когда-то был. куроо улыбался криво и ерошил волосы на затылке. у акааши потели ладони и напрягался, кажется, каждый мускул в теле. с куроо хочется умереть. втереться в него и сгореть заживо, задохнуться в нем и забыть, что люди умеют сдерживать свое сердце и не давать ему подскакивать до горла. кожа к коже — куроо почти аномально горячий, и акааши кажется, что он сейчас вплавится, пальцы нагреются и сцепятся с чужими крепкими плечами намертво, если чуть сильнее сжать. воздуха не хватает катастрофически, все похоже на фарс и фантасмагорию, яркую картинку из головы, которая включается по ночам и всплывает во сне. с больными фантазиями и предательствами. бокуто почему-то очень стыдно смотреть в глаза. он прижат к стене, почти распят и беспомощен над калейдоскопом чувств и нежеланием с ними бороться. — может и не надо? — куроо искуситель, но ему и делать ничего не пришлось. акааши пошел навстречу и сказал одними глазами, согласился на все, что еще не предложено, на то, о чем они и не говорят толком никогда, — расслабься, акааши. не надо ни с кем бороться, мы не на поле боя. и не по разные стороны сетки, — и подносит шутливо палец-пистолет к груди — бэн, убил я тебя, акааши, видишь, как все просто. и никакого ружья не нужно. акааши закрывает глаза и чего-то ждет, стоит столбом, вторая рука куроо все еще у него на шее, гладит по неожиданно мягким вихрам, чуть влажным и похожим на накатывающие на берег волны, и впутывается в них, почти утонув, и тянет. дежавю. акааши думает: нет. акааши говорит: да. одними губами, почти беззвучно, вот так просто и коротко. единственный опыт акааши — это хмельной бокуто и один случайный раз, когда они переступают черту под смешным совершенно предлогом, который никто не воспринимает всерьез. бокуто целует его так отчаянно, как человек, который знает, что умрет, стоит ему оторваться от чужих губ и набрать воздуха. акааши всего простреливает и прибивает к земле гвоздями, он почти не шевелится, только дышит рвано и стесняется открыть глаза даже тогда, когда все заканчивается. давай попробуем? давай. бокуто оказывается достаточно, потому что больше он не просит. но это, конечно, совсем не значит, что он не хочет, и акааши чувствует себя предателем в двукратном размере, скукожившись изнутри, обмерев, может, вспоминая то, как бокуто на него тогда смотрел, не давая усомниться: ты моя единственная любовь. я в тебя вызарю все, а потом положу под замок и больше никогда не достану, не попробую. губы у бокуто дрожали почти незаметно. без неизменной укладки он выглядел уязвимо и незнакомо. бокуто и куроо оба не сомневаются в своих решениях каждый по-своему то ли потому что взрослее, то ли потому что идиоты. акааши преследует ощущение загнанности в угол и нелепых подергиваний перед неизбежным. он не привык быть в настолько шатком положении, что подводит живот, он не привык не задавать себе нужные и правильные вопросы вроде того, знает ли куроо обо всем и молчит, специально стороной обходит, чтобы у него не было времени и желания передумать. если подумать, то. конечно, если и не знает, то догадывается. куроо слишком умный, чтобы не придавать таким вещам значения — немного хочется спрятать лицо, на нем наверняка написано все, что куроо может прочитать, и намного больше. акааши прячется в изгибе чужой шеи. может, не слишком надежно и вечно, но работает. кожа на языке соленая, акааши отстраненно думает, что хочется вопреки самому себе разораться, вы что делаете, мне только семнадцать, зачем это все, я не просил, чтобы так. я ничего не загадывал. ни на падающую звезду, ни на день рождения. никаких подарков и любви я от судьбы не требовал. а может. может и не надо? с куроо хочется умереть, чтобы не наступало утро.