***
Это оказалось одновременно и легче, и сложнее, чем он думал. В тишине и спокойствии изолированной от мира комнаты для медитаций, Оби-Ван, — и Кхамали отчаянно приучала себя к имени своего нового вместилища, — мог немного расслабиться и позволить себе обдумать ситуацию рационально, без судорожной спешки в освоении памяти ребёнка. О, Велики…ая Сила, как много там хлама! Ему придется начинать заново обучение по большей части теоретических предметов просто потому, что мальчишка их не слишком любил и часто пропускал одну-две-три темы, что для него, рождённого в Республике и выросшего на разговорах/голофильмах/новостях было не смертельно — в них упоминались какие-то события, даты, факты, ходили слухи и гуляли смешные истории… как в Ируминале, где тот факт, что последняя битва между Порождениями и объединенными силами Орденов Крылатых и Бескрылых произошла в 317 г. пятой Эры, был известен даже самым необразованным крестьянам. На то, чтобы изучить его память в достаточной для усвоения местного менталитета мере, уйдут долгие годы, которых в запасе просто нет, и попытках попасться на глаза как можно меньшему числу народа, чтобы успеть хоть немного обвыкнуться в этом теле и мире. Изучать на самом деле предстояло многое, юный Кеноби налегал, в основном, на боевую подготовку, и, на взгляд даже не оруженосца двух мечников мрака, а просто воспитанницы Храма-на-крови, подготовка в Ордене была, с одной стороны, слишком мягкой, лишённой необходимой дисциплины и проходившей в чересчур тепличных условиях, а с другой — мало подходила их окружающей действительности. Если они воспитывали воинов в этом странном, «тех-но-ген-ном», — если он правильно понял термин, — мире, то зачем учить их… фехтовать? Зачем вообще учить их дуэлям? В первую очередь, юнлингов было необходимо обучить обороне, — научить защищать как себя, так и тех, кого джедай будет прикрывать, ведь их странный Орден был заточен на помощь гражданам их… Республики. А во вторую — искусству убийства, а не танцам вокруг врага. В конечном счёте, падаваны не умели ни того, ни другого, и на что они тогда годились вообще? На то, чтобы мастера квохчили над ними, как курицы над цыплятами, и защищали, рискуя жизнью, которая и так в любой момент может оборваться?.. И джедаи считали это нормальным?.. Терять своих мастеров из-за недоученных щенков, не способных даже спину господину прикрыть? Или из-за таких, как настоящий Оби-Ван, самоуверенных детей, не понимающих элементарное «надо» и «таков приказ»? Кеноби покачал головой и откинулся спиной на стену. С тихим вздохом он распустил хвост, неровными прядями коснувшийся его плеч, и зарылся кончиками пальцев в волосы, массируя кожу головы. Мигрень, от использования сразу семи потоков сознания против обычных трёх почти семнадцать часов кряду, не желала утихать, и блондин в очередной раз пожалел, что родился чистокровным человеком. Быть даже небольшим смеском, тем же квартероном, было бы легче, чем простым смертным. Его сознание было слишком слабым для подобных практик, и от этого было никуда не деться. Тонкие пальцы, совершенно идентичные тем, что были у него в женском теле (преподаватель боя отказался брать её в группу, заявив, что запястья слишком хрупкие, а пальцы — ломкие… ха… ха-ха-ха!), осторожно распускали падаванскую косу, отросшую за последние сутки, по меньшей мере, на палец… Пока это было не слишком заметно. Но завтра-послезавтра волосы станут ещё длиннее, а к концу шестиднев… к концу недели (на заметку: не забыть, что местная «неделя» — это отрезок, сроком в пять дней!) все пряди достигнут плеч, а хвост перегонит лопатки. И это было уже совсем нехорошо, потому что падаваны Ордена носили определённую стрижку, а его шевелюра в любом случае будет стремиться к «длине удачи» — положению, когда распущенные волосы оруженосца закрывают шею, зачаровываются и используются в качестве ещё одной линии защиты (вопрос, почему новая душа настолько повлияла на естественные процессы этого тела, всё ещё оставался открытым, но знаний не хватало, спрашивать было некого, и его пришлось отложить). По своему прошлому опыту, он знал, что короче определённой длины их теперь обрезать бесполезно, волосы будут отрастать и отрастать, и делать это быстро (а если продолжить срезать, то и болезненно, вытягивая из организма необходимые элементы и энергию на этот процесс… весьма жестокая, пусть и долгая, казнь, кстати), и легче оставить их в покое. Но было ли это возможно? Юный Кеноби тоже носил общепринятую стрижку. Но!.. Подстригал его сначала воспитатель группы юнлингов, а затем — сам мастер. Теперь же господин Джинн, по факту, практически полностью игнорировал мальчишку. Они встречались утром, Оби-Ван, смущённо опуская голову, проскальзывал в ванную, а оттуда — в свою комнату, судорожно собирался и, пробормотав что-нибудь вроде «доброгоднямастер», неуклюже сбегал в столовую, редко при этом удостаиваясь больше пары прохладных взглядов. Там его ждал одинокий завтрак под показательно-равнодушными или едкими взглядами бывших друзей, приятелей, пары-тройки неприятелей и просто незнакомых братьев и сестер в Силе. Мастера и рыцари старательно отрешались от зоны отчуждения, никак не реагируя на не слишком активные гонения провинившегося падавана. День проходил под прицелом всё тех же холодных глаз, не оставляющих ни на минуту, пока съеживающаяся фигура опального падавана не скрывалась в покоях для медитации или своих комнатах. Тактику игнорирования поддерживали и преподаватели (хвала Вели…кой Силе!.. если бы сегодня был опрос или тест, его повели бы к дознавателям сразу после оглашения результата!), для них, казалось, Кеноби просто не существует. На весьма категоричный взгляд послушника Храма-на-крови, давление на ребёнка оказывали довольно мягко, несмотря на тяжесть проступка. И то, что мальчишка оказался настолько слаб духом, не делало чести ни ему, ни системе, воспитавшей его. Потому что, по мнению Оби-Вана, — а, точнее, опираясь на опыт Кхамали Малар, — настоящий падаван Джинна просто и незатейливо покончил с собой. Более того, он ещё и осмелился просить Силу найти кого-то, кто займёт его место! Фактически, создал канал между их мирами, привёл в свой дом волка и самолично набросил на него овечью шкуру! Нынешний обитатель тела с трудом мог осмыслить, как можно было, не заключив контракта и не принеся клятв, не уверившись в безопасности и полезности данного приобретения, приглашать кого-то на своё место… Что, если бы он, ведомый горем или яростью, пошёл бы убивать каждого, кого встретил на своем пути? Уснувшего Джинна, юнлингов, молодых падаванов? Как скоро встретился бы ему рыцарь, способный дать отпор? Сколько бы жизней понадобилось, чтобы остановить его? Конечно, он сейчас в наихудшей форме за всю его сознательную жизнь (не считая возраста до семи лет, когда их ещё не тренировали, как воинов), да, его не всегда слушаются конечности, и да, побери его Великие…ая Сила, наверное, он смог бы победить только маленьких детей… или ударить в спину не ожидавших нападения… Но всё равно! Кеноби не мог знать, какой эффект будет у подселения! Он просто ушёл. Вслед за девчонкой, в которую был влюблён, прочь от проблем и замкнутого круга безрадостных дней, вырваться из которого ему не хватало ни опыта, ни моральных сил, прочь от вины, терзавшей его ежечасно… Он был джедаем! Стражем Силы! У него были обязанности, долг перед Орденом, перед его господином, перед ним самим, в конце концов! … И как мальчишка осмелился предать своего мастера снова?!.. Кеноби пришёл в себя от боли в руке, и с усмешкой обнаружил полукруглые кровящие лунки от ногтей на внутренней поверхности ладони. Он знал, что его лицо не изменилось за эти минуты ни на йоту, и даже усмешка отразилась лишь в кривовато приподнятых уголках губ. Контроль над лицом им не преподавался — это урок воспитанники изучали сами, на своём, кхм, кровавом опыте. — Боли нет… — с мазохистским смешком пробормотал Оби-Ван, слизывая мелкие капельки и прикрывая потемневшие от воспоминаний глаза. Их учили, что всякая боль — лишь жалость к себе. Где нет жалости, не будет и боли. Наверное, именно поэтому, когда ему было совсем плохо сегодня, — когда виски мучительно сжали раскалённые обручи, конечности совсем одеревенели, а сердце ходило ходуном где-то в горле, он ни словом, ни делом, ни взглядом не показал этого. Хотя, возможно, что-то могла сказать его бледность — всё же боль была непривычно-сильной для этого тщедушного тельца. Ему нужно было тренироваться. Нужно было учиться. И всё это возвращало к самому главному вопросу. Вопросу из тех, что были совершенно одинаковы для любых миров. И звучал он наипривычнейше: «Что делать?». Что ему делать? Он жив и относительно здоров, и если его не убьют в ближайшие пару недель, то сделать это без существенных потерь в дальнейшем будет весьма нелегко. Вернется сила и наработаются рефлексы, душа привыкнет к телу и возьмет его под контроль, он освоится… приспосабливаться он умеет. Но в чём смысл его дальнейшего существования? Для чего люди вообще живут? Для чего он, — она… — жил раньше? «Для Милорда», — мгновенно ответил сам себе Кеноби, и дёрнулся от боли, удерживаемой им на границе сознания. Не время. Нельзя сорваться сейчас. Даже если где-то на периферии сознания он чувствует, как в груди поворачивают раскалённую кочергу, а тоска наваливается чёрной талой водой. Плакать и скулить о несбыточном нерационально. Кхамали Малар мертва, тот мир для него недоступен. Это был конец истории «кровавой волчихи из Рикарта». Всё было кончено… — И вместе с ней умерли все клятвы… — Словно на пробу, с паузами, произнёс блондин, уставившись пустым взглядом в стену. Вопреки смутным ожиданиям, внутри не мелькнуло ни одного протеста, пол под ним не разверзся, не ударила молния и не шелохнулись тени по углам. Обеты спали, словно цепи со скованных рук. Клятвы были недействительны. Нет. Не так. Клятвы были исполнены. Кхамали Малар верой и правдой служила своему первому Мастеру до самой его смерти. Она не могла защитить его, потому что исполняла его приказ и находилась в тот момент другом городе, и весть о смерти Господина настигла её спустя неделю после его последнего боя. Под руку нового Мастера она не ушла до тех пор, пока не отомстила. Не менее верно она служила своему дракону, в конце концов, закончив жизнь, как заканчивает её каждый страж: с клинком в груди, предназначавшимся Милорду. Она умерла за него, как и говорила, когда приносила клятву. Клятвы были исполнены. — Я свободен, — ошеломленно выдохнул Кеноби, поднимая взгляд к потолку. На его месте сияла голограмма звёздного неба, каким оно должно было быть над Корускантом, если бы не сверхурбанизация планеты. Он посмотрел на свои руки. Скользнул по лицу, коснулся шеи. Дотронулся до плеч, груди, провёл руками по бокам, перешёл с них на бёдра, тронул колени. Коснулся икр и маленьких, выпирающих лодыжек. С силой царапнул стопы, словно лишняя, внезапная боль могла убедить его, что это не сон и он действительно свободен. У него не было знакомых и друзей, не было денег, не было знаний, не было понимания местных реалий, не было цели, наконец. Но он был свободен. По-настоящему. Именно потому, что у него сейчас не было абсолютно ничего, за что стоило бы цепляться. Только жизнь. И всё. Ни долгов, ни обязательств. Оби-Ван облокотился на стену, запрокинул голову и выдохнул сквозь сжатые зубы, отпуская один за другим потоки сознания и возвращаясь к привычным трём. «Война», «Мысль» и «Память» услужливо склонили головы, и юноша ментально коснулся их, принявших вид трёхглавой змеи. Конечно, это была лишь иллюзия не-одиночества. На самом деле каждую секунду и каждое мгновение он был одновременно и отдельной «головой», и всеми тремя разом, этаким «сердцем». Но сейчас он мягким ментальным толчком погружал в дрёму и их, пока в голове не стало совсем тихо. Боль, сковавшая голову, слегка отступила, превратившись в привычную, почти лёгкую — от не-целостности. …В его жизни вообще было очень много «не»… Нужно было всё обдумать. Составить какой-нибудь план. Прийти к какой-то мысли… Но Оби-Ван даже не пытался. Он позволил своему сознанию погрузиться в темноту и впервые за много-много лет почти полноценно отдохнуть. Кхамали Малар была мертва. А жаль — потому что сейчас она бы ощутила то тихое счастье от тишины и покоя, которых так и не узнала в своей жизни. Вместо неё был счастлив Оби-Ван Кеноби. Потому что был жив. Его желудок, не получивший за сутки ничего, кроме несладкого чая, казалось, прилип к позвоночнику; его мышцы, непослушные разуму, сокращались слишком часто, так часто, что это порой едва не переходило в судороги, и болели так, будто их обнажили и наживую ошпарили кипятком; голова кружилась от голода, боли и… какого-то необъятного, безумного, и одновременно тягуче-спокойного эмоционального взрыва. Оби-Ван Кеноби был жив. И он улыбался.***
Пробираться в их с мастером Джинном комнаты пришлось с величайшей осторожностью, потому что мало что привлекает столько внимания, сколько крадущийся в темноте ребёнок. По крайней мере, с точки зрения самого Кеноби. Обычные люди реже всего думали на детей, когда случалось что-то плохое, и именно поэтому их всегда посылали на самые жуткие задания: подсыпать яд в колодец, из которого берет воду вся деревня, ударить отравленным кинжалом спящего, украсть важную вещь (печать, например). Кхамали не раз и не два такое проделывала, пусть её и посылали реже других из-за приметного цвета волос. Конечно, Оби-Ван уже не был ребёнком, но не был и мужчиной. Он был в поре юности, когда детская неуклюжесть неуклонно уступает выверенности движений, а собственное тело изволит, наконец, замедлить рост и дать хозяину понять, где оно будет начинаться, а где — заканчиваться. Но при этом мальчик был худым, как щепка, и не слишком высоким, из-за чего казался младше, чем есть на самом деле, а старые привычки изживались с трудом, поэтому шаг его был тихим и осторожным, и от того — бесшумным. Он не пользовался лифтами и основными коридорами, предпочитая полностью безлюдные окраины и мощные каменные лестницы, потому до жилого этажа добрался без происшествий, пусть и с некоторой задержкой (дважды свернул не туда, нужно побродить по Храму в свободное время, если такое случится днём и кто-нибудь заметит…). Вбив код доступа, — в этом мире были и более привычные способы проверки, например, через прикосновение, но они встречались реже, — Кеноби тихо шагнул в комнату, затворил дверь за спиной, разулся и, подхватив сапоги, чтобы не шуршать и скрипеть лишний раз, не включая свет, скользнул в общую комнату, чтобы как можно скорее скрыться в тени собственной спальни. — Где ты был? — в установившейся тишине вопрос прозвучал неуместно-громко. Оби-Ван прикрыл на мгновение глаза, выругавшись про себя, и развернулся на звук, сгибаясь в поклоне. Привычка заставила его уставиться в пол, на носки коричневых сапог мужчины, застывшего в проёме кухни. Свет там не горел, а джедай не шевелился, поэтому юноша не заметил его сразу. Ужасная непредусмотрительность. — Уже ночь, — продолжил брюнет, и в голосе его мелькнула почти показательная сталь, заставившая склониться ещё ниже. Инстинкты требовали опуститься на колени, — привычный способ диалога с рассерженным Мастером, — но здесь это было бы воспринято неправильно: падаваны преклоняли колени в самых неприятных инцидентах, и, насколько понял Оби-Ван, нарушение установленного учителем комендантского часа (общего в Ордене не было ввиду физиологических различий рас) к ним не относилось. Если он не путает, конечно. А «встать на колени» в ином смысле и вовсе не рассматривалось, в Ордене было странное отношение к сексу и любви в целом, что настоящий Оби-Ван, с учётом возраста, понимал не слишком хорошо, а потому в вопросе разбирался мало. Поэтому, мелькнувшая было мысль умерла в зачаточном состоянии. — Прошу прощения, Мастер, я уснул в комнате для медитации, — тихо и кратко ответил юноша, чувствуя, как спина протестует против своего положения. Это вызвало привычное раздражение нетренированностью мышц — Кхамали могла согнуться бубликом и застыть в такой позе на несколько часов, и будь он проклят, если не сможет так же! — … тогда можешь идти. Уже поздно, — кивнул ему Джинн, кажется, чуть благосклоннее. Возможно, ему понравилось, что его блудный ученик не просто праздно проводил время и где-то развлекался, а все же занимался полезным делом. Кеноби не знал. Он лишь слегка распрямился, обозначил прощальный поклон, негромко пожелал мужчине доброй ночи и скрылся за дверью — только и мелькнули рыжие пряди, да сверкнули зеленью внимательные глаза. Он уже не слышал, как вздохнул Квай-Гон, и не видел, как наполнились грустью его синие глаза. Мастер ордена джедаев вернулся в тёмную комнату и встал у окна, тяжело опираясь ладонями на подоконник. Мыслями он был не так уж и далеко. Мужчина с большим трудом смог себе признаться, что скучает по мальчику. Не по той серой, холодной тени, что была с ним сейчас, а по рыжеволосому солнышку, отчаянно пытавшемуся проникнуть своими лучами за толстый слой льда на душе его Мастера. Джинн смирился с тем, что Оби-Ван преуспел. Ещё тогда, когда понял, что безумно боится за мальчишку, словно иглой пронзило сердце, когда ему подумалось, что опора оборвётся раньше, чем прибудут Магистры, и мальчик упадёт вместе с турболифтом. Но он был уверен, что его падавану необходим урок. Импульсивность привела его к тому, что он оставил путь джедая, и юный Кеноби должен был научиться терпению, осознать свои ошибки и их последствия. Но, кажется, все зашло слишком далеко — мальчик совсем замкнулся в себе, как-то совершенно незаметно для своего Мастера, занятого, чего уж таиться, собственными переживаниями. И узы, связывавшие их, безжалостно натянутые ещё на Мелида/Даан, стали рваться одна за другой. Даже сегодня, когда он просто хотел поговорить с ним — спросить об успеваемости, о тренировках, просто поговорить о… да какая разница, о чём?! Оби-Ван пришёл почти в полночь, заставив его сильно поволноваться, а в комнаты входил, как вор, и только своевременный и честный, как кстати подсказала Сила, ответ спас его от жёсткого выговора. Самым неприятным было даже не то, что попытка примирения сорвалась, это ничего, он снова сделает шаг навстречу… чуть позже. Настроения ему не прибавило поведение Оби-Вана. Даже в свои самые острые годы ученичества у Дуку, Квай-Гон не был настолько насторожен в общении со своим Мастером. А его поклон? А тон, каким он говорил с ним? Такой отрешённой вежливости и у морианцев не всегда сыщешь! Только была ли в этом вина мальчика? Сам Джинн общался с ним в подобном ключе уже несколько месяцев. Могло ли быть так, что Оби-Ван просто принял его поведение за указание, за показательный пример, каким оно вообще должно быть? Квай-Гон в очередной раз провел черту, но в этот раз Оби-Вану уже не хватило сил или желания пробиваться через показное равнодушие, и он принял правила игры, в которую мастер, как бы глупо это не звучало, предпочёл бы проиграть. Теперь дело было за Джинном. И он совершенно не представлял, как быть. «Мы поговорим», — твердо решил мастер, глядя в небо Корусканта. — «Только… чуть позже».