***
— Доброго утра, мастер, — отросшая чёлка прячет изменчивую морскую волну глаз, когда юноша склоняется в уважительном поклоне, но даже если бы этого не было, Квай-Гон никогда бы не догадался, что его (так уж и его?) падаван раздражён. Впрочем, это не связано с самим мужчиной — они контактируют настолько мало, насколько это возможно, живя в общих покоях, поэтому вызывать какие-то чувства друг у друга им сложно. Нет, дело не в этом. Дело в самом слове. Дело во всем языке. На Ируминале было несколько наречий, сложных и красивых, очень полных, их было тяжело учить и не менее тяжело применять, в них было множество нюансов, острых, как кинжал, прижатый к бьющейся на горле артерии. Самым распространённым был миэраль, язык Первых. Легенда гласила, что именно его даровали боги драконам, а драконы — людям. Он был певучим и рычащим, мурлычущим и тягучим, высоким, как свирель, и глубоким, как океан. Если бы языку можно было присудить цвет, Оби-Ван бы выбрал горчащий вишнёвый бархат, со всей его глубиной и переливами. В нём было невероятное количество слов и оборотов, письменность была сложной, напоминая собой каллиграфически стелющихся змей, и велась она наискосок. Настоящая пытка и изощрённая тренировка для ума. Общегалактический язык был примитивен, как бревно. У него был простейший, короткий алфавит, легчайшая письменность и ужасающая простота слога. Что было ещё страшнее, люди (и нелюди, что не слишком важно), воспитанные на Общем, думали этими упрощёнными категориями, их мысли были не гибкими и текучими змеями, но грубыми, словно высеченными из камня, простейшими символами. Их словарный запас был ограничен — и не ими, а самим языком, и даже самый велеречивый оратор был ограничен скудостью общегалактического, которую они даже не осознавали. Оби-Ван не любил называть Квай-Гона «мастером». Это слово было слишком общим и слишком пустым одновременно. Оно словно бы не несло в себе ни грамма смысловой нагрузки, и в тоже время было слишком многим. К примеру, любой продукт из любой муки назывался здесь общей фразой, означающей «мучное изделие». Все уточнения, вроде «сдобный хлеб», «булочка», «пирожное», «торт», «лепёшка», все они пришли из других языков, и в итоге адаптировались в «корусанти» — диалект общегалактического, принятый во Внутреннем кольце. Однако, некоторые вещи не получали дополнительных значений и расшифровок, и столь распространённое слово, как «мастер», входило в их число, хотя Кеноби не мог понять, почему. Его учителя в Храме-на-крови носили титул «преподаватель»… и назывались здесь «мастера». Капитан корабельного судна здесь так же был мастером, и хозяин для своих рабов, и просто человек (или ксенос, не суть), достигший хоть в чём-то определённого уровня умений, они тоже были мастерами. И самое мерзкое — господин, владыка, милорд, повелитель, — все слова, имеющие для него ценность, обозначающие каждое свою грань, имеющие свою силу… терялись. Обезличивались. «Милорд» — в нём и кроткий поклон вышестоящему по крови, чаще — одному из лордов или Высоких чинов, и невероятно холодное обращение к мессиру, указывающее скорее на его титулованность, нежели на статус Мастера… Бесконечно-вежливая привилегированность аристократического сословия. И совсем редко — гордость за добытый, полученный за особые заслуги титул. «Владыка» — и ты словно брошенный льву котёнок, убьёт или не убьёт, опасность и покорность в каждом мгновении, глубокий поклон, даже если ты уже на коленях, и глубинный страх, царапающий нутро и обжигающий горло одним-единственным словом. Словно вечное «помни о смерти» на губах. Вла-ды-ка… «Повелитель» — тёплое, густое, будто патока, связывающее по рукам и ногам, немного чарующее, немного влюбленное. Повелитель — когда владыка любим, когда он восхитителен, великолепен, когда нельзя укрыть прорывающуюся нежность сонмами масок и изгнать из глаз любовь до конца. Верность… если владыка — то души, закованной в цепи отчаяния, и молчаливой покорности выдрессированного зверя. Если повелитель — то сердца, слово, несущее любовь и преданность не страха, но чести. И, наконец, «Господин». Для Малар — абсолютно особое слово. Только для Мастера. Только клятвенное. Только до конца. Такое простое и тихое, по сравнению с другими. Но такое личное, такое глубокое, такое «своё». Господин — это твой учитель, твой владыка, твой повелитель, твои хлеб и воздух! И мельчайшая частица, и весь мир! Для Кхамали всегда существовало два слова: «Господин» и «Мастер». Они были равны друг другу, они стоили друг друга и взаимно замещались, они были в ней всё время, каждый миг, меж вдоха и выдоха, в биении пульса и тонкости кожи, они были… Говорить «мастер» не его Господину было… больно. Просто больно. Неправильно. Кеноби признавал заслуги Джинна, как воина и дипломата, его послужной список производил впечатление, и это предполагало… мастерство… Но насколько же было бы проще, будь в их проклятом языке ещё хотя бы семь-восемь обозначений! — Доброго утра, падаван, — до зубовного скрежета! Каждое утро начиналось с раздражения. Потому что всё, что причиняет боль, в конце концов начинает вызывать агрессию.***
Растение было маленьким. Тонкий стебелёк, пушистые овальные листья с зазубринками, маленькие цветы неопределённого цвета, оно было бы красивым, наверное, если бы не осталось забытым и не завяло в своём маленьком горшочке на самом краю Западного Сада, за несколькими плотоядными кустами, к которым мало кто подходил без особой нужды. Кеноби они не трогали. Видимо, принимали за своего. Оби-Ван прошёлся кончиком пальца по некогда зелёному стеблю и бесшумно вздохнул. Непонятный цветок был столь же заброшенным и одиноким, каким был он, и пролетевший, словно день, месяц совсем ничего ему не дал. Было холодно. Было горько. Было о-ди-но-ко. Как этому маленькому цветку. И ровно настолько же, насколько и этот малыш, блондин ощущал себя бесполезным и неприкаянным, и его бездумное стремление к знаниям ничего не решало, как и всегда. В Храме-на-крови у него тоже не было ни клана, ни друзей, ни даже приятелей. Некоторые люди просто не умеют строить отношения, и Кхамали Малар относилась именно к этой группе. В этом не было ничего правильного, девушка никогда не прикрывала своё одиночество самодостаточностью, ей пришлось стать сильной одиночкой, она не родилась таковой. Можно даже сказать, что модель отношений «Мастер-ученик» стала для неё спасением, потому что одного живого существа, с которым нужно было контактировать, почитать, служить, верить,***
— Гхм… — задумчиво протянул старый мастер, переплетя пальцы в замок и разглядывая список, поданный ему Кеноби. Ровно девятьсот сорок семь объёмных вопросов, шестнадцать томов о тысяче страниц каждый, курс, рассчитанный на последующие четыре года. Мальчик ждёт ответа, его золотисто-рыжие волосы едва заметно колыхал сквозняк, а внимательные серо-зеленые глаза смотрят немного сквозь собеседника. Запоминает. Анализирует. Прекрасно! Он слышал о некоторых… разногласиях… царивших между рыцарем С-саваш и опальным падаваном Кеноби, и до сих пор был уверен, что причиной служила неусидчивость последнего. Сейчас, опросив его уже по пятой теме и каждый раз получая достойный, полный ответ, мужчина был склонен заподозрить, что всё обстоит гораздо сложнее. К нему редко приходили за консультацией — обычно падаваны предпочитали готовиться к контрольным и зачётам полностью самостоятельно, опасаясь строгого характера наставника, но юный Оби-Ван не испугался подойти к нему с некоторыми вопросами. Но в этом заключалась проблема: все вопросы, заданные ему Кеноби, были правильными, логичными, обоснованными… но из тем, которые его курс ещё даже не собирался изучать. А ведь мальчик ещё в начале разговора сообщил, что хотел уточнить лишь темы контрольной. И спрашивал ровно по вопросам из датапада. Список, полученный в руки, всё расставил по местам, вместе с тем добавляя сумятицы. Если слухи верны, то Кеноби был в абсолютном вакууме, с ним не общались друзья, хотя вряд ли забывали соперники. Могло ли быть так, что мальчик не понимал, что объём, уже изученный им, был материалом следующего года? Было ли у кого ему спросить об этом? Манера ответа, понимание сути и крепкая память на даты уже сулили ему высший балл не только за этот, но и за следующий семестр обучения. Прогресс был потрясающим. Однако… …Мог ли он стать ещё больше? — Хорошо, падаван Кеноби. Сегодня с шести вечера и до первого удара колокола, завтра с часа и до ужина, послезавтра с пяти до семи вечера. Меня заинтересовали ваши вопросы, я очень люблю, когда ученики не просто заучивают, но разбирают материал, это лучший подарок для того, кто хочет передать свои знания. Я помогу вам с непонятными моментами, а вы подготовьте ваши вопросы. Хорошо? Блондин склонился, проронив уважительное «да, мастер» и выскользнул из комнаты, не забыв стянуть со стола свой датапад. Мужчина слегка улыбнулся, быстро отметив в своём собственном планшете, на каком вопросе он остановил опрос. Если в течении следующих нескольких дней Кеноби сдаст ему хотя бы половину, он допустит его до полноценного экзамена, чтобы мальчик закрыл курс целиком. Возможно, молодой человек даже захочет взять себе несколько его факультативов, судя по заинтересованности и способности к анализу. Политика, социология, конфликтология, языки… Интересно, что заинтересует его больше? «Только если не отправят в Аграрный корпус…» — вдруг подумал старый мастер и нахмурился. Талант юноши был очевиден, а на ошибках учатся, нельзя допустить, чтобы очередной острый ум был потерян только потому, что не нашлось того, кто взял бы на себя ответственность за его огранку. — «Если понадобится — это буду я!» — твёрдо решил мужчина, удовлетворённо откидываясь на спинку стула. Это будут интересные несколько дней.***
Квай-Гон Джинн никогда и никому не признался бы, что до дрожи боится темноты. Не пристало мастеру-джедаю бояться того, что, чему учат даже юнлингов, слабее Света. Они сражаются с мраком в мире и в себе, и должны встречать опасность храбро и стойко, а не дрожать, как лист на ветру. Но он боялся. И сильно. Поэтому мужчина не любит ночи, и больше всего — то редкое, усталое настроение, когда внезапно, в полутьме его покоев, пробуждается лёгкий трепет, шепоток на грани сознания: воспоминания и потаённые мысли, загнанные на самое дно его нутра. В эти ночи сны переполнены тёмной водой, несмотря на то, что всё самое страшное произошло в ярких отсветах пламени, в дневное время суток. Ночь пришла позже — когда он ошеломлённый, обезумевший от горя, осознал, что именно случилось в огромном зале, где он принял бой сначала с де Крионом-старшим, а затем — с собственным учеником… Ночь пришла — и принесла с собой ледяную стену дождя, под которым он стоял долгие несколько часов, пока его не нашла стража и почти насильно не отволокла в его комнаты, к горячей еде и тёплой постели. В ту же ночь пришли они — первые кошмары. Почему-то начинались они всегда с того, чем всё закончилось — с тёмной воды. Квай-Гон ворочается, дёргается в полусне, в коварной дымке, не отпускающей и не дающей проснуться до конца, так и маринуясь в полузабытьи. Во сне Ксанатос сладко улыбается, — о, теперь он, наконец, видит весь яд этой улыбки! — и шепчет-шепчет-шепчет о чем-то (ты знаешь, о чём), иногда кричит, захлебываясь слюной от ярости (ты знаешь, почему), а иногда — просто молчит и смотрит (и это самое страшное). Воды всё больше — теперь это не ливень, но полноценный омут, и джедай проваливается в него с головой, и руки слепо шарят вокруг, неизменно пытаясь зацепиться хоть за что-то, потому что всплыть сил нет вовсе. Ксанатос ждёт его внизу — во тьме, в бесконечной бездне бездн, — сияют безумием его фиалковые глаза, горит, словно уголёк, разомкнутое кольцо, Квай-Гон отчаянно загребает воду, чувствуя, что воздуха совсем мало, и зовёт на помощь. Их много — тех, кого он зовёт. Его друзья, его учитель, магистры и просто множество джедаев, он называет каждого, кого помнит, потому что ужас сильнее стыда, но никто не приходит к нему на помощь. Никогда. Темнота смыкается над головой, нет даже проблеска света, только алый, неестественный отсвет от шрама, который его ученик, — бывший ученик, — сделал себе сам, и он тонет-тонет-тонет, и задыхается. «Пожалуйста, ну хоть кто-нибудь?!» — бездумно зовёт мужчина, чувствуя, как на ногах смыкаются полусгнившие руки, чувствуя, как ученик, — бывший ученик! — растягивает губы в страшной улыбке и… …и внезапно чувствует крепкую ладонь в своей руке. — Помоги, помоги, прошу..! — зовет джедай, дрожа. И пальцы стискивают чужую руку тисками, но ему всё равно, потому что в первый раз ему пришли на помощь, в первый раз кто-то откликнулся на его немой крик, и он внезапно чувствует, что хотя бы раз, хотя бы один раз может быть спасен, и видит Сила, этого достаточно, потому что он будет хотя бы знать, что это возможно, потому что он не один, потому что… …он открывает глаза, отчаянно кашляя, теряясь в пространстве, — никогда на миссиях, но всегда в Храме, — и невольно дёргает хрупкую ладонь на себя, и на него приземляется лёгкое, гибкое тело. — … да проснитесь же! — вырывает его из пелены голос, который он совершенно не ожидал услышать, и воспалённые синие глаза встретились с темно-серыми, словно штормовое небо. — Мастер? — мягче спрашивает Оби-Ван, и Квай-Гон с присвистом выдыхает в ответ. На что-то большее его не хватает. У него нет сил даже отпустить маленькую ладошку его ученика — потому что в комнате темно, и ему кажется, будто тени по углам шевелятся, тянутся к нему, но свет, — точнее, Свет, — в комнате тоже есть, и он растянулся на нём, не пытаясь вырваться, смотрит хмуро, исподлобья, уголки губ едва уловимо опущены, хотя по большей части лицо мальчика — маска полнейшего хладнокровия, будто и не его мастер окончательно свихнулся и использует его, как прикрытие от монстров, которых сам придумал. Хотя возможно, его падаван просто не видит глубину ситуации. — Мастер, тише… Сделайте глубокий вдох, — звучит голос Оби-Вана, такой серьёзный и холодный, что расслышать на самом его дне сочувствие становится почти невыполнимой задачей. Но Джинну удаётся, и он невольно сглатывает и по-псовьи тянется за этим мимолётным теплом. — Не уходи… — хрипит он, и сразу понимает, что зря — дыхания катастрофически не хватает. Он пытается заглотить немного воздуха, но мышцы, кажется, отказывают ему, и всё, что остаётся, это с ужасом смотреть на мальчика, открывая и закрывая рот. В следующую секунду приходит боль. Тонкий, точный удар в рёбра, заставивший его дёрнуться вверх и внезапно позволивший глубоко вздохнуть, прервавший его паническую атаку и заставивший зациклиться на «здесь и сейчас». — Не выдыхайте! — приказывает Оби-Ван, сверкнув глазами, и мужчина задерживает дыхание. — Три… два… один… Вы-ы-ыдох. Вдо-о-ох. Держите. Три… два… один… Вы-ы-ы-дох. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Квай-Гон учится дышать заново, и ему легче от того, что он не один. Паника нередко приводила его к гипервентиляции, астматическим приступам, и как-то раз едва не убила, и быть не-одиноким в такой момент — хорошее чувство. Ему требуется не меньше двух минут и много-много командного тона его падавана, чтобы хоть чуть-чуть прийти в себя. Только после этого он догадывается разжать сведённые судорогой пальцы, отпуская чужую ладонь. Оби-Ван отстраняется, приподнимаясь и упираясь одной рукой в кровать, а другую еле заметно растирая о ногу, и джедай испытывает прилив острого чувства стыда. Они молчат, не меняя положения, слишком растерянные, и Квай-Гон уже собирается начать произносить речь, сложившуюся у него в голове за несколько мгновений, — о, в конце концов, он один из лучших дипломатов Храма! — как Оби-Ван негромко произносит: — Лампы дневного света, на двадцать процентов, — в комнате сразу становится светлее, но свет не режет глаза. Тени отступают, и Квай-Гон чувствует ещё больший, чем мгновение назад, стыд. На его лице наверняка следы слёз, губы искусаны, он едва не сломал мальчику руку, когда тот пытался вытащить его из личного безумия, и он испытывает огромную благодарность к нему просто за то, что тот включил свет. Прекрасно. Просто самый образцовый мастер Ордена! Оби-Ван сползает с него и с разворошенной постели, слегка встряхивается, заправляет длинную прядь за ухо, медленно разворачивается и выходит из комнаты, и Джинн не может найти в себе сил сделать хоть что-то, кроме как смотреть ему вслед. В самом деле, он и сам не знал, что можно тут сказать. «Ему бы действительно было бы лучше с другим мастером…» — не без горечи думает джедай, пытаясь выровнять стук сердца, но мысль замирает и улетучивается, когда Оби-Ван возвращается в комнату, ведь это совсем не то, чего Квай-Гон ожидает. В руках у Кеноби чашка, от неё идет пар, взгляд цепкий и холодный, брови всё ещё слегка нахмурены, и мужчина вдруг ясно осознал, что очень давно не видел его улыбки. Это почему-то задевает, хотя в следующий миг Квай-Гон удручённо поджимает губы — обстоятельства достаточно жестоки к ним, его падаван — на испытательном сроке, их отношения находятся на краю, один неверный шаг, и восстанавливать будет нечего. Было бы странно ожидать от него радости в этой ситуации. «А жаль», — невольно думает Джинн, прикрывая глаза и с нескрываемой благодарностью принимая чашку из его рук. Он всё ещё помнит улыбку Оби-Вана, когда тот искренне счастлив: на его щеках явственно проступали ямочки, блестели белоснежные зубы, губы растягивались так, что, казалось, могут достать до ушей, а глаза приобретали насыщенно-голубой цвет, как летнее небо. Он видел эту «счастливую» улыбку не более пары-тройки раз. Затем пропали «радостные». И в какой-то миг исчезли, словно и не было, просто «хорошие» и «все-в-порядке». Остались только опущенные уголки, немного сгорбленные плечи и вечно ищущий взгляд всё чаще серых глаз. Но он, конечно, не обращал на это внимания… и теперь пожинает плоды своего мнимого безразличия. В нос бьёт запах травяного сбора, и горячая жидкость — это то, что ему нужно, потому что он всё ещё, где-то на периферии, чувствует ледяную воду, забившуюся в уши, нос, рот, и это режет нервы вернее ножа. Оби-Ван вновь исчезает, теперь уже со сбившимся в ноги одеялом, и возвращается через несколько минут, неся его же, но в свежем пододеяльнике, и аккуратно набрасывает его на босые ноги. В итоге он останавливается, замирая рядом с его кроватью, но всё же на расстоянии, словно дистанция между ними была им ощутима. Пауза затягивалась. — Доброй ночи, мастер, — в конце концов говорит Оби-Ван поклонившись, и отступает к двери. Он не спрашивает его ни о чём, не говорит бессмысленных слов утешения, и от этого с глубоким стыдом и отвращением к собственной слабости справиться легче. Но вместе с тем мужчина ощущает острую беспомощность, потому что эти слова — почти всё, что осталось от их некогда окрепшего союза. «Доброе утро» и «доброй ночи». Вот и всё. — Спокойной ночи, Оби-Ван. Спасибо, — буквально выдавливает он, и юноша, ещё раз склонившись, вновь исчезает за дверью. Несмотря на чай и одеяло, Квай-Гон почувствовал жгучий холод.***
Оби-Ван отступил. Он всегда отступал — когда Мастер бросал неодобрительный взгляд, когда ран было слишком много, чтобы продолжать бой, когда силы оказывались на исходе, когда чувства брали верх над разумом, — он останавливался, чтобы не ошибиться, чтобы выполнить приказ и нести волю хозяина дальше, но сейчас, замерев в темноте пустой гостиной, он чувствовал, что совершил ошибку. Понять бы только, что именно было ошибкой — то, что он вообще подошёл к джедаю, или то, что он оставил его бороться с последствиями в одиночестве?.. Он двигался бесшумно, ходил от стены до стены, как запертый в клетку хищник, и всё никак не мог успокоить свои инстинкты, которые твердили ему что-то сделать, но он не понимал, что именно. Его новоприобретённая связь с Живой Силой, первые, слабые ещё попытки колдовства (да, здесь это называлось иначе, но всё же!), старые и весьма жесткие привычки и правила, мешающиеся со слабыми порывами, идущими откуда-то из глубины души, это всё… да, это мешало. Оби-Ван бросил взгляд на дверь, за которой нервно ворочался джедай. То, что Квай-Гон не спит, он знал даже без слабого пока ощущения его сознания в общем биополе Живой Силы — Кеноби в принципе знает, что после таких вот снов уснуть вновь почти невозможно. Знает по себе. Но он впервые оказывается в ситуации, когда помощь нужна кому-то. Мастер бы убил на месте, разбуди его Кхамали посреди кошмара. И, вероятно, даже не стал бы горевать — слуга, видевший уязвимость хозяина, никогда не должен вновь заговорить, нельзя позволять просочиться в мир даже намеку на наличие ощутимых слабостей. Так почему он бросился к Джинну, едва прозвучал крик о помощи? Почему сделал что-то, столь несвойственное? Почему не подумал о последствиях? Ведь завтра наступит утро и им придётся встретиться взглядами при свете дня, и кто знает, как отреагирует мастер-джедай на помощь опального малолетки, когда ночь не скрывает и не смягчает всё своей пеленой?.. И всё же… Оби-Ван знает, каково это — молить о помощи… и не получать её. Мечтать о смерти, как об избавлении, захлебываться криком, не имея возможности вырваться или хотя бы немного отстраниться от боли. Это всё так знакомо… Ему снится огонь. Ему снятся бесконечный жар палящего солнца, песчинки, задуваемые ветром в раны, и звякающие над головой цепи, удерживающие руки. Ему снятся крики тех, кого не удалось спасти. Ему снится Тьма, отзывающаяся на голос гранд-магистра Мрака, и нет ничего страшней, чем её алчущее, всепроникающее желание обладать, направленное на тебя — и мир в твоём лице… Он останавливается на несколько секунд, слабо выдыхает и возвращается в свою комнату. Накидывая на плечи тёплый плащ, Оби-Ван всё ещё не уверен в том, что собирается делать, но это всё же лучше, чем не делать ничего вообще, как это было всегда. Кхамали Малар со своими кошмарами всегда была один на один. Дверь открывается бесшумно, и Квай-Гон притворяется спящим. Кеноби ничего не спрашивает, не пытается спросить разрешения — если Джинну легче сделать вид, что он спит, значит, так тому и быть. Оби-Ван и не хочет ему мешать. Просто… просто он останется здесь, в комнате, пока мужчина не сможет по-настоящему заснуть. Чтобы вытащить из кошмара раньше, чем тот начнётся, чтобы помочь хоть немного. Опустившись на колени, блондин прислонился к стене и уставился пустым взглядом в затемнённое на ночь окно. Тень почти скрыла его присутствие, и кажется, будто в комнате никого и нет. — Мне очень жаль, ты знаешь? — вдруг тихо произносит Квай-Гон и Оби-Ван поворачивает голову в его сторону. — Мастер? — наклоняет Кеноби голову, и его голос мягкий, как десертное вино. Он не уверен, что джедай хочет сказать, но внутри всё замерзает от страха и тело еле заметно напрягается, готовясь отразить смертельный удар. Он сделал что-то не так? Что-то достаточно серьёзное, стоящее жизни, и Джинн извиняется перед ним за то, что сейчас отберёт её? Или?.. — Мне правда жаль, падаван. Из меня вышел отвратительный учитель, я знаю… Не думаю, что знаю ещё кого-то, кто попытался бы отвергнуть связь, которая являлась Волей Силы… что оставил бы своего ученика из-за разногласий, даже если бы жизнь другого джедая была в опасности… что наказывал его за тьму того, кто… Я сожалею… Я очень сожалею, Оби-Ван… — юноша крепко зажмурился, изгоняя поднявшиеся со дна сознания эмоции мальчика, и втянул воздух сквозь сжатые зубы. Тьма скрывала лицо джедая, и он не мог сказать точно, но понимал, что извинения не даются ему просто. Ночь, как и всегда, всё скрыла и позволила всплыть на поверхность не только внутренним демонам, но и мыслям, чувствам… Да, некоторые разговоры проще вести ночью, в темноте. Проблема лишь в том, что всегда наступает утро. Всегда есть последствия. — Вам не стоит об этом беспокоиться, мастер. На всё воля Силы. Каждый наш шаг — это урок, для нас или для других. Так или иначе, всё преследовало какую-то цель, привело к какому-то результату, мы просто не знаем всего, — Оби-Ван прервался. Он не умел утешать, хоть и мог складно говорить. Его никогда никто не утешал, перед ним никогда не извинялись, ему никогда не протягивали руку помощи. Так и он сам не смог научиться этому навыку. — Не печальтесь о том, что произошло — это уже прошлое. Оно не станет ни лучше, ни хуже, чем есть сейчас. Не нужно. — Я очень сожалею о твоих потерях, Оби-Ван… — Кеноби резко приблизился к постели мужчины и крепко схватил его за руку. Эти слова бередили раны гораздо более глубокие, чем осколки памяти ребёнка, чьё место он занял, и прежде, чем всепоглощающая боль подняла свою уродливую голову, он закрыл своё сознание сразу двумя потоками. — Не нужно, мастер. Просто не надо, — отрезал он, ощущая под тонкими пальцами мозолистую горячую кожу. — Вам нужно отдохнуть. — … почему ты пришёл? — как-то устало, через силу спросил Квай-Гон, повернув голову в его сторону, и Оби-Ван по-птичьи склонился к плечу, словно прислушиваясь. Золотые волосы блеснули в слабых отсветах густой медью. — Потому что иногда… потому что некоторые вещи лучше не переживать в одиночестве, — признал блондин, и взгляд его был тяжелым, терпким, как травяная настойка. Джинн на миг потерялся в нём, как в лесной чаще. — Спите, мастер. Спите. Малахитовые глаза убаюкивали, и прежде, чем мужчина успел осознать, его рот приоткрылся в зевке, потяжелевшие веки опустились, и сознание сузилось до прохладных пальцев, едва ощутимо поглаживающих кожу тыльной стороны ладони, а затем померкло. Если бы сейчас было светло, Джинн, наверное, предпочёл бы умереть, чем принять помощь. Слишком гордый и независимый, словно таллский лев… но вокруг чернела ночь. Тьма скрадывала стыд, тьма позволяла проявить слабость и просить о помощи, ведь это днём ужасно легко быть бесчувственным, а ночь — дело иное… Но решения, принятые во тьме, самые зыбкие и ненадёжные. Оби-Ван не был уверен в том, что сделал. Не был уверен даже в причинах. Он знал одно — сегодня остаток ночи этот мужчина, — не светлый и не темный, не воин и не целитель, даже не его Мастер — просто мужчина, — будет спать спокойно. В безопасности. И это больше, чем когда-либо имел он сам. Утро с холодным чувством неловкости гораздо лучше, чем полная боли и одиночества ночь.