***
Его старшие братья были талантливы — слишком талантливы для родившихся в простой семье, слишком талантливы для тех, кто должен пойти по отцовским стопам. Гидеон готовил так, что даже ужины аристократов казались чем-то блеклым, Брендан мог делать деньги из воздуха — почти буквально; одному было двадцать пять, другому — двадцать, когда разразился скандал. Отец тряс кулаком и кричал, что мужик не может быть поваром или бездельничать, мужик должен работать, вот как он. Мать пыталась его успокоить, но безуспешно. Это казалось чем-то ненастоящим, похожим на липкий и вязкий сон; Гидеон собрал вещи и ушел в ту же ночь, через два дня ушел и Брендан. Мать плакала, конечно. Мать любила их. Потом она заболела. Потом умерла. Потом стали приходить письма. Гидеон и Брендан писали им — отцу, Акиле, маленьким сестренкам и братьям, — что работают в пабе (один готовит, другой занимается деньгами) и что их босс хороший человек, хоть и немного странный; что им хорошо здесь, что они скорбят о матери, но не хотят возвращаться. Еще они слали деньги. Хорошие деньги, но их все равно не хватало. Акила прятал их — отец запил, и иногда было не на что даже достать еды. Акила готовил (когда было, из чего), работал по дому, почти не спал; младшие плакали от голода, тоски и страха, и Акила не мог их утешить. Он не мог оставить младших в одиночестве. Можно было пойти на китобойню, как отец, но там платили слишком мало; он пытался, правда пытался, но кому ты нужен в пятнадцать, когда ты тощ, слаб и не ел три дня? Разумеется, никому. Разумеется, не стоило даже пытаться. Отчаяние, горькое и сильное, толкнуло его на воровство. Он купил у уличного мальчишки маленький, бритвенно острый нож, уходил подальше от дома и пытался, пытался, пытался снова; он выучил все подворотни в округе, все темные места и подъемы на крыши, он сбегал каждый раз, но не всегда возвращался с добычей. Это было непросто. Совсем не просто. Но он старался, и младшие могли на него положиться. Потом Гидеон и Брендан вернулись домой. Они пришли днем, втайне от отца; Брендан смотрел пустыми глазами и опирался на плечо брата, у Гидеона руки тряслись так, что он не смог взять ложку, и дрожал голос. Ведьма, сказал он (умный, среброязыкий Брендан молчал и пялился перед собой), ведьма забрала мой талант и его ум. У нашего босса в подвале было святилище — фиолетовая ткань, белые кости со странными знаками, Брендан видел его, — и мы испугались, мы хотели позвать смотрителей; утром мы проснулись такими, а потом босс вышвырнул нас на улицу. Наверное, придется послушать отца, сказал Гидеон и нервно рассмеялся; придется пойти на китобойню. Акила слушал его, и в груди впервые за долгое время разгоралась тяжелое, яростное пламя; он устал от безысходности, от "ничего-нельзя-изменить", он устал от своей усталости, и поэтому ночью он выскользнул из дома, взяв только кухонный нож. В сказках колдовство рассеивается, если убить ведьму; он не знал, правда ли это, но должен был попытаться.***
— Вы знаете, как я убиваю, — говорит Акила равнодушно; камушки кончились десять минут назад, и теперь он болтает ногами, глядя вниз. — Я был весь в крови, когда закончил — пришлось выкинуть рубашку по дороге домой, думал, отец не заметит... Он заметил, потому что ждал меня. Кто-то видел, как я пытаюсь срезать кошельки, и сказал ему, а он увидел, как я ухожу посреди ночи. Шон кивает. Он уже знает, что будет потом. — Он не кричал. Просто сказал, что "паршивый воришка может убираться из его дома", — голос чуть меняется, словно эти слова застряли в его памяти, но лицо Акилы все так же спокойно. — Я ушел и воровал, пока меня не нашел Дауд. Все просто. — Но ты все еще носишь им деньги, — Акила снова напрягается, и Шон взмахивает рукой: — Расслабься. Талант, помнишь? — Да, — Акила кивает. — Помню. Вы же понимаете, Шон, я не могу оставить их одних, и отец все еще пьет, так что... я не могу не помогать им. Хотя бы так. Тайком, разумеется. Только Иви знает, она теперь старшая — раз я здесь, а Ги и Брендан ушли и теперь даже не пишут. Я не уверен, что они вообще живы. Не видел их с того дня. — А у младших все хорошо? — спрашивает Шон, сам не зная, зачем. Акила улыбается — мягко, почти нежно. Шон уверен, что никто в Радшоре не видел эту улыбку. — Да.