Послушный мальчик?

— Что опять с твоими руками? Когда последний раз отец Антона улыбался — сам Антон не помнил. А вот бесконечное серьезное лицо навсегда отпечаталось в памяти парня. Как и сейчас. Схватив сына за предплечье и развернув его руку к себе, старший Шастун хмурил изогнутые брови, с прищуром разглядывал покрывшиеся корочкой мелкие царапины на ладонях. Некоторые были совсем не глубокие, поверхностные, лишь слегка раздвигающие жесткую кожу, покрытую мозолями, на других же виднелась запекшаяся кровь. — Что это такое? Теперь не ты бил, а тебя? Антон не мог ничего не сказать. Он лишь прятал глаза, смотря куда-то в сторону, в темноту. Так было всегда. Стоило ему подойти к отцу, краски тут же сгущались. И стены облепляло что-то странное и тягучее. Что-то на подобие страха или… омерзения.  — И это тоже. Мужчина схватил сына за подбородок развернул его лицо к себе, отчего тот выпучил глаза и тут же опустил взгляд вниз. На его покрасневшей скуле уже образовывался синяк, переходящий к мешку под глазом, была рассечена бровь. На лицо отца Антону было страшно смотреть. Матери рядом не было. Где она — Антон не знал, но понимал, что сейчас его вряд ли кто-то спасет. От осознания того, что может случиться, в груди все переворачивалось. Ему снова нужно будет менять школу? А может быть отец и вовсе решит переехать? Он уже делал так однажды, вместе со школой поменяв и местоположение всей семьи. Снова знакомиться. Снова притворяться. Снова срываться и попадать в неприятности. Антон этого не хотел. Но не мог позволить себе такую роскошь, как послушание. Глаза отца чуть сощурены. Цвет радужки в той облепляющей стены темноте кажется полностью черным. Каждое его движение отдается в Антоне мучительным всплеском ужаса. Но он не должен дергаться. Не должен закрываться или шарахаться. Он должен с благодарностью принимать наказание от своего родителя. Это часть воспитания. И Антон принимает. Его и без того тянущиеся болью руки дрожат, а после обмякают, не в силах двинуться. Кости ломит так сильно, что впору можно и покричать, а сдерживать крик помогает лишь зажатая между зубов нижняя губа. В большом просторном зале все вздохи и вскрики отдаются эхом. Отец Антона не садист. Он сам воспитан так, только это воспоминание шло из пониманий его собственного отца. И это же он хочет привить своему сыну. Для него подобное — истина. Пускай и ложная для остальных, но для него ничего правдивее этой истины не найти. Антона оставляют в одиночестве. Отец напоследок кидает фразу: «Обязательно умойся в ледяной воде и приложи к синяку лед. Не пойдешь в школу, пока это уродство не сойдет с твоего лица. Я больше не позволю тебе позорить нашу семью». И с этими словами он покидает Антона, закрываясь в своем кабинете. Плевать. Шастун не кричит только потому, что знает, что где-то через час, когда отец закончит свои дела, он соберет вещи и уйдет на долгое время по работе, а Антон, оставшись в одиночестве, сможет выплеснуть все свои негодования. Но сейчас у него нет сил. Полежав на полу пару минут, парень медленно встает, дрожащими ногами направляется в ванную. Там в умывальнике он закрывает слив, набирает ледяную воду, от одного прикосновения с которой начинает ломить кости, и когда воды становится достаточно, опускает в нее лицо. Как ни странно, но обжигает. Болит все. И руки, опирающиеся на керамическую раковину, и синяк на лице, оставленный Егором, и ребра болят, и плечи, и голова и все болит, все кружится. У Антона дрожат губы. С задержанным дыханием он не спешит поднимать голову. Лишь когда кислорода остается совсем немного, парень аккуратно выпрямляется. С его волос, носа и подбородка активными струйками течет вода. Зеркало над раковиной встречает усталое, побледневшее от холода лицо с синими губами. «Уродство», — думает про себя Антон, разглядывая свой синяк. — «Нужно еще…». Он вновь опускает лицо в холодную воду и ждет, пока его легкие не начнут сгорать от нехватки кислорода. И так много-много раз, пока не сходит покраснение. Лицо болит, жжется. Нужно еще обвязать руки. А что делать с разбитой бровью? Точно, зачесать челку. А как насчет предплечий, покрытых синяками? Рукава толстовки от этого спасут. И будто бы ничего не случилось. Верно, все не так плохо. Бывало и хуже. Бывало в разы хуже. И Антон снова смотрит на себя в зеркало. «Это естественно», — проскальзывает у него в голове. — «Это нормально. А все остальное — дерьмо редкостное. Только теперь будет еще хуже…» Его губы дрожат, но уже с подходящими к глазам слезами. Сдерживая их, Шастун снова наклоняется и опускает лицо в воду. «Если он скинет фотографии Добровольскому… если этот сукин сын Попов скажет что-то директору… или моему отцу… если случится хоть что-нибудь…», — сдерживать слезы становится сложнее, но ледяная вода прекрасно помогает, — «смогу ли я вообще… выжить?». *** — Это какой-то пиздец… Сережа сидел за задней партой у окна и, сложив руки на груди и откинувшись всем телом на спинку стула, смотрел в заляпанный белый потолок класса. — Ну каков же пиздец… — Ты прекратишь или мне нужно попытаться тебя заткнуть? — фыркнул лежащий рядом на парте Арсений, уткнувшийся лбом в собранные руки. — Но ведь это пиздец… кто со мной не согласится? Ты? Я? Я вот соглашусь… — Ничего же не случилось… — Арс, ты тупой или просто притворяешься? Матвиенко не выдержал, подскакивая на своем стуле. Развернувшись к Попову, он вынудил последнего угрюмо поднять голову и, натянуто улыбнувшись, тыкнул в парту. — Смотри, сейчас все тебе покажу. Это ты, — он вынул из пенала Арсения какой-то потёртый ластик и положил перед его хозяином. — А это Шаст, — вынимая из пенала длинный, почти не тронутый карандаш, продолжил парень, — вот вы с ним встретились. «Антон, ты будешь моим рабом». «Нет, долбоеб, я уничтожу тебя!». Играя выбранными фигурками, как будто это постановочная сценка с куклами «для самых маленьких», Сережа странно пародировал голоса, которые ну никак не были похожи на реальные голоса Антона и Арсения. Но Попов не возникал. С завидным интересом он наблюдал развитие сюжета. — «Ты будешь массажировать мои ноги!». «Нет, не буду!». «У меня есть на тебя компромат!» «Хорошо, давай». Я ничего не упускаю? — Прям как будто ты рядом сидел, вот клянусь, — с улыбкой ответил Арсений. — Прекрасно. Продолжим. Сцена вторая. «Садись на колени, будем целоваться!». «Я не пидор, ты пидор!». «Нет, я тоже не пидор!». «Ты врешь. Ты пидор!». «Это ты врешь!» — Непостижимо, — беззвучно хлопая в ладони, закивал Попов. — Благодарю. Дальше. Сцена третья. «Будешь моим парнем на неделю!». «Не буду». «Будешь — и я удаляю фотографии». «Хорошо, давай…». Хм… — Сережа вдруг остановил соитие ластика и карандаша, нахмурил густые брови и с каким-то надменным презрением просипел, — боже, Шаст такой наивный. Им так легко манипулировать. — Да ты что… — Без издевательств со зрительских мест. Сцена четвертая. «Это мой брат, Алексей. Он странный, пристает ко мне часто. Трогает меня в разных местах. Отвадь его от меня». «Давай я ему въебу?». «Нет, давай потрахаемся при нем, тогда он отвянет?». «Хорошо, давай», — изображая поцелуй между ластиком и карандашом, Сережа мизинцем вытащил из пенала точилку и уже своим голосом заговорил, — «Удивительно! Вы трахаетесь!». «Что? Арсений, как ты посмел обмануть меня? Ненавижу! Прощай навсегда». — Грустно тогда было. — Да, да, я помню. Виски, водка и «Нимфоманка» на четыре часа, где ты плакал похлеще, чем на «Титанике». Сцена пятая. «О нет, меня избили! Мне так плохо!». «Пошли ко мне домой, ты же до сих пор мой парень?». «Хорошо, я побит и мне плохо, поэтому пошли». Топ-топ-топ. Вы болтаете в туалете. А потом… — Что потом? — «Мне нужно уйти». «Что? Почему так внезапно? Что-то случилось?». «Я вдруг осознал, что мог бы стать пидором, но у меня есть кодекс чести, поэтому иди нахуй!». И он ушел. — Да, Сереж, я помню, это было в понедельник. — Знаешь, что я думаю? — парень закинул точилку обратно в пенал вместе с ластиком и взял в руки один только карандаш, показывая его Попову. — Во-первых, я думаю, что хорошо, что в понедельник ты не стал заливать ему про фотки. Мало ли что случилось бы тогда. А во-вторых, ты поступаешь, как еблан. — А я прям этого не знал! — Так если знаешь, зачем ты так делаешь? — шикнул Сережа. — Ты не понимаешь, что с ним происходит и волнуешься только о себе. Я не защищаю его, Арс. Я пытаюсь защитить тебя. Потому что до того момента, когда все станет слишком плохо, ты не будешь понимать, что творишь. А потом тебя это разобьет. Как и его. Сережа наглядно схватился за два конца карандаша и, надавив, переломил его пополам. Арсений вздернул бровями, разглядывая обломки своей собственности. — Зачем ты его сломал? — Блять, Арс! Длинные перемены всегда повод поговорить о чем-нибудь далеком и непостижимом. В этот день, мутный прохладный четверг, когда за окном то и дело сгущались облака, темой для разговора на большой перемене стал именно Шастун. Во вторник он не пришел в школу, как и не сделал этого вчера. Сегодня был третий день. Павел Алексеевич мимоходом обмолвился, что Шастун заболел, но в его болезни Арсений верил с трудом. Он вспоминал понедельник. Вспоминал сытный обед, компанию Антона и его отца, это нелепое признание, которое Шастун ознаменовал на всю кухню, так еще и как истинный «джентльмен» протянул отцу Арсения руку для рукопожатия. Наивно, смешно, но слишком мило. Сам Арсений тогда чуть не расплылся в глупой улыбке, пряча покрасневшее лицо. Но что потом? За рукопожатием, смехом и рассказами старшего Попова о его походах со времен университета, Арсений не заметил, как Антон на минуту вышел из кухни с жужжащим телефоном, а вернулся бледный и отстраненный. Он молчал весь оставшийся прием пищи, съев только половину предложенной котлеты, которая и так пошла достаточно туго. Затем проронил тихое «Спасибо» и, пока никто не видел, обулся и ушел. Молча. Он не отвечал на телефонные звонки и не читал сообщения. Словно исчез в один момент. И осталась лишь противная горечь на сердце. — Я не знаю, что мне делать, Сереж, — Арсений вновь сложил руки на парте и положил на них подбородок. Класс шумел, толпа собралась возле главных задротов класса, девчонки на три парты вперед обсуждали какой-то сериал. Постоянно кто-то заходил и выходил. А Арсений наблюдал за этим словно через пелену. Его смешанные чувства мешали здраво мыслить. Что будет дальше? Одиночество и скука, судя по всему. Он больше не хочет ранить своего мальчика. — Прекрати его ломать, — настоятельно шикнул Матвиенко. — Ты же знаешь его дружка? Поза. Я общался с ним на днях, и он сказал, что у Шаста какие-то проблемы в семье. Так что лучше не лезь и не делай хуже. — Мне надо просто перестать? Сережа скривил лицо. Он бы не хотел быть гадко-прямолинейным рядом с лучшим другом, но другого ничего не мог придумать. Выдохнув, парень положил руку Арсению на спину и, ободряюще похлопав, сказал: — Все будет нормально. Не расстраивайся. Но как же Арсению не расстраиваться? С этим Шастуном они дрались, трогали друг друга и даже поцеловались. А теперь все просто забыть, как будто бы и не было. Неужели нельзя просто стать друзьями без каких-либо препятствий, а затем, сблизившись, познать нечто большее? Арсений напряг лицо. — Пойду подышу, — сказал он, поднимаясь со стула. — Мне пойти с тобой? — Нет, — отмахнулся Попов. — Если опоздаю, скажи, что у меня живот прихватило. Сереже оставалось лишь посмотреть другу вслед. Как же тяжело поддерживать других. *** Выйдя из школы и по пути с улыбкой поздоровавшись с уборщицами, Арсений сошел со ступенек и, перейдя небольшую площадь, где обычно все выстраивались на первое сентября, зашел в небольшой школьный садик. За ним располагался трехметровый забор с закрытой калиткой, но это не помешало Арсению перемахнуть через него. Справа от калитки располагался местный центр детского творчества, огражденный забором. Утопая в изобилии деревьев и давно нестриженных кустов, между двумя заборами скрывался узкий переулок. А в нем… — Шастун, — удивленно даже для себя произнес Арсений. Парень стоял, спиной опершись на железные прутья школьного забора. За деревьями и кустами со стороны школы и центра его совсем не было видно. Высокий и утонченный, как всегда. Он распространял такую странную атмосферу, в которую хотелось влиться и остаться в ней навсегда. Что-то между бесконечным весельем и теми долгими философскими разговорами на кухне в три часа ночи с сигаретой в руках и открытым окном. Стоя в своей привычной бесформенной светло-коричневой толстовке, парень выдыхал в небо сигаретный дым. В его пальцах — тонкая палочка никотина. Этот запах, который так не нравился Арсению. Глубоко вздохнув и шумно выдохнув, Попов расслабил мышцы лица и подошел ближе к Антону, привлекая его внимание. — Шасту-ун, — как в первые моменты их знакомства позвал того Арсений. — Чего тут стоишь? Меня избегаешь? Антон обхватил сухими губами фильтр сигареты, вдохнул легкими и на пару секунд задержал дыхание, после чего выдохнул рваную, почти прозрачную струйку дыма. И только тогда чуть развернул голову, посмотрев на Попова. Не отвечая, Антон зажал сигарету между губ, подобрал с земли свой рюкзак, открыл и выудил черный небольшой бумажник. Арсений наблюдал с четким непониманием, но когда из черного бумажника Шастун достал пачку пятитысячных купюр и протянул их Попову, в душе у Арсения что-то перемкнуло. — Я куплю его у тебя, — сказал Антон, тыча деньгами Попову в лицо. — Твой телефон. И разойдемся. — И с чего это ты так решил? — отмахнувшись от подачки, Арсений недовольно цокнул, хмуря брови. — Мы с тобой договаривались на одно, а ты решил деньгами отыграться? Я вроде уже говорил, что не нужны мне твои деньги. — Я больше так не могу! — рыкнул Шастун, ткнув деньгами Арсению в грудь. — Я больше не могу бегать с тобой и зарабатывать себе проблемы. Если я дерусь — это мое дело, если я курю — то тоже мое дело. Но когда я рядом с тобой, мне постоянно страшно от того, что кто-нибудь это увидит и что-то заподозрит. Я больше не хочу водиться с таким педиком, как ты. — Да ты что… От разговора с Сережей у Арсения и так было не самое радужное настроение, и пусть где-то в затылке и билась мысль о том, что Антона легко понять, а еще лучше просто отпустить его, Попов решил не следовать этим мыслям. Фыркнув, он улыбнулся и совершенно несерьезно пожал плечами. — Раз не хочешь делать то, что я говорю, самое время скинуть Добровольскому фотки, — он развернулся, махнув рукой. — Увидимся. — Стоять, блять! Антон был грубее, чем обычно. Его манера речи, голос, даже лицо, все казалось Арсению неправильным. Без этой атмосферы радости и томности, лишь серьезность, пугающая своим безрассудством. Арсения схватили за шкирку, как котенка, дернули назад и уже через мгновение повалили на землю. Шастун худой, но высокий и тяжелый. Держа Попова уже за грудки, он со всей накопившейся в нем злостью вжимал последнего в землю, коленями зажав чужие руки. И по лицу Антона было понятно, что настроен он серьезно. Настолько понятно, что даже сам Арсений испугался. — Хватит уже! — рявкнул Шастун. — Это тебе не кино, какого хера ты ко мне прицепился? Отдай мне фотографии. Или… или знаешь, что? — на лице у него отразилась странная, непонятная Арсению эмоция. — Я расскажу всей школе, какой ты. Не позитивный хороший мальчик, а жесткий ублюдок, да к тому же по мужикам. Про братца твоего расскажу. Я всем им расскажу, слышишь, Арс? Лучше отдай свой телефон. — А про поцелуй на моей кухне тоже расскажешь? Арсений высвободил руки и положил их поверх запястий Шастуна, сильно сжимая. Он наконец-то понял, что это была за эмоция. Жесткое отчаяние. Это была безысходность. — Может, расскажешь, как я спас твою жопу, пока тебя били в заброшке? Как ноги мои массировал, расскажешь? Сидел у меня на коленках, отцу моему признался в том, что ты мой парень. Ты все это им расскажешь? Антон был разбит. Да, похож на карандаш, который Сережа сломал немного раньше. Его лицо тоже было разбито. Без синяков, которые неожиданно куда-то делись, и с этой нелепо закатанной на одну бровь челкой. Это же совершенно не твой стиль, Шастун. — Прошу тебя, — вдруг сказал он. Ноги его видимо уже не выдержали от напряжения и Шастун просто сел сверху на Арсения, сжимая грудки последнего. Но и его хватка совсем скоро спала. Как и его злость. — Хотя бы раз за все знакомство со мной… не веди себя, как мудила. Арсений перевел взгляд от лица Шастуна на небо. Да, небо почернело так сильно, что впору бы и вспомнить — они живут в чертовски дождливом городе. Арсений не мог ничего сказать. Он думал о том, как спас Антона — тогда он тоже вел себя как мудила? Или может когда он в ванне обрабатывал его руки — был скотиной, да? Неужели за все время их знакомства, он ни разу… не повел себя правильно? Руки медленно потянулись к Антону. Тот не двигался. Зарывшись пальцами в каштановые, немного кудрявые волосы, Арсений прикрыл глаза и несильно надавил так, чтобы Антон согнулся, упираясь лбом куда-то в плечо Попова. Он гладил его по волосам и выпирающим через толстовку лопаткам, совершенно наплевав на то, что лежит на пыльной дороге, а совсем скоро польет, как из ведра. Но Шастун не двигался. Может быть, именно это ему и было нужно. — Пойдем куда-нибудь, — сказал Арсений, крепко обняв парня. — А то сейчас дождь пойдет. Далеко они не ушли. Только перемахнув через забор школы, парни попали под дождь. Полило и правда сильно, настолько, что утро неожиданно стало вечером, а за завесой дождя ничего не было видно. Спас их небольшой козырек, находящийся над аварийным выходом из спортзала. Судя по заржавевшему замку, этим выходом давненько никто не пользовался. Антон прижался спиной к двери и медленно съехал по ней, опускаясь на корточки и обнимая собственные колени. Арсений также сел рядом. Выудив из заднего кармана штанов пачку сигарет, Антон подхватил одну зубами, щелкнул зажигалкой и закурил. Атмосферно. Курить, пока в полуметре от тебя нещадно льет дождь. Он кончится совсем скоро. Может быть, минут через десять. Так что на то, чтобы не сломать Антона и не ранить самого себя, у Арсения было десять минут. До тех пор, пока они еще рядом. — Папа подумал, что я связался с плохой компанией, — сказал вдруг неожиданно Арсений, отчего Антон вздрогнул. — Спрашивал, почему ты побитый. Думал, что тебя побил Серега за то, что ты над его ростом глумился. Он удивился, потому что ты ушел. — Что ж, — выдохнул Антон и снова затянулся так сильно, что защипало в ноздрях, — извинись перед ним за меня. — Тебе кто-то позвонил тогда? — Да, — кивнул парень, — но это уже неважно. — А что важно? — Смеешься надо мной? — нахмурился Шастуна, а после более расслаблено продолжил: — А, точно, это же ты. Естественно, ты смеешься. — Нет, я серьезно. — Оу, ну если так, то важно, чтобы ты отдал мне телефон. Возьми уже сраные деньги и все. Но нет, тебе нужно играть в какие-то игры. Ты несешь сплошную чушь. «Разоблачить послушного мальчика» и прочее. Это же настоящий бред. Чего ты ко мне прицепился? Арсению показалось, что это правильно. От вида Антона, теряющегося в своих догадках, становилось больно на сердце. Так ведь всегда. Один не чувствует ничего, пока второй утопает в своих ощущениях. Арсений утопал так долго и так мучительно, что уже не осталось кислорода. Он не хотел снова выслушивать жалость Сережи. Не хотел этих ободряющих хлопков по спине и утешений. Он не хотел видеть свое разбитое лицо и одновременно не желал видеть такое же у Антона. Ему просто захотелось сказать. — Просто… ты мне понравился сразу. Антон остановил руку с сигаретой в паре сантиметров от губ, а затем медленно повернул голову в сторону Арсения. Тот ровно сидел, совершенно спокойными глазами разглядывая лицо Шастуна. — Хватит… смеяться надо мной. — Я ведь сказал, что я серьезен. — Какое, нахуй, серьезен?! Антон со злостью кинул сигарету под дождь, резко поднялся с корточек и отшатнулся от Арсения на целый шаг. Оставалось всего семь минут. — Хочешь сказать, что я унижался, страдал, запихивал свою гордость за пояс лишь потому, что такой ублюдок как ты что-то там почувствовал? Ты стебешься? — Я не оправдываю себя… — Нет, это именно то, что ты делаешь сейчас! — Антон задыхался. — Я… да ты хоть знаешь, что я вынес? Это легко? Ты правда думаешь, что это легко? Пока все происходило со мной, ты сидел рядом со своим папашей и этим сраным коротышкой и шутки шутил. Тебе было абсолютно плевать. Ты… ублюдок, Арс. Ты конченный мудила! Антон хотел наброситься, хотел схватить за грудки, прижать к двери и бить столько, сколько бы еще продлился этот чертов дождь, но он не мог. Руки не поднимались. Не было сил. Не было желания ударить. Была лишь сильно ощутимая пустота. Словно все, что он делал до этого было бессмысленно. Будто этого не существовало. И только многочисленные синяки по телу свидетельствовали об обратном. Не выдержав веса собственного тела, парень медленно опустился на корточки, а после сел на немного пыльную, раздробленную асфальтную дорожку, опуская голову и пальцами сжимая каштановые волосы. Сердце грохотало точно так же, как и гром где-то вдалеке. Отвратительно. — Антон… — Не думал, что люди могут быть такими мудилами, как ты, Арс. Конечно же, Попова это кольнуло. Но, как говорится, сам виноват. Достав из заднего кармана телефон, он положил его перед Антоном и тот, подняв голову, затуманенным взглядом посмотрел на гаджет. — Позволь мне извиниться, и он твой. Только посмотри на меня. С большим трудом Шастуну стоило поднять голову. Что происходило в его душе, не ведал даже сам Антон, но странное чувство поразилось его в области груди. От этого чувства… становилось хорошо. — Я не думал, что у меня получится хоть что-то. Даже просто заговорить с тобой. Или подойти к тебе. И тогда в переулке, в самом начале, я тоже не думал, что встречу тебя. И я не понял, почему сделал то, что сделал. Я надеялся, что смогу как-то направить все в нужное русло, но каждый раз получалось не так. Я не хотел быть злодеем. Но когда я подумал, что все стало хорошо, и ты смог нормально поговорить со мной, когда я подумал, что все наконец-то наладилось… снова что-то пошло не так. Я не знаю, что нужно еще сказать, Антон. Просто понимаю, что поступил неправильно. И мне жаль. Оставалось меньше четырех минут. Антон не двигался. Его взгляд соскользнул с лица Арсения, упав на телефон. Парень протянул руку, подобрав гаджет и повертел его в своих руках. Несколько колец на его длинных пальцах звонко ударились о гладь смартфона. — Это не плохо, — сказал Антон, вдруг улыбнувшись. Он вновь с трудом поднялся, и улыбка не сходила с его потрескавшихся губ. Да, это странное чувство. От него перестали болеть синяки. И лицо Арсения перестало быть мерзким. И все его поступки тоже… перестали значить что-то плохое для Антона. — Пидор ты, Арс, — хмыкнул он, убирая чужой телефон в толстовку. — Надеюсь, это будет долго тебя мучить. Как странно. Арсений смотрел на чужое лицо и не понимал, почему не видит злости или грусти. Это ведь неправильно, так? За то, что он сделал, он не заслужил этой улыбки. Большая ладонь с сильным пальцами легла Арсению на макушку и взъерошила темные волосы. — Увидимся. Антон махнул рукой и выбежал из-под козырька, тут же намокая под дождем, но, не обращая на это внимание, двигался дальше. Лишь фигура удалялась за завесой дождя. У Арсения осталось всего две минуты. Две минуты он сидел на пыльном асфальте, непонимающе смотря Антону вслед. Он не знал, что случится дальше. И не знал, когда «увидимся» реализуется в жизнь. Но на сердце было странно и больно. Этого всего не должно было быть. Всех этих обид, терзаний, шантажа. Все должно было быть по-другому. Подойти к Антону, пока тот курил за школой и попросить сигарету. За обеденным перерывом подсесть к нему за стол и жаловаться на застывшую в тарелке кашу. Или просто подойти к нему на перемене, тронуть за плечо и позвать помочь с какой-то мишурой. Это было не сложно. Но Арсений не решился на это. И поэтому он чувствовал себя еще хуже. Вот бы Антон накричал на него. Ударил. Избил бы до полусмерти. Было бы Арсению уроком. Но, увы. Две минуты он сидел в полном одиночестве, понимания, что не представляет своего завтрашнего дня. Завтра пятница. Последний день их договора.