Механика души

— Они очаровательны! Оба! Мужчина, знаете, с такой дьяволинкой, а пацанчик с норовом, но зато какие пронзительные синие глаза…-а-а-з, синий, — поправился Чойс и покосился на гостью в летах, но той было неважно количество пар чьих-то глаз или наличие хотя бы одного — она семенила по коридору, разглядывая картины. Делала она это с абсолютным безразличием, которое удивительно тонко и мастерски изображала на вдумчивом лице. Она как будто говорила им: «Я уже сделала вывод о тебе по твоему эстетическому вкусу, поэтому можешь не стараться так много говорить, я все равно буду исходить из первого впечатления о тебе, которое сделала без тебя. Картины в доме не врут. И вон та оранжевая пошлая ваза с хризантемами тоже. К слову галстук у тебя тоже, но пришла я не за этим». На голове женщины был парик с жуткими (на вкус Чойса) сиреневыми волосами, отливающими синтетикой, но даже длинные русалочьи волосы не могли скрыть великовозрастную шею с отвислой кожей. — Простите, оговорился, — начал зачем-то объясняться Чойс. Он чувствовал себя неловко, — хоть глаз у него один, но согласитесь, это добавляет некоего шарма, все равно что подбитая бабочка: и красиво, и больно, и хочется так… пожамкать, но вот не можется, хрупкость, знаете ли: дело тонкое… А я наслышан о ваших высоких вкусах. — Серьезно? — дама смерила его скучающим и как будто сонным взором. — Наслышаны?.. Тут Чойс почувствовал себя маленьким тараканом. Он замялся. И ему очень хотелось бы повернуть одноглазость подопечного такой стороной, чтобы угодить клиентке, так как он был убежден, что на любой объект (и не только объект) можно посмотреть с абсолютно разных сторон. Все уж зависит лишь исключительно от смотрящего (или думающего). И поскольку он считал, что всем женщинам нравится некая сентиментальность и романтизм, и как это: «порывистость душ, ввергающая в пучины страстей безудержных», то он сравнил одноглазость с хрупкостью и нежностью бабочки — этакая романтичность, — однако, уже пожалел об этом, потому что стоило сказать совершенно иначе, и это совершенно точно отображалось в сонном и «прихлопывающем таракана» взгляде женщины. Стоило вывернуть, например, этак: «Имеется некая ущербность, но чрезвычайно изысканная. Глядя на нее, думаешь о трещинах и… некоторых изломах существования. А так же о Космосе. Я имею в виду Черную Дыру чужих глаз, в буквальном смысле слова, и это до дрожи! Но вы понимаете, о чем я… Мадам». Сам Чойс не очень понимал, о чем он это, но точно знал, что именно так и стоило сказать. И все же он выбрал пошлую бабочку: «Экий остолоп!». А Зюгиль прозывали Корсетчицей, и недаром. Она стягивала рамки приличия, морали и правил в узкую непроходимость. Поговаривали у нее в любовниках был сам скандальный губернатор (правда еще до того, как он достиг поста и прославился тем, что любил молоденьких бычков), а в ее кругах часто можно было увидеть так или иначе изувеченных или экзотичных. Ходила легенда о некоем загородном доме, построенном по спецзаказу: в духе частного госпиталя, с выбеленными корпусами и огромной столовой, где Зюгиль и ее приглашенные гости любили быть в роли «пациентов», окруженными своими «хворыми» андроидами. Крики, которые доносились из этого дома, сравнивали со средневековым шабашем. Дом обходили стороной. Еще Зюгиль была достаточно при деньгах и связях — а, учитывая одно это, Чойс мог закрыть глаза на все остальное. А кто бы не смог?.. И все же у него в горле пересыхало и колени дрожали в ее присутствии. Угодить, черт возьми, угодить! Мысль эта, как не всегда громко, дребезжала в мозгу, точно заведенная лягушка. У Чойса были особенные надежды касательно Сиэля, поэтому он предвкушал представить его вторым, после Себастьяна, для усиления впечатляющего эффекта. Однако, ему стоило привести клиентку в гостиную, чтобы понять — никакого эффекта не понадобится. Впечатляющая сцена, представшая перед ними, сама все сказала. Так или иначе. Чойс долго не мог понять, что же произошло. Почему Сиэль лежит совершенно неподвижный навзничь, а Себастьян склонился над ним (да так, что вороные пряди касаются мраморного лба) и оглаживает лицо с такой невыразимой грустью, с какой смотрят лишь на мертвого. У мальчика был закрыт единственный глаз, и сам он лежал бревнышком, что на него не было похоже. Первой мыслью — ошеломляющей, — было: «Сломался! Черт возьми он сломался!» У Чойса подкосились ноги, а в виски ударило. И, однако: — Как зол и порочен мир, — раздался голос Себастьяна, обращавшегося к сломавшемуся Сиэлю, — он убил мою любовь, мою святость, все мое божество… О, как порочен и зол, не так ли, душа моя? Длинные пальцы нервно провели по шелковой щеке, и уж все в этой картине — от мелкого дрожания мужских ресниц до тоскливого движения рук, — завораживало и приковывало к себе. То, что Себастьян был убит горем и сломлен, было очевидно, и Чойс совершенно не верил своим глазам, и совершенно ничего не понимал. Он растерялся и на долю мгновений запамятовал, кто именно перед ним — робот или человек из плоти и крови. О, да, на долю мгновений. — И все эти бесчестные люди убили мою нежную любовь, вот весь итог, — продолжал медленный, бархатный голос, — Но что же это остается мне без тебя? Я думаю, что яд. Этот мир лишен смысла и красоты, ведь… Ведь вся красота мира ушла вместе с тобой, моя милая, моя святая любовь… — И он обнял хрупкое безвольное тело, словно высеченное из мрамора, словно свою маленькую куколку. Он прижал его к груди. Голос мужчины уже охрип от страдания. В нем удивительным образом нашли созвучие и скорбь, и проклятие. Они исторглись наружу с темной болезненной страстью влюбленного взгляда. — Да будут же прокляты все наши враги, моя любовь, я проклинаю их, а тебя молю — встреть меня на пороге того мира, пусть это будет хоть ад хоть рай! Мне все равно! — Губы его изогнулись в усмешке. — Чего же боле? Яд? Да выпью два, чтоб поскорей… к тебе… Навеки! Себастьян откупорил невидимый колпачок мензурки, судя по всему истекающей ядом, и, испив пару капель, медленно опал рядом с Сиэлем. Вскоре он совсем затих. Умер. Чойс перестал понимать происходящее окончательно («Вы это что… Вы что?..») Но тут Сиэль неожиданно стал открывать глаза. Взмахнув своими веерами ресниц, он вяло и тяжело приподнялся и, оглядевшись (и не замечая людей, словно их не было вовсе), увидел лежащего Себастьяна. Он охнул да с такой непередаваемой мукой и болью, что Чойс и миссис Зюгиль вздрогнули. — Любимый?!.. Ромео? О, мой Ромео! — и он затряс его своими маленькими ручками, но бесполезно — Себастьян был мертв так же, как был мертв Сиэль за мгновение до этого. Синий глаз расширился от ужаса. — Ах, проклятье висит над нами! Так что же ожила я? О, горе, какое горе, мой любимый Ромео! Так яд мне станет другом и врагом опять! Опять познаю смерть! Жизнь без тебя мне не мила! Встречай, любимый, на пересечении мироздания! Я вся твоя! Невидимая мензурка была поднята снова, яд смочил губы, и Сиэль упал — красиво и трогательно, как нежная голубка. Он прижался к груди мужчины, обвил рукой его шею и умер. Минута молчания стала минутой траура. Чойс судорожно, нервно выдохнул — не в первый раз, а он все не привыкнет к их выходкам. И как улика: застывший на фоне кадр на экране телевизора — н-цатый вариант экранизированных «Ромео и Джульетта». «Артисты, ох, чертовы артисты», — зло и с негодованием подумал Чойс. Он решил, что первое впечатление для Зюгиль испорчено безвозвратно. Ему теперь нужно выкручиваться и юлить перед этой коричневой пуделихой! Но, к его удивлению, этого не потребовалось. Он увидел лицо миссис Зюгиль и почти все понял — почти, потому что уж никогда нельзя быть уверенным в чем-либо, особенно, когда дело касается столь извращенной и аморальной натуры (дом-госпиталь, господа). А глаза миссис Зюгиль тем временем загорелись: азарт и восхищение в них стали предвестниками «пламени разжигающихся страстей». Много всего смешалось в капризных глазках мадам. В них появилось и нечто такое, от чего даже у Чойса мурашки пошли по коже. Он не смог бы дать названия этому, да и не захотел бы. Может быть, это именно так горят глаза человека, пожелавшего отдать свою душу чему-то, что втопчет ее в грязь, точно портовую шлюху? Как бы то ни было, она воскликнула: — Прекрасны, прекрасны! — и неистово, даже как-то агрессивно, захлопала в ладоши. Она пожрала взглядом роковых влюбленных без остатка, до последней их микросхемы. — Слоновая кость и бабочка на кладбище, прекрасный дуэт, мертвый и тонкий, как яд! — тут уж противно хохотнула и взвизгнула. — Это же они? Те, о ком вы говорили?! Она обратилась к Чойсу, но при этом даже не взглянула на него. И он с радостью почувствовал, как андроиды вышли вперед, что сам он стал тенью, пустым местом — посредником-ублажителем. Все шло как надо. — Да! — отзывчиво ответил он и подлетел к андроидам. — Они, знаете ли, любят повторять с экранов, насмотрятся старых фильмов и… — И что же они повторяют? — Всякое… «Красотку», «Криминальное чтиво», даже «Твин Пикс», если знаете такое, но, основном, романтику из старого. Случайность ли, их тянет на что-то эмоциональное. Это заложено в их установках — постоянная адаптация в человеческой среде, изучают эмоции, диалоги и все такое, — Чойс растолкал андроидов. — Встаньте и поздоровайтесь. Живее! Ромео встал первым, прикрывая Джульетту руками от тычка хозяина (тот это заметил, но списал на какое-то совпадение), а затем помог подняться своей возлюбленной. Так, будто она ничего и не весила. — Меня зовут Себастьян, — отвесил он полупоклон старухе. Мальчик же никогда не кланялся. Он просто сказал: — Сиэль, — и все-таки сделал это чуть-чуть довольно, словно смакуя. Возможно, еще «радовался» новым именам. Но женщина небрежно взмахнула рукой: — Мне неинтересны их имена! — К радости Чойса, она понимала, что перед ней бесчувственные манекены, напичканные искусственными «извилинами». — Куда более меня привлекают их лица и особенности. Затем она подошла к андроидам и начала разглядывать их с некоей маниакальной жадностью. Та светилась в возбужденных глазах, пролегла морщиной в складке злых губ и заплясала в поистине ведьмовском полуоскале. — Я таких оригинальных еще не видела… Превосходная работа… очень тонкая! — Миссис Зюгель коснулась груди Себастьяна, затем подцепила его лицо за подбородок и заставила повернуть голову. То в одну сторону, то в другую. Она изучала его профиль, как морду какой-нибудь собаки, пока не воскликнула. — Дьявольский цацка!  — Да, все так говорят, — согласился Чойс, который был тут же, на подхвате. — Выносливый? — Очень. Я бы даже сказал чересчур. — Обучен делать даме приятное? — Это карга спросила сухим, начисто лишенным эмоции голосом. — Никто не жаловался. — Длинные пальцы, — неожиданно изрекла миссис Зюгель, сверкая глазами, — мне важно, чтобы у них были длинные пальцы! — Как видите, я вас не обманул. Себастьян, покажи руку! — повелел Чойс, и Себастьян тыльной стороной поднял ладонь вверх. Длина его пальцев после каких-то, только мадам понятных, подсчетов, удовлетворила интерес гостьи. Она покривила губами, смачивая слюной, и изрекла с видом знатока:  — Славно, славно! Кто бы мог подумать, что найду без изъянов! Руки — это важно, руки — это отражение Приказа. Для любой Госпожи это крайне важно! Не простительно Исполнителю иметь короткие пальцы, но да что говорить, вы меня все равно не поймете. Затем миссис Зюгель обратила внимание на синеглазого юношу. — Этого я тоже возьму, но вы переоденете его, это совершенно точно. Я дам вам список, учтете все до деталей, это крайне важно — я буду не одна, а с подругами, и они личности, гораздо более не терпящие изъянов, чем я. Вы меня, надеюсь, поняли, как вас там, Флеминг? Чойс Флеминг понял. Он попросту помнил о какой оплате — щедрости, — идет речь, в случае удовлетворения всех потребностей странной клиентки. Да, черт возьми, за такие деньги он отдаст их на растерзание, если придется! Или отрубит руку Восемьдесят Второму, и пусть карга любуется. Ему не жалко. — В таком случае, в одиннадцать мы будем тут. Всем нашим темным шабашем. С этими словами Зюгиль записала что-то на листке (от него разило восточными пряностями) и, засунув записку в нагрудный карман мужчины, направилась вниз. — Провожать не надо, — бросила она. Чойс уж мысленно плюнул ей вслед. Затем выудил лист и впечатал в него тревожный взгляд. От ароматных запахов у него сразу заслезились глаза. «Верно целый флакон пролила, старая карга!» Прочитав все, он хмыкнул, затем перевел взгляд на Себастьяна и Сиэля (их лица уже ничего не выражали, включая вечной любви), затем снова перечитал. И снова хмыкнул. Он тревожился, что требования будут невыполнимыми, но все, кажется, обошлось более-менее удачно для него. Хотя этот мир давно перевернулся вверх дном. Чему же он удивляется? Извращенный, больной он крутится за окном, и давно стал привычкой. Особенно тех пор, как Чойс вошел в этот бизнес. И сегодня он чертовски рад. На сегодня его единственной проблемой станет лишь добыча свадебного платья за четыре часа. Всего-то!