Механика души

В комнате стояло всего восемь стульев. Они образовывали собой круг, центром которого являлась большая кровать. Заправленная исключительно черными шелковыми простынями, она была больше похожа на алтарь для жертвоприношения, чем место для сна и отдыха. Корсетчица и семь женщин вошли внутрь и заняли места на сидениях. Теперь, в окружении их молчаливых лиц, кровать стала уже не алтарем, а сценой. Женщины не переглядывались и не шептались, и не разглядывали помещение, хоть здесь и не было на что смотреть — комната была абсолютно пуста, не считая стульев и кровати. На стенах висели электрические канделябры, поэтому свет был приглушен. Без единого слова, настоящей в гробовой тишине, эти женщины начали чего-то ждать. Вскоре дверь в комнату отворилась и внутрь вошел жених. Он вносил на руках девушку в белом, как слеза ангела, платье — невесту. Платье невесты было настолько пышным и облаковидным, что едва ли вместилось в дверной проем, приятно заласкало слух звуком шелеста своих дорогих подолов и юбок. Только тогда женщины, все как одна, оживились, впиваясь взглядами в безупречных жениха и невесты. Но по-прежнему беззвучно. Как хороши они были, маленькая невеста и высокий, статный жених! Черноволосый мужчина с идеально-красивым, без преувеличения, лицом и девушка — с коралловыми губками и огромными, волнующими глазами, цвета моря. Русалка или фарфоровая ожившая куколка. Жених поставил невесту у постели, и в том, как он это сделал, была видна его безграничная забота. Во всем выражении лица и рук, обращенных к ней, было одно главное: она — его сокровище, и ради нее он сделает все, совершит все мыслимые и немыслимые подвиги, как рыцарь ради принцессы. Приподняв белое личико за подбородок, мужчина заставил девушку посмотреть на себя. Он улыбался одними глазами, а глаза его, стоит сказать, были настолько же лукавы и опасны, как у какого-нибудь демона. И эти глазами он улыбался с нежностью исчадия ада, которое полюбило. Уж так ласкать взглядом может лишь дьявол, пусть даже искусственный. — Ты так красива, у меня, кажется, совсем нет слов, чтобы выразить, как я счастлив теперь. Невеста в ответ едва-едва разомкнула свои нежные губки, будто хотела что-то сказать, но так не смогла. Она была очень взволнована и, судя по всему, очень юна. А в порыве души тотчас прижалась всем тельцем к мужчине и прислонила голову к его груди, видимо, чтобы услышать его стук сердца, который скажет ей куда больше, чем любые, даже самые красивые, слова. Дышала она часто и порывисто, как напуганная птичка или просто юная, влюбленная девушка. Уж наблюдательницы готовы были поклясться, что слышали такое дыхание, и могли, как гурманы, разбирающиеся в деликатесах, определить его тип и, разумеется, вкус. А он очевидно для них существовал. Или же это их воображение разыгралось настолько, что они уже видели бледно-розовый румянец на щеках ангела в объятии демона. Так женщины смаковали разыгрывающуюся сцену, как невероятно вкусный десерт. Жених запустил пальцы в густые волны девичьих волос, заколотых лилиями и убранных в высокую прическу. Умелым движением он вытащил шпильки, и густой каскад темных волос свободно заструился по плечам. Он нежно и жадно огладил и сгреб их в пальцы, наслаждаясь приятной тяжестью. — Мой ангел, — искушающий, нежный и обволакивающий голос заставил ее вновь поднять взгляд на лицо жениха. В единственном, но синем и, кажущимся бездонным, глазе невесты, царили трепетное обожание и нежность. Во второй глазнице вместо синевы и любви расцветала уже роза, прикрытая белой вуалью. Очаровательное уродство, милый изъян, замаскированная бездна ужаса. Девушка вся, до своей сути, целиком, была в его власти. Так это видели наблюдательницы. Или хотели увидеть. И так яростно, одичало горели их глазки, что, казалось, этот огонь исходит из самых утроб их душ. Женщины тянулись корпусами вперед, обратились в колышущиеся тени, но все же были слишком заметны для теней. Восемь пятен. Один черный прямоугольник в центре. Жених и невеста по-прежнему думали, что были одни, игнорируя присутствие восьми зрителей. Мужчина уже оглаживал открытые плечи девушки. Он губами словил ее жаркое дыхание вместе с шепотом, но так и не коснулся ее губ, как бы она ни ждала. Вместо этого, подразнив ее, он лишь спросил, продолжая очень нежно и настойчиво оглаживать ее плечи и шею. — Ты ничего не хочешь мне сказать? Девушка улыбнулась: — Я люблю тебя. Тонкая матовая нить — а не улыбка показалась в ответ на красивом мужском лице: — Какая немногословная, я тебе столько наговорил за вечер. За банкетом ты была куда как более разговорчива. — О чем ты, милый? — Что это, скажи на милость, было за уединение с мистером Хайлем? Лицо у девушки тревожно исказилось, она даже не почувствовала, как сильнее сжали пальцы ее предплечья. Они буквально сдавили ее. — Мы танцевали, он напился и пролил на себя пунш, — пролепетала она, — мы с тетушкой пошли искать ему полотенце. — От чего же ты не вернулась со своей тетушкой обратно? — нить-улыбка стала похожа на ядовитую ухмылку. Мужчина так впился взглядом в синий глаз, что девушка начала пугаться. Ей показалось, что даже его тень стала массивнее, а сам мужчина вырос и надвинулся вперед, как скала. — Он буквально на минуту задержал меня, чтобы извиниться и выразить… да что с тобой? Мистеру Хайлю шестьдесят девять лет! — И он твой толстосум начальник, которому ты привыкла услуживать. — Но это моя работа. В клюквенно-алых глазах, в их недрах, свела кольца змея. Она вдруг засмеялась огнем осушающей, обезволивающей любви — и она была страшна. Это был прекрасный и одновременно невозможный взгляд. Эта любовь вдруг стала иссякать, пока вместо живой теплоты не осталось хладнокровного расчета. Ужасной бесчувственности. Девушка от ужаса широко распахнула единственный глаз. — Я не… я никогда, — она потянулась к мужу вперед, — о чем же ты? Ты подумал?.. Мой родной, как же я бы могла?.. Рука ее дрожала, когда она, потянувшись на цыпочках, оправила смоляную прядь мужа и замерла пальчиками на острой скуле. Наблюдательницы почувствовали это касание ее пальцами, и охарактеризовали скулу: «Горячая, как летний жар земли, и своенравная, как бритва». Миссис Зюгиль смочила губы слюной. Оказывается, не она одна имела такую привычку, помимо Чойса. Женщины напоминали странных созданий и удивительным казалось то, что они умели сидеть на стульях, как люди. — Давай, я тебе кое-что проясню, — тонкие губы дернулись в хищной улыбке. Мужчина отвел руку девушки и сильно сжал ее, сгребя в своей ладони. Второй рукой он вошел в волны распущенных волос и оттянул голову возлюбленной назад. Он больше нисколько не церемонился и куда-то исчезла вся его бережность. — Я не терплю, когда мне лгут. Или пытаются замазать свои же огрехи словами о любви. И я не терплю, чтобы моя жена даже косым взглядом смотрела в сторону кого-нибудь еще помимо меня. Получается, что ты меня очень огорчила дважды, дорогая, и это в день свадьбы, а ты говоришь, что любишь, — мужчина поцокал языком, — как можно так врать? Я думал, у нас будет чудесная брачная ночь, полная нежности, ведь так это полагается? А теперь мне такому разозленному, что прикажешь делать? Девушка попыталась вырваться, но одна рука сильнее сжала волосы, а вторая — руку. Видимо, это причиняло боль, но не столько физическую, сколько душевную. Она испуганно всхлипнула, но ни слова не сказала, кажется, она была настолько ошеломлена, что все слова у нее исчезли. — Почему ты молчишь? Разве ты не любишь меня? — потребовал мужчина. Он дернул ее, словно приводя в чувства, и тут же в подобии ласки обхватил за талию. Она не сопротивлялась, лишь сложила руки на его груди. — Люблю. Я не думала, что это так огорчит тебя. — О, и я люблю тебя, милая. Надеюсь, впредь, ты не будешь меня огорчать. Она замотала головой, и хотела что-то сказать, но мужчина стал развязывать платье. Он делал это слишком резко. С неистовством. В движениях и мимике напоминая скорее зверя, чем жениха в первую брачную ночь. Треск ткани. Свадебное платья буквально срывали кусками. Невеста в нем теперь напоминала выброшенную куклу. Она судорожно и громко выдохнула один раз, затем попыталась дотянуться до мужского лица, как будто ласка могла остановить его и напомнить, что он на самом деле другой. То прятала ладонями свое лицо, опускала глаз, скрывая взгляд, полный страха, но когда горячие руки касались тела, а дыхание затрагивало кожу, она уже не могла сопротивляться, одурманенная им. Мужчина бросил девушку на постель, ее волосы разметались по черному шелку. Он дорвал кружевную полосу ткани на груди, высвобождая молочные плечи, резные ключицы и плоскую грудь… отнюдь не девушки, а юноши. И эта подробность никого не смутила, а, скорее стало ожидаемой изысканной приправой к картине — пикантным секретом, без которого все в целом было бы лишено своей прелести. Стало слышно, как Зюгиль, не выдержав, шепнула: «Феноменален!» Женщины оживились еще более. Тем временем Себастьян (а это именно он был женихом) провел пальцами по губам Сиэля. В этом движении не было любви — только желание брать то, что принадлежит по праву. И он был в праве. И власть была в его руках. — Думаю, после сегодняшней ночи ты будешь куда осмотрительнее, моя милая любимая жена, я считаю, что наказания — куда более правдивы, чем пустые слова, — багряные глаза сверкнули, и руки приковали девушку к постели. Они грубо залезли под растерзанный, некогда пышный подол, оголяя хрупкие ножки. Одна из наблюдательниц, та, что сидела ближе всех к Зюгель, судорожно сглотнула и громко охнула, сминая свой зеленый подол руками. Восьмидесятый внезапно отвлекся на этот звук, и напарник повернул его голову обратно к себе. Однако, в это мгновение взгляды их застыли друг на друге. На одну сотую секунды они перестали быть женихом и невестой. Они вновь были Себастьяном и Сиэлем. Это Себастьян грубо сжимал руки Сиэля, и это Сиэлю предстояло стать игрушкой в чьих-то извращенных руках. Себастьян еще шире раздвинул ноги юноши, устраиваясь между ними, но по-прежнему не отводил взгляда. В следующий миг он должен будет ударить невесту по лицу за дерзость, которую она скажет, а затем поставить на четвереньки и очень грубо, по животному, овладеть. Но до этих секунд Себастьян полностью замер. Застыл и маленький Восьмидесятый. Они долго смотрели в глаза друг друга, и когда уже женщины стали терять терпение, Себастьян, наконец, ожил. Но сделал то, чего не ожидалось. Он стер пальцами бледно-розовую помаду с губ Сиэля, словно, она ему не шла, и, опустившись ниже, бережно обнял андроида за талию. Он потерся щекой о его живот, прислонился к нему головой и, точно кот, застыл. Больше уже оба не двигались. Прошла минута. Следом три. За ней еще несколько. Женщины стали переговариваться между собой шепотом, они теряли терпение, а Зюгиль и вовсе разозлилась. — Что происходит? — Разве это по сценарию? — Нет. Эта дорогуша должна умыться в крови, как рыбка в воде. — Может быть, они сломались? — Я подойду к ним? — Никто ни к кому не подойдет! — это встала миссис Зюгель. А сказав это, она вышла, окинув андроидов испепеляюще холодным взглядом. Он был бы осуждающим, но поскольку перед ней были не живые объекты, то был просто злым. Она вызвала Чойса, и тот буквально прилетел на парах, недаром чуя подвох. Когда он попытался оценить обстановку, то не сразу понял, что что-то не так. Себастьян продолжал лежать, прислонившись к Сиэлю, а тот, в свою очередь, едва приметно двигал пальчиками поверх его черных волос — так, правда что, гладят ручное животное. Оба тихие, как будто в своем мире. Но, может все, закончилось уже? — Что-то не так? — наконец, спросил хозяин, ощущая, как начинает потеть спина под пристальным взглядом всех восьмерых женщин. — Вы дали им весь сценарий, господин Чойс? — Разумеется, до самого конца. — Но они не дошли даже до выбитых зубок, не говоря уже о жестоких фрикциях! — прошипела Зюгель. Чойс при словах «жестокие фрикции» поморщился. Он даже боялся представить, что в голове Зюгиль это могло означать. — Вы посмотрите на них, они же статуи! — Какой ужас, не дошли до фрикций! — ужаснулся Чойс, округляя глаза. Во всяком случае он попытался подыграть, и во всяком случае он точно испытывал страх. — Должно быть, немного сбились настройки, такое очень редко, но бывает, сейчас все исправим! — улыбнулся он и одним едва ли не прыжком оказался около постели. Он склонился к обоим лежащим — жениху и невесте. Подранное платье на Сиэле выглядело, как лохмотья, но лохмотья изысканные, учитывая, что платье было белоснежным, а простыни черными. — Что, мать твою, происходит? Забыли сценарий? Однако ему не ответили. Чойс бы подумал, что они что и правду сломались, к этой самой кибернетической матери, если бы они не моргали, и Восьмидесятый не водил пальцами по волосам черного. Мысли Чойса запутались. Он оглянулся к дамам, заискивающе улыбнулся, пробубнил про «сейчас, сейчас» и приблизил лицо к андроидам. Он прошипел по слогам так яростно, что лбу проступил пот: — Вы оба. Сейчас же. Продолжайте делать. Свою работу. Сейчас же. Восемь… Себастьян, ты сейчас должен не этим заниматься! Вы с ума сошли? Вы оба на свалку захотели?! Однако ни через минуту, ни позже андроиды не пошевелились. Чойс несколько раз ударил Себастьяна (Сиэля он старался никогда не трогать), но бесполезно. Да и он понимал, что ничего не может сделать этой непробиваемой груде. Поэтому, когда миссис Зюгвиль окончательно потеряла терпение, Чойс должен был признать, что бессилен. — Должно быть, сбой в программе. С ними такое первый раз, я приношу искренние извинения и, надеюсь, что мы можем перенести… Его никто не слушал. Оскорбленные женщины стремительно покинули восемь стульев и устремились прочь. Миссис Зюгель напоследок испепелила Чойса взглядом и пообещала ему проблемы, а вот какого рода и когда — не уточнила. Она ушла самая последняя, громко хлопнув дверью. Где-то внизу упала картина. Спустя минуту, убедившись, что никого постороннего в доме не осталось, Чойс закричал. В пустой комнате в кругу восьми стульев, как последний актер собственного театра. — А-а-а-а-а-а-а-а! — Он зарычал, бросился к мебели и стал крушить стулья. Один за другим. Все восемь. Они летели в стену, в кровать, один ударился о Себастьяна, который ожил, когда потребовалось заслонить собой мальчика. Сиэль не вжался в комок, как делали все защищаемые маленькие герои с экранов, но ладошкой нащупал бабочку, которую перепрятал во внутренний карман пиджака Себастьяна — на месте ли? Степень ярости хозяина зашкаливала далеко за последнюю двенадцатую степень. — Тупоголовые консервные банки! Я вас на металлолом пущу, иродов, на свалку выкину, где вас и взял, выродки! Вы хотя бы представляете, что вы наделали? Чего я лишился и какими проблемами обзавелся?! Ножка от восьмого, последнего стула полетела в Себастьяна, но Чойс промахнулся. От осознания этого он затопал ногой, схватился за волосы и снова завыл. — Что случилось такого, что вы остановились, а? Отвечай, шакал ублюдочный, отвечай, пока я и тебе глаза не выколол! Отвечай!