Краш

Книги врут. С разбитым сердцем тоже можно жить. Можно улыбаться. Можно дышать. Мир не переворачивается с ног на голову, Солнце не превращается в Луну, небо не обрушивается и конец света не наступает. Даже с разбитым сердцем всё остаётся прежним: учёба с перспективами, толпа девочек-фанаток, немного долбанутый лучший друг Тэхён, чересчур много знающий Чимин и заботливый Намджун. Это именно он вычухал Чонгука, когда тот, кажется, был на грани. И пусть сам Намджун думает, что вылечил брата от обычного гриппа, Чонгук знает, что тот его с того света вытащил своей лаской и спас из потопа по имени Чон Хосок. Он очень благодарен, пусть и не произносит этого вслух. Именно поэтому Чонгук улыбается каждый день, учится прилежно, с девчонками общается и иногда флиртует, на танцах до седьмого пота впахивает и даже учится рэпу у Мин Юнги по вторникам и субботам. Всегда быть чем-то занятым, всегда что-то делать, чтобы меньше думать, чтобы не драматизировать, чтобы не уничтожать себя и не стираться в порошок каждый раз, когда в голове проецируется образ Чон Хосока. И у Чонгука получается: смеяться, танцевать, спокойно спать, общаться с друзьями и просто жить. У Чонгука получается ровно четыре с половиной дня. А потом он вдруг понимает, что каждый день разбивается. Собирает себя к вечеру из маленьких осколков, а на утро опять просыпается разбитым. Он делает себе бутерброд и вдруг думает о том, как смотрелся бы кухонный нож в его теле; он ставит чайник и представляет, как горячая вода дарит уродливые ожоги его красивому телу; он курит мятную сигарету у окна, и из ниоткуда появляется желание посмотреть на себя, лежащего на асфальте с вывернутыми конечностями. Книги не врут. С разбитым сердцем тоже можно жить существовать. Можно улыбаться неискренне. Можно дышать через невыносимую боль в груди. Чонгук смотрит в глаза всё понимающего Намджуна, обеспокоенные глаза Чимина и сочувствующие зенки Тэхёна, и понимает, что нужно жить. Нужно. Когда солнце уходит за небосвод, жизнь не заканчивается. Она продолжает существовать в темноте. Чонгуку почти девятнадцать, и в его жизни нет Чон Хосока: прекрасного, весёлого, круто танцующего и любимого до смерти. Хотя, пожалуй, это неправильная формулировка. Любимого до вечности. Или как там пишут в книгах? С той ночи прошло две недели, а Хосока никто не может найти. В танцевальной студии не появляется, дома нет и, судя по накопленной почте, давно не было. Родных у него нет — поехать некуда. Чимин переминается с ноги на ногу, обзванивает всех друзей старшего, каждый день приходит к дому, но всё без толку. Намджун делает вид, что спокоен, но каждый день обзванивает морги и больницы. Мин Юнги успокаивает всех, мол «вернётся он, никуда не денется. Всё с ним окей будет», а втайне пишет заявление в полицию о пропаже. А Чонгук просто молится. У него ни моральных, ни физических сил искать хёна нет, поэтому он только уповает, что с ним всё хорошо и он в безопасности. Да, мир без Чон Хосока не рухнул, но внутри Чонгука всё умерло. Он уже не знает, во что верить, а что проклинать. Он уже жалеет обо всём на свете и разбивается, разбивается, разбивается. Гук приседает на корточки, держится руками за столешницу, чтобы не рухнуть на холодный кафель, и первый раз за девятнадцать лет плачет. По-настоящему так, воет, рыдает, задыхается. Он знал, что так будет, и думал, что готов принять реальность без Хосока. Но он не может. Знает, что нельзя так зависеть от человека, но не может остановиться. И никогда не сможет. Пути назад уже нет. Чонгук смотрит на свои опухшие глаза после получасового плача и умывается ледяной водой, отчего щёки сразу же краснеют от прилива крови. Он снимает майку, внимательно себя осматривает: следов от поцелуев Хосока уже не осталось, словно и не было ничего. Чонгука какое-то странное мазохистское чувство заставляло каждый день на них смотреть и любоваться. Он принимает такой же ледяной душ и выходит на широкие улицы ночного Сеула только в три часа ночи. Намджун прямо сейчас записывает очередной микстейп у Юнги в студии и изначально очень не хотел уходить, оставляя Чонгука одного. Однако тот уверил брата, что с ним всё в порядке и вообще: «Иди уже, надоел за двадцать четыре часа в сутки». Чон пытается быть хорошим братом и не спихивать свои проблемы вкупе с недавно открывшимися суицидальными наклонностями на Джуна. Это не те проблемы, с которыми он может помочь. А если есть что-то, с чем Намджун не может помочь, — он начинает сам убиваться. Поэтому лучше просто всё это держать при себе. Но держать при себе не хочется. Хочется вообще всем рассказать как ему больно и страшно, и что он дышит через раз, потому что болит. Но не видеть отвратительной жалости в чужих глазах хочется больше, поэтому он молчит. В темноте улиц поблёскивают вывески мотелей и круглосуточных магазинов. Из ночных клубов доносятся басы, а пьяные парочки медленно плетутся вдоль обочин к тем самым вывескам, дабы провести незабываемую ночь и наутро, так ничего и не вспомнив (или сделав вид, что ничего не было), спокойно разойтись. Чонгук затягивается сигаретой и задерживает дыхание, выпуская облако мятного дыма только тогда, когда голова начинает немного кружиться. Холодный порыв ветра продувает тонкую майку насквозь. На Чонгуке большая кожаная куртка, которая вообще-то Намджуна, потому что своя где-то в стирке. Но она не застёгнута, а Чонгука это не ебёт. Он ёжится от ветра, но упорно подставляется под него, задирая шею вверх и зарываясь пальцами в тёмные волосы. Он оттягивает их до боли, чтобы немного прийти в себя, но получается херово. Гук улыбается немного истерично, вспоминая, когда его жизнь успела превратиться в такое дерьмо. Как он вообще позволил этим несмелым скрытым чувствам развиться до такой степени, да ещё и обременить ими человека, которому они предназначены? Кучка пьяных людей пытается затащить в такси какого-то совсем неадекватного человека, постоянно матерясь и выкрикивая что-то совсем уж дикое и возмутительное даже для всепрощающей ночи. Чонгук, полностью поглощённый своими депрессивными мыслями, сталкивается с кем-то из этой пьяной компании и невольно приходит в себя. — Придурок, не видишь, куда прёшь?! Или ты слепой?! — кричит самый трезвый и самый большой из них. Чонгук мог бы извиниться и быстро удалиться. Или просто проигнорировать. Но, возможно, если он не может избавиться от себя сам, ему смогут помочь? — Пошёл на хуй, — по слогам отвечает Гук и в доказательство показывает средний палец, чтобы разозлить ещё больше. Долго ждать не приходится, и крепкий кулак прилетает в челюсть, от чего боль расходится по всему лицу. Потом удар в живот, и вот он уже валяется на холодном асфальте. После сильного удара ногой в солнечное сплетение Гук выхаркивает сгусток крови на майку. Кожанка уже вся в царапинах и разорвана на рукаве. «Джун будет ругаться», — мелькает в голове Чона, прежде чем он издаёт болезненный стон от ещё одного удара туда же. Чонгук даже не сопротивляется, позволяя себя избивать, пока остальная часть пьяной шайки пытается оттащить этого громилу. Чонгук хочет, чтобы оттащить не успели. — Блять, дебил, он же помрёт! Хочешь, чтобы полицию сейчас вызвали?! — кричит кто-то из толпы пьяных. — А мы сделаем так, чтобы не вызвали, — говорит кто-то другой. Кто, Чонгук уже не различает. Под веками разноцветные пятна пляшут, и, кажется, у него разбита бровь, потому что из-за крови глаза открыть невозможно. Чья-то рука тянется к карману кожанки, извлекая мобильный, и, нет, только не это. Потому что там, на заставке его телефона, их с хёном единственное общее фото. Потому что это фото — всё, что у него осталось. Чонгук не знает, откуда у него берутся силы, но неведомого происхождения энергия переполняет организм каким-то храбрым отчаянием. Он встаёт, пока остальные отвлекаются на телефон, и со всей силы толкает нападавшего ногой. Тот валится на асфальт, а дальше только хриплые рыки Гука, который пинает ногами, не различая, куда попадает, и слабый вой противника. В нём злости, как у голодного волка перед ликом овечки. В ударах концентрируется вся боль, всё отчаяние, которое у него ещё осталось. Чонгук уже не помнит точно, как его оттащили от избиваемого и как насильно запихали в такси, еле выбив из него адрес дома. — Те…лефон, — шепчет Чон, совсем обессиленный из-за недавнего приступа жестокости. — Вот, — ему вручают гаджет в дрожащие руки. — Учти, малый, мы не позвонили в полицию только потому, что пьяные в стельку, и нам не поверят всё равно. Не резон целую ночь в обезьяннике сидеть. Он не помнит, как добирается до дома. Перед глазами белая дымка. Рёбра болят, скулы тоже. На кончиках пальцев покалывания. Всё тело болит, но впервые не болит внутри. Физическая боль полностью затмила душевную, и дышать даже сквозь сковывающую рёбра боль намного легче, чем было до этого. Чонгук прикрывает дверь квартиры и медленно сползает по стенке вниз, разваливаясь на холодном полу прихожей. В голове ни единой мысли. Намджун точно прибьёт его, когда вернётся. А ведь Чонгук уверял, что всё будет хорошо. Он даже умереть нормально не может — только жалость к себе вызывать. Никудышный брат. Он эгоист. Кроме Хосока ни о ком больше не может думать. Неважно кому причинять боль, лишь бы не Хосоку. Вот и как, спрашивается, жить с этим? Тяжёлое дыхание Чонгука прерывает резкий стук в дверь, потом звук звонка, затем снова стук. Чонгук открывает глаза и первое, что видит, — это яркое красное сияние осеннего рассвета через открытую дверь из коридора на кухню. Он смотрит на часы — 04:01. Фатальные цифры. Он медленно поднимается, опираясь руками о стену, и приоткрывает дверь. Яркий свет слепит глаза и, наверное, Чонгуку кажется, потому что… Чон Хосок, со своим светом, со своим миром, на пороге его квартиры — прямо перед ним (только руку протяни) стоит и смотрит обеспокоенно. — Гуки, что с то… — перед глазами плывёт. Он не чувствует ни рук, ни ног. Чонгуку кажется, что прямо сейчас он умирает. Последнее, что он чувствует, это тёплые объятия любимых рук и лёгкое поглаживание по голове. Чонгук улыбается.