Краш

Воспоминания Хосока берут начало в одиннадцать. До этого возраста почему-то есть только тёмная размытая пустота: ни обрывков, ни каких-то фраз, ни лиц, ни картинок. Просто в один из дней к нему приходит чёткое осознание того, что его зовут Чон Хосок, что ему одиннадцать, и что он сейчас находится в детском доме в Кванджу. Вместе с осознанием этого факта на ум приходят также такие простые истины: «когда бьют по одной щеке — подставляй другую», «ничего в мире не достаётся просто так», «чем шире улыбка — тем больше друзей». То, что за этой самой улыбкой скрывается — никого не интересует. Никому не интересна твоя никчёмная жизнь. Когда спрашивают «Как дела?», то хотят услышать только «Хорошо» или «Нормально». Ни больше, ни меньше. Никто в твоей жизни глобального участия принимать не собирается, это норма. Паранормальная такая норма. Хосок даже точно не знает, умерли его родители или просто бросили его. И если бросили, то по какой причине? Он и лиц то их не помнит и не знает толком, каково это — жить в семье, быть её частью, чувствовать заботу, ласку, тепло. Ему это чуждо и почти неприятно. Хосок придумал сам себе, что с рождения находится в детском доме, и чувствовал себя довольно комфортно. Его вполне устраивала узкая жёсткая постель на втором этаже, когда до потолка можно дотронуться, не разгибая рук, и невкусная столовая каша с ещё какой-то гадостью. Он мог читать разные книги (толстые в кожаной жёсткой обложке или тонкие и совсем хрупкие, разваливающиеся под давлением времени и многочисленных рук), которые были в большой библиотеке; мог подолгу гулять по большой территории, наблюдая за перелётными птицами в небесах, тёмно-жёлтыми мокрыми листьями под ногами и ещё много чем. Мог кататься на холодных железных качелях, почти делая «солнце» полным оборотом и получать нагоняев от воспитателей. Он мог думать о чём-то глобальном, а потом забывать об этом через несколько секунд, когда очередной друг звал немного подпакостить. Чону было особо не на что жаловаться. Хосок отчётливо помнит тот день, когда к ним привели новенького — красивого мальчика, взглянув на которого, он некоторое время просто не мог дышать. У него были на вид мягкие каштановые волосы, тёмные глаза и пухлые губы, словно спелые черешни. И имя у него было красивое, мелодичное — Ким Сокджин. Он Хосоку сразу, с первого взгляда, в детскую ранимую душу запал. Хосок его хёном называл, и внутри всё откликалось и отзванивалось, когда слышал в ответ «Чего тебе, Хосоки?». Он улыбался красиво и до невозможности притягательно. Хосок за ним хвостиком таскался повсюду, не отлипал ни на секунду и всё просил рассказать про жизнь за стенами детского дома. Он Джина чуть ли не обожествлял и возводил в разряд лучших людей, наравне с героями из любимых книг. Сокджин был старше почти на три года и, как казалось Хосоку, был взрослым и крутым дальше некуда. Джин интересно рассказывал про маленькие магазинчики около остановок, про то, что популярны в Корее сейчас только выборы нового президента и грядущий альбом Big Bang. Он рассказывал о большом ярком Сеуле, о насекомых и вообще, обо всём, что считал нужным. Даже если это был откровенный бред. Хосок всегда с открытым ртом слушал незамысловатые истории, и ему голос старшего на плёнку хотелось записать и постоянно на повторе слушать, пытаясь уловить частоту колебаний, чередование высоких нот, темпоритм и общую звуковую картинку в целом. Ему Сокджина хотелось раздробить на мелкие частички и изучать каждую по отдельности, а потом соединять в разных соотношениях, и так пока пазл не сложится идеально. Только про родителей своих Сокджин ничего рассказывать не хотел, и почему он здесь оказался — тоже. Он на этой теме всегда мрачнел, глаза краснели от невыплаканных слёз, он уходил куда-то (Хосок никогда не мог его найти) и возвращался только поздно вечером, когда воспитатели били тревогу после такого нелюбимого всеми отбоя. Необычные исчезновения так навсегда и остались загадкой для любопытного Хосока. Тогда же Джин на своём стареньком, но ещё рабочем телефоне показал Хосоку любительское видео сомнительного качества, где люди в такт музыки извиваются красиво, гармонично и…волшебно. Как они с битами сливаются воедино, как на лице появляется полное спокойствие и удовлетворение или же хаос и сосредоточенность. И что это называется «танцы». С тех пор Хосок себе места и не находил: попросил у воспитателя иногда смотреть разные видео про танцы на его планшете, только действительно совсем иногда, потому что «взрослые» ведь всегда такие занятые. Танцы, считал он, — магия, не иначе. И люди, владеющие этим искусством, несомненно, волшебники/маги/чародеи. У Хосока рядом с Сокджином буря настоящая поднималась высотой в несколько тысяч километров. У него всё тело напрягалось, сердце, заключённое в рёбрах, грозилось вырваться из плена, и просто всё пылало в груди. У него пальчики на маленьких ножках поджимались от красоты или скорее сияния старшего, и безумно хотелось его поцеловать. Невинно, всего лишь в щёчку. Просто, чтобы попробовать этот кусочек искусства на вкус. Просто, чтобы для самого себя понять нечто очень важное. Хосок так об этом и заявил на всю столовую за безвкусным обедом, но, к большому удивлению, его не поняли. Чону было всего двенадцать. Ему никто не объяснял, что любить мальчиков — это ненормально. Ему никто не рассказывал, что такое вот при себе держать надо, а не разбалтывать направо и налево, что с таким жить тихо нужно до конца своих дней и молчать в тряпочку. Он был не понят даже Сокджином. От этого было действительно больно. А ещё было больно от каждодневных побоев, когда тело всё в синяках и дышать тяжело. Когда на руки наступают, ломая пальцы и упиваясь хрустом молодых костей. Когда слова «педик», «гей» и «уёбок» становятся неотъемлемой частью того, что каждый день адресовано в его сторону. Тогда узкая кровать стала неудобной, тогда каша стала ещё более безвкусной, тогда всё с ног на голову перевернулось, и он уже не знал, позволено ли таким «бракованным» личностям, как он, вообще жить на этой планете. Хосок не помнит, как жил до одиннадцати лет, но зато никогда не забудет день, когда его самого вдруг резко не стало. Сокджин после этого невинного детского признания замкнулся в себе, перестал с кем-либо общаться и вообще хоть как-то реагировать, а потом его нашли «поломанным» на детской площадке около, таких любимых Хосоком ранее, железных качелей. Посиневшие от холода, всё ещё красивые пухлые губы, немного потускневшие открытые глаза, растрёпанные мягкие волосы — он будто бы застыл во времени, когда был особенно прекрасным. В неполных пятнадцать. Мягкая подушка из снега в тот день почему-то стала красной разрисованной вуалью, а неестественно бледная кожа — синевато-небесной. «Покончил с собой», «Выбросился из окна», «Наверное, не смог смириться с потерей родителей» (и ещё пятнадцать тысяч вариаций одних и тех же фраз) — говорили «взрослые». Все вокруг говорили и говорили, пересказывали, додумывали и пересказывали заново, сплетничали часами, как будто больше заняться нечем. Хосоку в то время удавиться хотелось, правда. И он пробовал во всей своей детской отчаянности. То вены неправильно порежет, то верёвку слишком тонкую выберет, то клумба вместо асфальта так некстати появится. Он внутренне всё умирал и умирал. Переживал этот день сурка в душе ежедневно, но физически просто не мог избавиться от себя. Впервые промелькнула абсурдная мысль, что, возможно, кто-то с неба защищает его. Это он делает людей вокруг несчастными и злыми? Он довёл Джина до самоубийства? Это он превратил ещё вчера улыбающихся своих друзей-мальчиков в бесчувственных, издевающихся над ним, тварей? Что он сделал? Он просто сказал, что любит — всего-то. Тогда короткие танцевальные видео с www.youtube.com стали его всем. Вся его огромная вселенная сузилась до ночных тренировок в туалете до седьмого пота. Маленькое потрескавшееся зеркало до пояса стало его единственным и лучшим другом. Именно оно показывало то, что Хосок ещё жив, когда он сам был уверен, что умер в день смерти его первой любви. Именно оно дарило кратковременное чувство себя самого, ощущение себя в своём теле, а не где-то далеко, за пределами этой жестокой планеты. Именно в такие моменты он переставал себя ненавидеть хотя бы немного, всего на несколько мгновений. Тогда он улыбался.

***

Шло время, но раны не затягивались. В них попадала грязь, осколки, вода — они медленно гнили и расширялись до немыслимых размеров. В этих ранах уже спокойно можно было утонуть Титанику. В свои семнадцать, всё, что умел Хосок, — это блистательно владеть своим телом и морально каждый день умирать. Больше вообще ничего. Абсолютно. Он танцевал в нелегальных андеграундных клубах, участвовал в разных нелегальных баттлах, занимал много первых мест и получал хорошие нелегальные деньги. А ещё он не брезговал всеми прелестями отношений на одну ночь, расслабляющей выпивки и запасом отборных матов. Хосок научился относиться к своей жизни, как к игре: он улыбался во все тридцать два, если не больше, научился пошленько и безвкусно шутить и, в общем, жизнь перестала быть дерьмом. Она стала цветным дерьмом в горошек: с шутками и излишним наигранным театральным пафосом. Именно тогда Хосок научился улыбаться: красиво, правдоподобно, шикарно просто. Тренировался перед зеркалом. Если твоя недожизнь — это просто состояние постоянного ожидания смерти или расплаты за грехи по детской неосторожности, то что ещё остаётся делать? Только ослепительно улыбаться, так, чтобы люди слепли и не замечали того, что тебя самого уже нет, не осталось совсем. В восемнадцать он открыл маленькую танцевальную студию, зато свою. Ну как свою: кредит Хосок будет отдавать ещё …надцать лет за десяток квадратных метров с зеркалами по всему периметру на окраине Сеула. А ещё не обошлось без тех самых нелегальных денег, хуевой тучи поручителей и чуть ли не жизни в залог. Хотя Хосок нелегальные деньги ценит больше, чем свою псевдожизнь. Зато у него последователей в том же youtube полтора миллиона, и он — «звезда» андеграунда. Он людей за собой вести теперь может (только непонятно куда, разве что в самую бездну), и им восхищаются все. Но это не отменяет того факта, что Хосок ненавидит себя с каждым днём всё больше и тонет в беспросветном болоте тоже каждый день. Его жизнь — это давно полная тьма. Он до сих пор не угробил себя только потому, что у него есть танцы, и что кто-то «сверху» его всё же бережёт. Иначе хотя бы одна из многочисленных попыток покончить с собой увенчалась бы успехом. В восемнадцать Хосок знакомится с ласковым розоволосым Чимином, который «я твой самый преданный фанат» и «научи меня танцевать, как ты». Который ласково «хён» называет и действительно восхищается — старший это по его глазам видит. Между ними тогда что-то странное происходит: они целуются пару раз просто в губы и пару раз взасос. Они друг другу даже не нравятся в этом плане, поэтому никто из них откровенно не понимает, зачем всё это. Собственно, никто и не пытается. Чимину всего шестнадцать, и он вроде как «не по этим делам», и это вроде как «совращение несовершеннолетних», но Хосок плохой (он несколькими фразами человека до самоубийства довести может), поэтому ему совершенно плевать. И это хорошо, что Чимин оказывается порядком благоразумней старшего и вовремя все попытки «совратить» предотвращает. Иначе, Хосока могло бы далеко занести. Он-то себя х-о-р-о-ш-о знает. Так что младшему безумно благодарен, и они теперь друзья, хоть и не проверены толком ни одним испытанием, но вроде как всё равно друзья. В девятнадцать Хосок знакомится с Намджуном и Юнги. Они читают свой шикарный рэп в клубах, где он танцует. И, как считает он сам, эти парни просто невероятные. У них слова про главное всегда, всегда про больное, про жизнь — будто про хосокову жизнь. Намджун серьёзный всегда, такой взрослый, что иногда Хосоку с ним откровенно неинтересно и скучно (о чём он всегда искренне высказывается). Зато иногда он неуклюжий, умный, но глупый одновременно, несуразный, но Хосоку это в нём нравится. А вот с Юнги по-другому. Иначе. Потому что Хосок ему ещё в первую встречу всё про себя выложил на лету. От и до. Ни про что не умолчал. Мин располагал к себе непонятной братской близостью и действительно стал опорой. Он читал все взгляды Хосока молниеносно и задевал за самые скрытые струны хосоковой души. И это было правильно и спокойно. Потому что держать всё в себе уже не было ни сил, ни желания. А старший посмотрит сочувствующе, похлопает по плечу, скажет, что «жизнь — это дерьмо ещё то», и Хосоку легче становится. Отдельное спасибо Юнги за привитую любовь к мятным сигаретам — его личный стрессоубивающий механизм незамедлительного действия. А потом что-то странное происходит, потому что Намджун, руководствуясь непонятными стремлениями, знакомит его со своим младшим братом — Чон Чонгуком. Чонгуком, для которого хочется то ли стать хорошим хёном, то ли полностью его испортить. Чонгуком, после знакомства с которым, всё, что было в жизни Хосока «до», вдруг полностью обесценивается, обнуляется, обновляется до чистого листа и проваливается в какую-то ещё более глубокую зияющую дыру, чем было до этого. Хосоку девятнадцать. Он устал падать. Но, наверное, впервые он чувствует что-то твёрдое под своими ногами после падения длинной в семь лет. В тот день Хосок узнаёт, что у пропасти, всё-таки, есть дно.